Олег Фурсин - Калигула

• Название: Калигула
• Автор: Олег Фурсин
• Жанр: Историческая проза

Если Вы полагаете, что герой этой книги настоящее чудовище, которое казнит без разбора правых и виноватых, время проводит в бесконечных оргиях, устраивает своему любимому коню Быстроногому великолепную конюшню непосредственно в Сенате, то Вы ошибаетесь.

Это означает лишь, что Вы неплохо знакомы с официальной историографией. Читали книги, смотрели фильмы о третьем императоре Рима, Гае Августе Цезаре Германике. И имеете о нем свое представление; с нашей точки зрения, глубоко неверное.

Авторы романа «Калигула», Фурсин О.П., Какабадзе М.О., приносят Вам свои искренние извинения. Ничего этого в книге, которая перед Вами, нет.

Зато есть в ней Тевтобургский лес, в котором малыш Калигула переживает глубочайшую трагедию своего народа. Есть арены, на которых будущий цезарь рискует жизнью, сражаясь с собственной трусостью. Есть его непролитые слезы о семье, которую уничтожили: отец отравлен, мать и братья уморены голодом или предпочли нож позорной казни. Есть трагедия человека, который тяжко болен. Есть его любовь, неразделенная, но при этом обоюдная; не спрашивайте, как это возможно, читайте! Есть знаменитый «удар Германика», которым убивает цезарь. Есть любовь к Риму, есть великие дела, которые свершены во славу отечества. Есть все, чтобы понять: это была короткая, трудная, но яркая жизнь, от колыбели до последнего удара мечом. История принца датского в сравнении с реальной историей Калигулы — просто веселый водевиль. И после смерти императору не довелось обрести покой; его оболгали. Кто и зачем это сделал? Обо всем этом — на страницах книги…

---

А цезарь? Что чувствовал цезарь в те дни, когда отмечали возвращение орла легионеры? О, в этом было знамение для цезаря, и какое!

Семнадцатый! Восемнадцатый! Девятнадцатый!

Это о них скорбел прадед Август; отпустивший бороду, нестриженый, бился головой о косяк двери, повторяя: «Верни мне мои легионы!». Принцепса можно понять: подобно нашествию кимвров[329] и тевтонов, могло обрушиться на Рим нашествие германцев. Ослабленные трехлетней Паннонской и Далматской войной легионы империи находились в Далмации, в отдалении от Германии, возникла серьёзная угроза вторжения в Галлию. На среднем Рейне оставались только два легиона легата Луция Аспрената,[330] который храбростью, смелостью да деятельностью своей неусыпной постарался воспрепятствовать переправе германцев в Галлию и распространению восстания.

Это над ними рыдала мать, и отец не умел сдержать слезу. Их прах похоронили они, заслужив тем самым немилость Тиберия: тот утверждал, что Германик, полководец и авгур[331], не должен был ронять свой сан и участвовать в похоронах, прикасаясь к праху. Еще одна попытка очернить отца, Тиберий не упускал ни одну, завидуя и злобствуя, ненавидя! Отец так не считал. Для него священными были эти несчастные, неприбранные останки бедных солдат, не собственный сан!

Два орла были отбиты отцом.

Когда-то бруктеров[332], поджегших свои селения, рассеял Луций Стертиний, посланный Германиком с отрядом легковооруженных; истребляя неприятеля, он среди добычи обнаружил орла девятнадцатого легиона, захваченного врагами.

А когда сам отец, где-то через шесть лет уже, напал на марсов, передавшийся римлянам вождь их, Малловенд, сообщил, что зарытый в находящейся поблизости роще орел одного из легионов Квинтилия Вара охраняется ничтожными силами. Туда немедленно был выслан отряд с предписанием отвлечь неприятеля на себя, и другой — чтобы, обойдя его с тыла, выкопать орла из земли; и тем и другим сопутствовала удача…

Калигула нашел третий. История с Тевтобургским лесом, несмотря ни на что, завершилась благополучно.

«В одержанной победе для них было все — и сила, и здоровье, и изобилие».[333]

Глава 21. Походы

Любовь Калигулы к бревенчатым срубам, с непременной смолой, стекавшей по круглым обтесанным стволам, к грубым деревянным скамьям, тянувшимся вдоль стен, на которых император даже спал, и высыпался, по собственному утверждению, лучше, чем во дворце на Палатине, была общеизвестна. К треску смоляных факелов, к запаху сосны и ели, к тому, что беспрестанно пачкаются одежды в липком, привыкли. Вольно или невольно; все, кто был с ним в походе.

Клавдий же, помимо привычки, еще и умилялся, хотя бы через раз, тому, как сильна в племяннике память сердца. Наследство Германика, наследство отцовское влекло, несомненно, Калигулу к этой суровой простоте. А Клавдий, помимо брата, которого любил, вспоминал, здесь пребывая, и незабвенного друга, Гая Понтия Пилата, которого обожал. Связь существовала: когда-то Клавдий отправлял друга в расположение восставших легионов в Германии, в помощь брату, Германику. Вот эта двойная память, то общее, что было протянуто незримой нитью между их судьбами: собственной Клавдия и племянника его, Гая Юлия Цезаря, было основой отношения Клавдия к пребыванию в этих стенах.

Он ждал вызова Калигулы, к которому напросился в поздний час по очень важному делу, в окружении преторианцев и нескольких легионеров. Эти коротали часы службы в деревянной небольшой приемной, связанной с комнатой Калигулы единственной дверью, забавляясь игрой в кости. Впрочем, осмотрены на предмет ношения оружия и дядя императора, и его спутник были весьма тщательно.

Сегодня он действительно был не один. Диковатого вида молодой человек, чьи руки, лицо, шея были вымазаны синей краской, одетый в какие-то шкуры, впрочем, отличной выделки, и даже с украшениями в виде цепей и браслетов. Правда, необычно для Рима смотрелись ракушки, оправленные в серебро и бронзу.

Спутник Клавдия вызвал крайнее неодобрение охраны императора. Когда бы ни дядя императора был с ним! Когда бы ни согласие императора на встречу! Выволокли бы длинноволосого дикаря за дверь, прибили бы к дереву гвоздями, так оно спокойнее. И безопаснее во сто крат. Он, правда, синий какой-то, в отличие от привычных германцев, да не в цвете дело! а может, и в нем. Может, синие — они еще хуже!

Было очевидно, что, несмотря на все разрешения и дозволения, доверия спутник Клавдия у охраны не вызывал. И те, кто кости бросал, и те, кто сидели по углам, держа оружие наготове, бросали недобрые взгляды на непрошеного гостя.

Сам молодой человек не смущался неодобрением римлян. Глядел дерзко, отвечал взглядом на взгляд. Распахнутая грудь вздымалась ровно, дыхание не частило. Во взоре светилось любопытство, когда он падал на оружие легионеров.

Кентурион, сидевший у стены под слюдяным окошком, заметив интерес дикаря, вынул свой меч, свой гладиус, и затеял игру. Замелькало в воздухе тяжелое шарообразное навершие, засверкал клинок с широкой режущей кромкой.

— Эй, Руфус[334], — сказал преторианец легионеру, чья голова действительно была огненно-рыжей, — прекрати. Того и гляди, поранишь кого. Тут не место. Самим некуда деваться, а тут ты еще ученья затеял, не в лагере…

Руфус прекратил рубить мечом воздух. Но возмутился.

— В Риме покомандуй… на полу мраморном, с мозаикой. Не знаешь, с кем дело имеешь, гистрион[335]дворцовый, а туда же, командуешь!

Преторианец не обиделся. В этой глухомани на старого доброго бойца обижаться не приходилось. Тут легионеры у себя дома, и всегда могут быть полезны, а вот претория… она и впрямь по мрамору дворцов скучает…

— Ты по поводу этого, синий который? Так ты скажи, Руфус, что зря махаться? Что мечом, что словами махаться; Руфус, лучше уж скажи…

Всеобщее внимание оказалось приковано к Руфусу, и тот приготовился к рассказу.

— Синий, говоришь, важно сказал он. — Синяя раскраска у них боевая, они ею врага пугают! Он врага в тебе видит, преторианец, а ты мечом помаши тоже, как я, может, он и поймет, что ты не испугался, и тоже врага видишь!

Клавдий дернулся было, разглядев на устах своего раскрашенного спутника вызывающую улыбку, подтверждающую правильность сказанного. Но ничего так и не сказал. Потому что не дали. Посыпались расспросы, поднялся шум. Руфус отвечал, важно раздувая щеки:

— Вайдой[336] они мажутся; друиды[337], жрецы, из травы ее добывают, синими дикари не рождаются. Бритый он весь, по всему телу, коли охота есть раздеть — раздевай, увидишь. А вот усы этот малец, может, и отпустил бы, усов они не бреют. Да волос у него еще на лице маловат, не отрастил еще парень усов. Бриттами их зовут, синих этих. А если бы ты служил, плясун, с цезарями ходил бы в походы… X Equestris[338], что тебе это говорит? Ничего, конечно. А аквилифер их, он был знаменит, и если бы ты не был актером и бездельником, так знал бы это…

Преторианец вежливо заметил, что и Руфусу не приходилось служить во времена походов в Британию. Руфус сплюнул на пол, усыпанный опилками.

— Мне-то отец рассказывал, я-то знаю! И потом, я вместо отца тут, вроде, его же делом и занят. Вот если б ты, да такие, как ты, не мешали!..

Возможно, преторианец на сей раз возразил бы, утомленный раздачей нелестных отзывов. На его лице написалось уже неудовольствие. И неприязнь к Руфусу, невоздержанному на язык. Но дверь в комнату императора распахнулась. Словно сама по себе, поскольку на пороге не оказалось никого, кто мог бы привести в действие петли и дверь…

Издали послышался голос императора, в котором явно был отзвук недовольства:

— Дядя! Я жду. Ночь на дворе, поторопись.

Клавдий пошел к двери, подав знак и своему спутнику.

Дверь за ними закрылась, об этом позаботился Клавдий. Достаточно плотно закрылась. И это послужило причиной тому, что в приемной умолкли все. Как-то тревожно было в приемной. Дикарь в доме — не причина ли тревог?

Калигула стоял спиной к двери, руки заложены назад, за ту же спину. Весь — холодность сама, весь — намек: давай закончим быстрее.

Подобная холодность племянника задевала. Но Клавдий знал причину, знал и то, что холодность показная…

В тот самый год, когда Калигула пришел к власти, многое стало иным в их отношениях. Не были они никогда теплыми чрезмерно, отсутствовали в них явное признание родства или привязанности. Но! Калигула сделал все, чтобы это изменилось.

Это был год консульства Гнея Ацерония Прокула и Гая Петрония Понтия Негрина. А консулом-суффектом стал сам Калигула, теперь именовавшийся Гаем Цезарем Августом Германиком. И в пару себе он взял вторым консулом-суффектом дядю своего, Тиберия Клавдия Нерона Германика. Для тех, кто стремился быть рядом с императором, кто рвался быть замеченным, это стало своего рода откровением. Это говорило о многом.