Сергей Герман - Штрафная мразь

• Название: Штрафная мразь
• Автор: Сергей Герман
• Жанр: О войне

Осень 1943 года, самый разгар Великой Отечественной войны. Действие повести начинается на прифронтовом полустанке, куда приходит эшелон с пополнением бойцов, для готовящейся к наступлению Красной армии. В одном из вагонов везут будущих штрафников, несколько недель назад освобождённых из тайшетского лагеря, с направлением на передовую. Среди штрафников находится молодой уголовник Энгельс Лученков, сменивший своё «революционное» имя на более простое- Глеб. Вместе с ним в штрафную роту попадают его друзья, вор- рецидивист Никифор Гулыга и аферист Миха Клёпа. Красная армия готовится к наступлению и уже через несколько дней штрафников бросают в бой. Командует штрафной ротой капитан Анатолий Половков. Жёсткий и требовательный командир, после одного из боёв он расстреливает двух бойцов, попытавшихся дезертировать. Его подчинённых трудно назвать ангелами. Каждый из них со своим характером, с собственной «дурью» в голове. Многие из них не против выпить, подраться, нарушить дисциплину или сбегать в самоволку. Но большинство штрафников храбро воюют с врагом, приближая день победы. В штрафники попадают не только уголовники, но и обычные люди, которым не повезло. Кто-то попал в плен, кто- то оказался в окружении или в полицаях. По разному складываются их судьбы. Кто-то погибает, кого — то после ранения переводят в обычные части. Разведывательная группа Гулыги направляется в разведку, приближается к вражеским укреплениям, чтобы взять языка. Ценой огромных усилий им удается захватить немецкого офицера… Но внезапно группа обнаруживает себя. Погибает прикрепленный к группе офицер. Старший лейтенант Мотовилов, оперуполномоченный «СМЕРШ» обвиняет Никифора Гулыгу в измене. Его арестовывают. Через некоторое время погибает Клёпа. Почти уже никого не осталось из тех, с кем когда то Глеб Лученков из лагеря попал в штрафную роту. Только он и бывший колхозник Швыдченко, укравший корову. После одного из страшных боёв, Швыдченко, чтобв облегчить свою жизнь решает донести на Лученкова оперуполномоченному «СМЕРШ» Мотовилову. Сразу же после боя Лученкова берут под арест и помещают в землянку, под охраной часового. Задремав он просыпается от орудийных взрывов. Глеб понимает, что немцы прорвали оборону и надо искать спасения. Ему удаётся выбраться из разбитой землянки, ища спасения он бежит в лес, где получив ранение, попадает в плен. Впоследствии выясняется, что в этом подразделении служат русские, воюющие на стороне врага. Немецкому переводчику в беседе с Лученковым удаётся убедить его в том, что даже отказавшись от сотрудничества он всё равно останется предателем в глазах своего командования и бывших товарищей. Перед ним встаёт проблема нравственного выбора, отказаться от предложения и всё равно умереть предателем, либо остаться жить. Поиск ответов на тему добра и зла, позволяет осмыслить не только решение бойца- штрафника Лученкова, но и всю философию войны.

---

Штрафники расчищали траншею, складывали в ячейках своих убитых. Снимали с них вещмешки с патронами, противогазные сумки с гранатами и сухим пайком.

Блатные столпились вокруг убитых.

У Клёпы на животе болталась лакированная кобура парабеллума. Подойдя к Гулыге сказал уважительно:

— Ну, Никифор Петрович! Ловко вы их, прямо, как в кино… не вынимая папироски изо рта.

Вид у Гулыги страшный, пахнущий смертью. На плече немецкий пулемет.

Руки, лицо, телогрейка, — всё было в крови.

Гулыга зачерпнул из лужи воды, ополоснул лицо, устало прикрикнул.

— Ну чего встали? Цирк вам тут? — Повернулся к Клёпе. — А ты чего тут торчишь, чайка соловецкая? Трофеи не нужны?

— Нужны, нужны! — Спохватился Клёпа. — Но вы ж таки, слегка легкомысленный! Чуть — что — сразу стреляете. Я думаю, что ваша мама этому бы слегка огорчилась!

Гулыга повернулся к Швыдченко. Затянулся трофейной сигаретой.

— Вы не держите на меня зла, Александр. Характер у меня золотой. Поэтому такой тяжелый…

И не поймёшь, то ли он действительно извинялся, то ли издевался как всегда, уголовная морда!

Швыдченко молча смотрел на ствол его автомата с затухающей злобой в глазах.

Обманутый тишиной, недвижно распластав в вышине, крылья, парил коршун.

Гулыга докурил немецкую сигарету, уронил окурок под ноги и задрав голову вверх искренне позавидовал:

— Вот смотри ж ты, вроде и птица безмозглая, а никаких над ней трибуналов и начальников. Сумела же устроиться по жизни!

* * *

Временно замещающий Половкова лейтенант Васильев собирал остатки роты. Переругивался со взводными и спрашивал:- «где тот? Где этот? Почему не собрали трофейное оружие»?

Старшина и двое помощников притащили несколько термосов с едой.

Бросили на землю солдатские сидора, которые мягко осели широкими бабьими боками.

Штрафники сидели у разожженного костра — Гулыга, Лученков, Клёпа и еще человек десять штрафников. Кряхтя, стаскивали с ног рыжие немецкие сапоги, широкие в голенищах и растоптанные внизу, с загнутыми, как полозья, носками. Разматывали сырые портянки, ковыряли завязки ватных штанов. Устало занимали очередь за окурком.

— Покурим земеля?

— Покурим… Покурим…

Крохотный окурок, передавался из рук в руки, превращаясь в мокрый клочок газетной бумаги.

Клёпа увидев старшину встал, поднял за лямки сидор, тряхнул его. Глухо стукнули металлические банки. Рядом поставили термосы с кашей.

Загремели котелки. Бойцы жадно ели. Сразу притихли разговоры. Слышался лишь стук ложек.

Каша была плохо проварена, сплошь в черных зернах, мелких камешках и непонятном мусоре. Противно скрипела на зубах.

Лученков ел быстро. Присев на корточки, вообще не заметил, как исчезла половина котелка. Вытер ложку о шинель передал её и котелок Клёпе.

Клёпа, ковыряя ложкой в котелке, бурчал:

— Вот сука жизнь! Не сиделось мне спокойно в лагере… — Клёпа вздохнул, — Захотелось пожрать, пошлёшь человека в столовую. Скажешь, чтобы картошечки пожарили… С хрустящей корочкой. На постном масле. А тут беги, копай, стреляй! Что за жизнь. Не-еет! Буду проситься обратно. Старшина, водка где?

Старшина виновато прятал глаза и негромко оправдывался:

— Хлопцы, да говорю же вам, осколок прямо в термос попал. Вытекло всё на землю.

— Ну — ну! То-то я смотрю от тебя запах идёт. Наверное, собственным телом дыру закрывал! Вот проиграю тебя в карты, будешь тогда знать!

Остальные штрафники, изголодавшись, не слушали ни Клёпин трёп, ни оправдания старшины.

Лученков толкнул Клёпу в бок.

— Ты Миха, лучше повара на кон поставь. Кто проиграет, пусть его в котле с кашей сварит.

Клёпа скривился.

— Я и без повара мясо найду. Бля буду!

Молча и тяжело смотрел, как Лученков выскребает котелок.

— Поел?

Тот кивнул головой.

Клёпа достал из кармана фляжку. Сделали по глотку.

— И как? — Клёпа неторопливо закурил.

Лученков и не разобрал, как следует, что это такое. Только обожгло горло.

— Хорошо! — Ответил он. — Будто господь по душе босыми ножками… Оставь бычка, а то уши опухли.

— На, кури.

Кончиками пальцев передал Глебу окурок и отошёл.

После боя почти все скинули обмотки, переобулись в добротные немецкие сапоги с подковами.

Подсчитывали потери. Погибли тридцать пять человек. Более семидесяти были ранено.

Тяжело раненые бойцы уже лежали на разбросанной соломе в повозках, которые подогнал старшина.

Легкораненые толпились рядом, жадно курили. В потертых телогрейках и шинелях, в заляпанных грязью сапогах, в окровавленных бинтах.

Мысленно они уже были в госпитале, из которого перекантовавшись пару месяцев на чистых простынях будут отправлены уже в обычные части.

Опираясь на палку, приковылял Половков, подошёл к раненым.

Наклонился над подводой.

— Что, хлопцы, отвоевались?

На самом краю подводы, вытянувшись во весь рост и запрокинув обмотанное окровавленным бинтом лицо, лежал незнакомый штрафник. На нем не было ни каски, ни шапки. Половков тронул его за рукав шинели, сказал:

— Не узнаю. Кто это?

— Шматко, — ответил ездовой, торопливо расправляя вожжи. — Челюсть ему осколком оторвало. Отвоевался. Поедем мы, товарищ капитан. Поспешать надо. Но-оо!

Шматко был из первого взвода. Из недавнего пополнения. В штрафную попал за самоволку. Половков вспомнил, что видел его перед самым боем. Не долго повоевал.

И, глядя на раненых, облепивших подводы, он подумал, что как раз им то и повезло. Будут жить. Во всяком случае, еще несколько месяцев.

Раненых отправили в госпиталь.

Собрали тела убитых. Немцев просто стащили в глубокую воронку, которую предварительно углубили и расширили.

Покрикивали друг на друга, обучаю бесцеремонному обращению, словно не покойников таскали, а брёвна.

— Чего ты его за подмышки, как живого, тянешь? Хватай за ноги и тащи!

Своих складывали в стороне, вынимали из карманов документы, неотправленые письма. Обгоревших и разорванных взрывами узнавали по зубам, обуви, татуировкам. Абармида Хурхэнова узнали только по кистям рук. Они у него были широкие как лопата, коричневые, с чёрной траурной каймой под ногтями, больше похожие на конские копыта.

Подошёл Гулыга, стянул с головы шапку.

— Прощай, Абармидка. Ты был вором, знаешь, что мы как волки: долго не живём и почти не приручаемся.

Несколько штрафников стояли в стороне.

— Чего здесь торчите? — спросил Васильев, проходя мимо.

— Мы — мусульмане, — ответил один из них — Хотим земляков по своим обычаям хоронить. В саваны их завернуть надо.

Васильев секунду подумал.

— Это не ко мне. Ищите старшину.

Когда нашли Ильченко тот схватился за голову: «Где же я вам столько одеял найду?».

Всех убитых сложили у землянки.

Трупы лежали в каком-то напряжённом ожидании, словно не веря в то, что уже освободились от земного срока и обязанности бежать в атаку.

Лученков сидел на пустом снарядном ящике и курил, сощурясь поглядывая то на едва заалевшую вату облаков на закате то на шеренгу убитых, лежавших на земле.

Вспоминалось, как с простреленной головой лежал отец на полу кальсонах, и сзади на них чернела большая прореха.

* * *

Кисло-серый хмурый день. Вечереет. Кое — где лежит снег. Он грязный, в синеватых оспинах и подтеках.

У землянки, там, где лежали трупы, он перемешан с подмерзающей буро-желтой глинистой грязью.

На подводах притащилась похоронная команда. Их валко тянули понурые и грязные по брюхо трофейные клячи.

Некому их было на передовой чистить. Некогда. Да и незачем, всё равно убьют. Так и стояли они в ямах, накрытых хворостом, в навозе по брюхо.

За подводами тянулась тёмная извилистая колея.

Держа в руках вожжи, не торопясь брели трое обозников. На них длинные заляпанные грязью шинели.

В подводах лежали несколько больших чувалов, накрытые мешками и рогожей.

Поймавшая запах близкой смерти головная лошадь фыркнула, прянула в строну.

— Т-пр-ру, курва! — Ругнулся обозник. — На махан захотела!?

Голос и скрип повисли в стылом воздухе, лёгкий ветерок принёс терпкий запах конского пота и навоза.

Земля мерзлая и каменистая, глубоко не укопаешь. Для могилы выбрали большую воронку.

Прежде чем бросать тела, покойников раздели.

С них стаскивали пробитые пулями телогрейки, окровавленные гимнастёрки и даже кальсоны. На окровавленных телах рябь многочисленных татуировок. Синели портреты вождей мирового пролетариата: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Успевшие окоченеть руки неуклюже торчали в разные стороны, словно посылая последний привет своим бывшим товарищам.

Одежду кидали в рогожные чувалы. Словно серым крылом махнуло по лицам стоящих поодаль штрафников. Охмурились. Зароптали.