Томас Гарди - Тэсс из рода дЭрбервиллей. Джуд Незаметный

• Название: Тэсс из рода дЭрбервиллей. Джуд Незаметный
• Автор: Томас Гарди
• Издательство: Художественная Литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1970

«Тэсс из рода д'Эрбервиллей» (1891) и «Джуд Незаметный» (1895), составившие настоящую книгу, — итог многих исканий и усилий писателя. Ими заканчивается большой и самый значительный цикл произведений Томаса Гарди, вкоторый вошли семь лучших его романов — «романы характеров и среды». На них обрывается творчество Гарди-прозаика. Последние тридцать лет своей жизни он полностью отдал поэзии.

Вступительная статья М. Урнова.

Примечания М. Гордышевской.

Перевод с английского А. В. Кривцовой, Н. Шерешевской и Н. Маркович.

Иллюстрации В. Носкова.

---

— И ты мне дорог не меньше.

— Но не больше. Впрочем, я не вправе так говорить. Не отвечай на это!

Воцарилось долгое молчание. Он чувствовал, что она поступает с ним жестоко, хотя в чем именно, он не мог бы сказать. Казалось, сама ее беспомощность делает ее сильнее его.

— Хоть учился я и упорно, но в некоторых вопросах остался совершенным невеждой, — сказал он, чтобы переменить тему разговора. — Сейчас, видишь ли, я с головой ушел в теологию. Если бы тебя не было здесь, как ты думаешь, чем бы я занимался? Я бы читал вечерние молитвы. Едва ли ты захочешь…

— Боже упаси! — перебила она. — Лучше не надо, если ты не возражаешь. С моей стороны это было бы таким… таким лицемерием.

— Я так и думал, что ты не захочешь присоединиться ко мне, а потому и не стал предлагать. Но не забудь, что со временем я надеюсь стать достойным служителем церкви.

— Ты, кажется, говорил, что собираешься принять сан?

— Да.

— Так, значит, ты не оставил эту мысль? Я-то думала, ты уже от нее отказался.

— Что ты! Мне было так приятно думать сначала, что и ты разделяешь мои чувства в этом отношении, ведь ты так тесно соприкоснулась с англиканством в Кристминстере. А мистер Филотсон…

— Я невысокого мнения о Кристминстере, разве что о его интеллектуальной жизни, да и то с оговоркой, — серьезно сказала Сью. — Мой друг, о котором я тебе говорила, вылечил меня от этого. Он был самым неверующим человеком из всех, каких я знала, и самым высоконравственным. А интеллектуальность Кристминстера — это молодое вино в старых мехах. Все средневековое должно отпасть от Кристминстера, погибнуть, иначе погибнет сам Кристминстер. Конечно, иной раз никак не можешь отделаться от необъяснимой слабости к традициям старой веры, которую с трогательной и наивной искренностью поддерживает кучка тамошних мыслителей, но когда я бывала настроена особенно грустно и трезво, я всегда вспоминала слова:

О, страшная слава святых, мощи распятых богов!{187}

— Сью, если ты мне друг, ты не должна так говорить.

— Я больше не буду, милый Джуд! — В ее голосе вновь зазвучали взволнованные низкие ноты, и она отвернулась.

— В моих глазах Кристминстер еще не утратил всего своего великолепия, хоть я и негодовал, когда был отвергнут им.

Он говорил мягко, борясь с искушением довести ее до слез.

— Это город невежд, за исключением городского люда, ремесленников, пьяниц и бедняков, — сказала она, упорствуя в своем разногласии с ним. — Они-то знают, какова жизнь, не то что те, кто сидит в колледжах. Твой пример многое доказывает. Именно для таких, как ты, и предназначались колледжи Кристминстера, когда они создавались, для людей, одержимых страстью к науке, без денег, без связей, без друзей. Но тебя вытеснили сынки миллионеров.

— Ничего, обойдусь и без дипломов. Мои стремления выше.

— А мои — искать правды и широты, — сказала она. — Сейчас интеллект в Кристминстере тянет в одну сторону, а религия в другую, вот они и стоят на месте, словно два барана, сцепившиеся рогами.

— А что бы сказал мистер Филотсон…

— Это пристанище для фетишистов и духовидцев!

Он уже заметил, что всякий раз, как он спрашивал о школьном учителе, она переводила разговор на ненавистный ей Кристминстер. Он сгорал от мучительного любопытства узнать, как протекала ее жизнь в качестве протеже и невесты Филотсона, но она ни словом не обмолвилась об этом.

— Что ж, меня тоже можно причислить к ним, — сказал он. — Я боюсь жизни, и мне постоянно видятся призраки.

— Зато ты добрый и милый! — прошептала она.

Сердце так и подпрыгнуло у него в груди, но он промолчал.

— Ты сейчас пребываешь в трактарианской стадии, не так ли? — продолжала она деланно легкомысленным тоном, который принимала всегда, когда хотела скрыть истинные свои чувства. — Постой, когда же это было со мной?.. В тысяча восемьсот…

— Мне неприятен твой сарказм, Сью. Будь добра, сделай, как я попрошу! Я уже говорил, что в этот час я обычно читаю главу из Евангелия, а потом молюсь. Прошу тебя, возьми любую из моих книг, какая тебе понравится, сядь ко мне спиной и предоставь меня моей привычке. Ты никак не хочешь присоединиться ко мне?

— Я погляжу на тебя.

— Не надо. Не дразни меня, Сью.

— Хорошо, хорошо, я сделаю все, как ты сказал, я не буду тебя больше сердить, Джуд, — сказала она тоном ребенка, решившего быть послушным, и тут же повернулась к нему спиной. Возле нее лежала Библия маленького формата — не та, что была у него, а другая. Она взяла и листала ее, пока он молился. — Джуд, — сказала она весело, когда он кончил и вернулся к ней, — хочешь, я сделаю тебе новый Новый завет, какой я сделала для себя в Кристминстере?

— Ну, сделай. А как это?

— Я взяла и переделала мой старый: вырезала все послания и переставила их в том порядке, как они были написаны — сначала послания к фессалоникийцам, потом остальные послания, а уж потом Евангелие. Потом дала все это переплести. Мой друг из университета, мистер… — впрочем, зачем тебе знать, как его звали, беднягу, — сказал, что я очень хорошо придумала. И верно, после этого книга стала вдвое интереснее и понятнее.

— Гм! — произнес Джуд, почуяв в этом что-то кощунственное.

— А вот еще одно литературное преступление, — сказала она, перелистывая Песнь Песней, — этот краткий пересказ содержания в начале каждой главы, убивающий душу поэмы. Не волнуйся, никто и не требует вдохновения для заголовков. А многие богословы даже относятся к ним с презрением. Смех берет, как подумаешь об этих старейших или епископах, уж не помню, сколько их там было, двадцать четыре, что ли, как они сидят с постными лицами и сочиняют эту ерунду.

Лицо Джуда выражало страдание.

— Ты настоящая вольтерьянка! — прошептал он.

— Правда? Тогда я больше ничего не скажу, кроме одного — никто не имеет права фальсифицировать Библию! Я ненавижу эту ложь, когда пытаются замуровать в теологических абстракциях восторженную, естественную человеческую любовь, воспетую в этой великой и страстной песне! — После его упрека она заговорила горячо, чуть ли не дерзко, и на глаза у нее навернулись слезы. — Как мне недостает друга, который поддержал бы меня! Никто никогда со мною не согласен!

— Что ты, милая Сью, моя хорошая Сью, разве я против тебя? — сказал он, беря ее руку и удивляясь, что она вкладывает столько чувства в обыкновенный спор.

— Да, против, против! — воскликнула она, отворачиваясь, чтобы скрыть от него слезы. — Ты заодно с этими людьми из педагогического колледжа или почти заодно! А я все равно считаю, что пояснять строки поэмы «Куда ушел возлюбленный твой, о прекраснейшая из женщин?» примечанием: «Церковь исповедует свою веру», — это просто курам на смех!

— Ну, хорошо, пусть так! Ты все принимаешь так близко к сердцу! Сейчас я и сам склонен дать мирское толкование этим словам. И если уж на то пошло, ты знаешь, что прекраснейшая из женщин для меня — это ты!

— Тебе не следует этого говорить! — отозвалась она, и в голосе ее прозвучала суровая нотка.

Их глаза встретились, и они пожали друг другу руки, словно старые друзья-приятели. Джуд понял всю тщетность их спора вокруг столь отвлеченного предмета, а она — как глупо плакать из-за того, что написано в такой древней книге, как Библия.

— Я не буду трогать твои убеждения, честное слово! — продолжала она примирительно, так как теперь он был, пожалуй, куда более взволнован, чем она. — Но мне всегда так хотелось найти друга, которого я могла бы вдохновить на что-то высокое, и когда я узнала тебя и поняла, что ты хочешь быть мне другом, я, — что ж, признаюсь, — я подумала, что как раз ты и можешь быть этим другом. Но ты столько принимаешь на веру по традиции, что я совершенно теряюсь.

— Видишь ли, дорогая, мне кажется, что каждый должен принимать что-то на веру. Жизнь слишком коротка, чтобы доказывать каждый постулат Евклида прежде, чем в него поверить. Я принимаю христианство.

— Что ж, пожалуй, ты мог бы принять кое-что и похуже.

— Да, конечно. А пожалуй, и принимал! — Он вспомнил об Арабелле.

— Я не стану спрашивать что, потому что ведь мы решили быть добрыми друзьями, да? И никогда, никогда не будем сердить друг друга? — Она доверчиво поглядела на него, и голос ее словно проник в его сердце.

— Ты всегда будешь мне дорога! — сказал Джуд.

— А ты — мне. Ведь ты такой прямодушный и все прощаешь своей негодной, надоедливой Сью!

Он отвел глаза: эта дружеская нежность была слишком мучительна. Быть может, она-то и разбила сердце бедному автору передовиц. Теперь пришел его черед? Но Сью так мила!.. Если б только он мог забыть, что она женщина, с такой же легкостью, с какой она забыла, что он мужчина, каким чудесным товарищем она была бы — ведь разногласия по отвлеченным вопросам только сближали их в обычной, повседневной жизни. Она была ему ближе всех женщин, которых он знал, и он не допускал мысли, что время, вера или разлука могут отнять ее у него. Однако ее неверие его огорчало.