Э. Доктороу - Гомер и Лэнгли

• Название: Гомер и Лэнгли
• Автор: Э. Доктороу
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-699-78833-0

Роман «Гомер и Лэнгли» — своего рода литературный эксперимент. У героев романа — братьев Гомера и Лэнгли — были реальные прототипы: братья Кольеры, чья история в свое время наделала в Америке много шума. Братья добровольно отказались от благ цивилизации, сделались добровольными затворниками и превратили собственный дом в свалку — их патологическим пристрастием стал сбор мусора.

Казалось бы, это история для бульварных СМИ. Но Доктороу, которого, по его словам, эта история заинтересовала еще когда он был подростком, удалось сделать из нее роман о любви — любви двух братьев, которым никто не нужен, кроме друг друга, и которые были столь напуганы окружающей действительностью, всеми ужасами XX века, что не захотели жить в «большом мире», выстроив собственный мир, где не было места чужим.

---

Я слышал свинг по радио и, разумеется, часто бывал в клубах, где играли танцевальные оркестры, но импровизации Гарольда Ромбайло на темы церковных гимнов в нашем подвале стали для меня дверями в негритянский джаз. Сам я эту музыку играть так и не стал: страйд, блюзы, эту более позднюю разработку — буги-вуги. В конце концов Гарольда, который был очень застенчив, удалось уговорить подняться в музыкальную комнату. Мы попробовали сыграть что-нибудь вместе, но получилось не очень. Я был слишком туп, мне не хватало слуха для того, что делал он, я не умел сочинять музыку, как умел он, беря мелодию и исполняя ее бесконечные вариации. Он, малый благородный, бесконечно терпеливый, попытался было вовлечь меня в исполнение той или иной пьесы, да только во мне ничего такого не было — такого дара импровизации, такого духа.

И все же мы поладили, Гарольд и я. Он был мал ростом, толстый, с округлым гладким лицом такой степени смуглости, которая воспринимается уже как признак небелого, щеки пухлые, губы толстые — идеальные физиогномика, дыхание и амбушюр для его музыкального инструмента. Он мог выслушать моего Баха и вздохнуть: «Э-хе-хе, ну да». Он был мягок и учтив, но только не когда играл, а еще он был настолько молод, что верил: мир отдаст ему должное, если он будет упорно работать, стараться изо всех сил и вкладывать в свою игру всю душу. Вот насколько был он молод, хотя и уверял, что ему двадцать три. А его бабушка… да ее словно подменили в ту минуту, как внук обосновался в доме, она его обожала и стала теперь смотреть на всех нас по-новому — снисходительно и с пониманием. Мы приняли его, не колеблясь ни секунды, невзирая на то что миссис Робайло по своему обыкновению поселила его, спрятав на несколько дней и не удосужившись поставить нас в известность. Узнали мы о своем новом жильце, лишь впервые услышав его корнет, вот тут она и спохватилась, пришла и сообщила нам, что Гарольд Робайло поживет у нас некоторое время.

Мне нравилось слушать, как он играет, да и Лэнгли тоже: это было новинкой в нашей жизни. Каждый вечер Гарольд уходил в Гарлем, где в конце концов сошелся с тамошними молодыми музыкантами, они составили свой собственный оркестр и приходили к нам домой репетировать. Все были этому только рады, кроме Лайлы ван Дейк, которая поверить не могла, что Лэнгли, не посоветовавшись с ней, позволит «Пятерке Гарольда Робайло» заявляться в дом и играть свою вульгарную музыку. Потом настал день, когда Лэнгли открыл входную дверь и позволил войти прохожим, которые остановились у крыльца послушать, и потом, невзирая на музыку и толпу, собравшуюся в гостиной и музыкальной комнате (Лэнгли убрал раздвижные двери между ними), в самый разгар всего этого, когда корнет солировал, малый барабан и туба держали ритм, а реквизированный у меня рояль и сопрано-саксофон перебрасывались негромкими репликами под ритмичное прищелкивание пальцев зрителей, благодаря своему острому слуху, я мог слышать, как наверху пронзительно визжит Лайла ван Дейк и как все грубее огрызается в ответ брат — так они положили формальный конец своему супружеству.

«Это влетит нам в копеечку, — сказал Лэнгли, когда Лайла ушла. — Заплачь она хоть разок, прояви хоть какую-то уязвимость, я бы постарался взглянуть на происходящее с ее точки зрения — хотя бы из уважения к ней, как к женщине. Но она была непреклонна. Упряма. Своенравна. Гомер, можешь ты мне объяснить, почему я так фатально непривлекателен для женщин, которые не более чем зеркало для меня самого».

* * *

Тот день, когда люди с улицы впервые слушали музыку «Пятерки Гарольда Робайло», видимо, всплыл в памяти Лэнгли несколько лет спустя, когда у него родилась мысль устраивать еженедельный чай с танцами. А может, он вспомнил рассказы Гарольда, как они играли на платных вечеринках в квартирах обитателей Гарлема.

В былые дни наши родители время от времени устраивали званый чай с танцами, открывали для публики комнаты, приглашая друзей к себе ближе к вечеру. По такому случаю мать, помнится, нас наряжала. Как и полагается, представляла нас гостям, неискренне нас нахваливавшим, а потом гувернантка уводила нас обратно наверх. Возможно, Лэнгли припомнил утонченность тех танцев и увидел в восстановлении обычая некую возможность для бизнеса. Разумеется, мы обследовали Бродвей, где возникла добрая дюжина, а то и больше танцзалов, где взимали по десять центов за танец и нанимали женщин, чтобы те составляли пару мужчинам, явившимся без партнерши. Каждому приходилось покупать ленту билетиков и танцевать, отрывая по билетику и вручая его женщине, которая на время танца оказывалась в наших объятиях. Эти танцульки, мягко выражаясь, оставляли нас равнодушными: продуваемые сквозняками двухэтажные ангары, где висел сигарный дым и запах разгоряченных тел, где музыка звучала через громкоговорители, где тот, кто ставил пластинки, мог порой прозевать окончание песни, и тогда слышались шипящие щелчки иголки на пустой дорожке, а то и громкий треск, когда иголка вообще соскакивала с края и скользила по наклейке к центру пластинки. При этом всем приходилось стоять и дожидаться, пока поставят другую, а если через минуту ничего не происходило, мужчины принимались свистеть и орать, а остальные — хлопать в ладоши. Одно из таких местечек располагалось на месте зимнего катка, а оттого унылостью сильно походило на пещеру. Лэнгли заметил, что освещена она цветными лампочками, что только дополнительно превращало все в дешевку, и что повсюду, скрестив руки на груди, стоят вышибалы. Мне казалось, что женщины на тех танцульках, как правило, скучали, хотя у некоторых хватало сил спросить, как тебя зовут, и поболтать. Удостоверившись, что ты не коп, они могли и «деловое предложение» потихоньку сделать — как правило, со мной такое случалось чаще, чем с Лэнгли, потому как слепых среди полицейских обычно не бывает. Однако в большинстве это были порядком измотанные девушки, которые когда-то служили продавщицами в универсальных магазинах, или обслуживали столики, или работали в конторах машинистками, нынче же остались без гроша и пытались подзаработать в качестве танцевальных партнерш на сдельной оплате. Собранные билетики они сдавали в конце смены и получали соответствующую плату. Я воображал себе их черты по свойствам их тел: легко ли было их вести, чтобы станцевать вдвоем, скажем, фокстрот, или они сами предпочитали тебя вести, чем быть ведомыми, или были квелыми, а то и наглотавшимися какой-нибудь дряни, или были тяжелы и даже толсты настолько, что было слышно, как трутся во время шагов в танце друг о друга чулки, обтягивавшие их ляжки. Да и просто чья-то рука в твоей руке способна поведать многое.

Как вы можете предположить, у Лэнгли идея бизнеса состояла в том, чтобы устраивать у нас танцы для людей, которых хоть убей не затащишь в подобный танцзал.

На первые несколько дневных чаепитий с танцами по вторникам мы пригласили тех, с кем были знакомы, вроде друзей наших родителей, а также стольких представителей нашего поколения, сколько им заблагорассудится привести с собой. Лэнгли и Шивон преобразовали столовую, убрав обеденный стол на восемнадцать персон, расставив стулья вдоль стен и скатав ковер. Наши родители приглашали на свои танцевальные вечеринки наемных музыкантов: трио, обычно из рояля, контрабаса и малого барабана, причем барабанщик пускал в ход мягкие шепчущие щетки, — однако имелись у нас и музыкальные записи, потому как задолго до нынешней поры Великой депрессии с таким количеством людей, оставшихся без работы, и мужчин в костюмах и галстуках, стоящих в очереди за супом в бесплатных столовых, Лэнгли уже коллекционировал фонографы — как старинные настольные модели, где применялись стальные иголки, так и голосовые ящики на конце полого изогнутого хромированного рупора, а также более современные электрические «викторолы», некоторые из них и сейчас стоят на полу как предметы мебели, с динамиками, скрытыми за ребристыми панелями, обтянутыми матерчатой плетенкой.

Те первые танцы были строго частными приглашениями безо всякой оплаты. В перерывах люди сидели на стульях вдоль стен, попивали чай и брали печенье с подноса, с которым обходила гостей миссис Робайло. Однако, разумеется, слух прошел, и через пару недель в дом заявились люди, у которых никакого приглашения не было. Мы стали брать плату за вход. Сработало именно так, как мы и рассчитывали.

Пришла пора признаться, что о нас, о нас, двух братьях, я имею в виду, шла слава, как о потерявших немало денег задолго до обвала рынка вследствие либо провальных вложений, либо чрезмерного пристрастия к ночным клубам и другим расточительным привычкам, хотя, по правде говоря, мы отнюдь не нуждались и нам никогда не приходилось так плохо, как другим людям. И все же Лэнгли только и делал, что ломал голову над финансовыми проблемами, даже когда волноваться было не из-за чего. Я был более спокоен и реалистичен в отношении нашего положения, правда, и не спорил, когда он предсказывал нам крайнюю нужду, что происходило каждый месяц, когда он просматривал счета. Складывалось впечатление, что ему хотелось во время Депрессии нуждаться так же, как и всем остальным. Он говорил: «Ты ж видишь, Гомер, как в тех танцзалах делают деньги на людях, у которых их нет вовсе? Мы тоже можем действовать так же!»