Э. Доктороу - Гомер и Лэнгли

• Название: Гомер и Лэнгли
• Автор: Э. Доктороу
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-699-78833-0

Роман «Гомер и Лэнгли» — своего рода литературный эксперимент. У героев романа — братьев Гомера и Лэнгли — были реальные прототипы: братья Кольеры, чья история в свое время наделала в Америке много шума. Братья добровольно отказались от благ цивилизации, сделались добровольными затворниками и превратили собственный дом в свалку — их патологическим пристрастием стал сбор мусора.

Казалось бы, это история для бульварных СМИ. Но Доктороу, которого, по его словам, эта история заинтересовала еще когда он был подростком, удалось сделать из нее роман о любви — любви двух братьев, которым никто не нужен, кроме друг друга, и которые были столь напуганы окружающей действительностью, всеми ужасами XX века, что не захотели жить в «большом мире», выстроив собственный мир, где не было места чужим.

---

Люди его сочли за лучшее отмалчиваться. Возможно, их утешало то, что босс на глазах обретал былую форму. Я слышал, как он вышагивает, расшвыривая попадающиеся на пути вещи, отбрасывая их в сторону.

Как рассказал мне позже Лэнгли, как раз, когда Винсент так расхаживал, прижав руку к ушному отверстию, он и наткнулся на списанные армейские каски, взял одну и надел себе на голову. Потом почувствовал потребность полюбоваться на себя в зеркало, и его люди стащили вниз большое напольное зеркало из спальни матери, зеркало для будуара, которое свободно качалось в раме.

Увидев свое отражение, Винсент воочию убедился, в каком беспорядке его костюм. Он разоблачился: прочь пошли пиджак, брюки, сорочка — и, оставшись в нижнем белье, носках и туфлях, он подобрал себе подходящий по росту комплект из наших армейских запасов, сказав:

— В таком наряде никто меня не узнает. Могу хоть днем из парадного входа выйти. Эй, Моссимо, что скажешь? Похож я на кого-нибудь из тех, кого ты знаешь?

— Нет, пап, — ответил сын.

— Показаться в таком виде мне, само собой, невозможно. Вся репутация насмарку. — Винсент засмеялся. — С другой стороны, будь на мне в ту ночь эта каска, у меня до сих пор было бы ухо.

Стиральная машина стояла у нас в нише за кухней — старая модель, еще с наружным отжимателем, один из ребят отыскал ее, собрал одежду Винсента и бросил в машину, чтобы отстирать пятна крови. К тому времени у нас, должно быть, было изрядное количество электроутюгов и пара-тройка старинных чугунных, которые надо было ставить на огонь для разогрева. Так что некоторое время ушло на то, чтобы Моссимо с одним из ребят отстирали костюм Винсента, отжали его и отгладили так, чтобы придать ему вид некоторого подобия костюма, побывавшего в чистке.

Пока суд да дело, Лэнгли, не считая нужным стоять столбом и попусту тратить время, вернулся наверх к пишущей машинке. Клацанье и треск возобновились, и Винсент сказал: «Моссимо, поднимись и скажи-ка этому старперу, что, если он не заткнется со своей машинкой, я суну его руки в отжималку». Моссимо, проявив собственную инициативу, чтобы ублажить родителя, принес машинку вниз. Винсент схватил ее и швырнул через всю комнату: я услышал, как она разлетелась с серебристым звоном, словно фарфоровая.

Только когда Винсент собрался уезжать, мне стало страшно. Мне хотелось, чтобы он убрался, только вот что он мог приказать на прощание своим людям сделать с нами? Несколько часов, пока мы с Лэнгли, как нам было велено, ожидали наверху, члены преступного клана, видимо, совещались между собой.

Когда за окнами погас последний луч солнца, нас позвали и привязали бельевой веревкой спиной к спине к двум кухонным стульям, благо ее в подвальной кладовке столько было смотано в бухту, что хватило бы два раза обвязать целый городской квартал, хотя мы по обыкновению, развешивая вещи на просушку, предпочитали зонтики (этого добра у нас было навалом), которые можно разложить и снова сложить, когда надобность в них отпадала, потому что Лэнгли вообразил, что если вдруг я забуду про натянутую где-то в доме бельевую веревку, то могу случайно удавиться.

«Не вздумайте пикнуть ни слова, — предупредил Винсент. — Держите рот на замке, иначе мы вернемся и заткнем их вам навсегда».

А потом я услышал, как хлопнула входная дверь, и они ушли.

Стояла гробовая тишина. Мы сидели на кухне, крепко-накрепко связанные — спиной к спине — на своих же кухонных стульях. Я слышал, как тикают кухонные часы.

Если человека связать и лишить возможности двигаться, это натолкнет его на размышления. Вот вам факт: бандиты вломились в наш дом, захватили его, и мы ни разу не попытались оказать им сопротивление.

Мы общались с ними по-дружески, сидели с ними и пили кофе, я еще Моссимо жалел… что же это еще, как не перемирие? Чем больше я об этом думал, тем хуже мне становилось. Им даже в голову не пришло, что мы стоим того, чтоб нас пристрелить.

Веревка, стягивавшая мне руки и грудь, казалась все туже с каждым вдохом. Меня душили стыд и злость на самого себя. Мы могли бы разыграть какой-нибудь трюк, внушить им, что Винсент умирает. Эти болваны ничего бы не поняли. Я должен был убедить их выпустить меня отыскать врача.

Я прислушивался к тиканью часов. К горлу подступило ощущение полной бессмысленности жизни, наполняя все мое существо непреодолимым отчаянием. Вот мы, братья Кольер, до предела униженные, абсолютно беспомощные.

И тут Лэнгли откашлялся, прочищая горло, и сказал следующее. Я помню его слова так, словно это было вчера:

— Гомер, ты тогда был слишком мал, чтобы это запомнить, но как-то летом родители взяли нас на что-то вроде религиозного курорта, расположенного на озере где-то на севере штата. Нас поселили в викторианском доме, где по второму и третьему этажам шли вокруг всего дома веранды. И все дома там были такие же: викторианские, с крытыми верандами, куполами и креслами-качалками на верандах. И каждый был выкрашен в свой цвет. Ну как, припоминаешь? Нет? Люди там постоянно катались на велосипедах. Каждое утро начиналось с молитвы перед завтраком в общей столовой. Каждый день после обеда проводились веселые спевки под сопровождение оркестра из банджо, на них играли мужчины в соломенных канотье и пиджаках в красно-белую полоску: «Вниз по старому потоку…», «Сердце сердца моего…», «Ты мой солнечный свет…». У детей свои развлечения: бег в мешках, кружки по плетению из пальмового волокна и резьбе по мылу, — а внизу на озере установили пожарный насос жерлом прямо в небо, так что мы могли бегать под брызгами, с визгом и хохотом. Каждый день, когда солнце начинало склоняться за холмы, на озере, гудя и свистя, появлялся колесный пароход. По вечерам были концерты или лекции на серьезные темы. Всем было хорошо. Все относились друг к другу по-дружески. Нельзя было и шагу ступить, чтобы с тобой кто-нибудь не поздоровался, сияя улыбкой.

И говорю тебе: никогда еще за всю свою короткую жизнь я не был так перепуган. Ведь что за цель могла быть у такого места, как не убедить, что именно таким и должен быть рай небесный? Я был еще достаточно мал, чтобы думать, существует или нет то, что называется раем… но представить, что мне предстоит целую вечность торчать рядом с оркестром, где те, кто играет на банджо, все сплошь в соломенных канотье и полосатых пиджаках, что когда-нибудь я могу оказаться среди всех этих жизнерадостных идиотов, молящихся, поющих и слушающих лекции на серьезные темы… и видеть, как родители всей душой отдаются этому жуткому беспроблемному существованию, этой жизни из непрестанной и неизбывной радости, с тем чтобы внушить мне представление о добродетельной жизни? Гомер, именно в то тягостное лето я и понял, что наши родители совершенно не оправдывают моих надежд на них. И дал зарок: я сделаю все от меня зависящее, только бы не попасть в рай. И только когда всего несколько лет спустя мне стало ясно, что никакого рая не существует, тяжкое бремя спало с моих плеч. Зачем я тебе это рассказываю? Рассказываю я тебе это затем, что быть человеком в этом мире — значит открыто смотреть на тяжкую реальную жизнь, сотканную из ужасных обстоятельств, знать, что есть только жизнь и смерть, да еще разнообразные мучения, которые опровергают наличие такой персоны, как Бог. И все это находит подтверждение прямо сейчас, разве нет? Но если Бог все же есть, нам следует поблагодарить его, что напомнил нам о своих отвратительных созданиях и рассеял последние капельки надежды на полную тупой радости загробную жизнь в царстве его, какие могли бы у нас оставаться.

Лэнгли всегда умел отвлечь меня от мрачных мыслей.

— Хорошо, — сказал я, — значит, с этой ситуацией надо просто разобраться. Давай этим и займемся.

Нас привязали к стульям со спинками, в которых между вертикальными стойками было по две горизонтальные рейки, а сиденья были плетенные из тростника — мама подбирала их под стать большому крестьянскому столу, который Винсент использовал в качестве ложа, — что само по себе бесило, стоило только об этом подумать. Не было никакого смысла пытаться справиться с бельевой веревкой, которая опутывала нас по рукам и привязывала к боковинам и поперечинам под сиденьями стульев со всех сторон. Но я заметил, что ножки моего стула слегка качаются, если елозить из стороны в сторону.

— Эти стулья старше нас с тобой, — сказал я.

— Верно, — отозвался Лэнгли.

Когда нас привязывали к этим стульям, Винсент вытащил пару хрустящих стодолларовых купюр и швырнул их к ногам Лэнгли, точно нищему. По-моему, мы здраво воспользовались этими деньгами, заказав в фирме, поставлявшей пиломатериалы, тяжелые решетчатые ставни, какими принято прикрывать окна, выходящие на улицу. Лэнгли попросил выкрасить их в черный цвет. Еще мы установили металлические замки на входной двери и пару четверных перекрестных запоров. Это заставляло нас всякий раз спрашивать, кто там, прежде чем открыть дверь.