Олег Фурсин - Калигула

• Название: Калигула
• Автор: Олег Фурсин
• Жанр: Историческая проза

Если Вы полагаете, что герой этой книги настоящее чудовище, которое казнит без разбора правых и виноватых, время проводит в бесконечных оргиях, устраивает своему любимому коню Быстроногому великолепную конюшню непосредственно в Сенате, то Вы ошибаетесь.

Это означает лишь, что Вы неплохо знакомы с официальной историографией. Читали книги, смотрели фильмы о третьем императоре Рима, Гае Августе Цезаре Германике. И имеете о нем свое представление; с нашей точки зрения, глубоко неверное.

Авторы романа «Калигула», Фурсин О.П., Какабадзе М.О., приносят Вам свои искренние извинения. Ничего этого в книге, которая перед Вами, нет.

Зато есть в ней Тевтобургский лес, в котором малыш Калигула переживает глубочайшую трагедию своего народа. Есть арены, на которых будущий цезарь рискует жизнью, сражаясь с собственной трусостью. Есть его непролитые слезы о семье, которую уничтожили: отец отравлен, мать и братья уморены голодом или предпочли нож позорной казни. Есть трагедия человека, который тяжко болен. Есть его любовь, неразделенная, но при этом обоюдная; не спрашивайте, как это возможно, читайте! Есть знаменитый «удар Германика», которым убивает цезарь. Есть любовь к Риму, есть великие дела, которые свершены во славу отечества. Есть все, чтобы понять: это была короткая, трудная, но яркая жизнь, от колыбели до последнего удара мечом. История принца датского в сравнении с реальной историей Калигулы — просто веселый водевиль. И после смерти императору не довелось обрести покой; его оболгали. Кто и зачем это сделал? Обо всем этом — на страницах книги…

---

Только уже в Путеолах[197] все изменилось. Те, кому было уплачено, очень старались. Обвинить их было не в чем. Разве они виновны в том, что безудержная радость народа, высыпавшего на улицы, нарушила строй, заставила замолчать, прекратить действо? Как можно было продолжать плакать над Тиберием, слыша крики:

— Умер тиран! Свобода, свобода!

— Благодарение богам, нет больше Тиберия! Тиберия отправьте в Тибр, да крючьями, крючьями!

— Император — Калигула! Наш Сапожок, наш мальчик! Управляй нами, и будь благословен! Сын Германика, властвуй над нами!

И как, скажите, биться в приступе горя, ведь побьют, растерзают на клочки. Да ради кого такое? Ради мертвого старика, бывшего предметом всеобщей ненависти? Не приходилось разбирать, насколько права толпа. Насколько несправедлива. Эпоха уходила, надоевшее всем время успевшего состариться во власти властителя. Все ждали чего-то нового, обязательно хорошего. И хорошее это должен был дать им, конечно, Калигула…

Люди распрягали повозку, несли на руках предмет своей новой любви. Они приносили неисчислимое количество жертв. Они оглашали улицы и площади городов криками восторга. И вот, как-то так получилось, что разбежались мимы, ушли плакальщицы. Ушли и ликторы, стараясь повыше поднять свои розги, сохранить достоинство. Оплакивать Тиберия перестали. Просто везли в столицу, то ли и впрямь выбросить в Тибр у Гемоний, то ли еще зачем, например, для соблюдения приличий. Хоть малой толики приличий.

Энния Невия, бывшая среди плакальщиц, попыталась устроиться в повозку Калигулы. Велико же было ее негодование, когда получила отпор, да какой, от пылкого в прошлом любовника!

— Слушай, Энния, надо же соображаться с обстоятельствами, понять, что теперь все изменилось. Как я объясню твое присутствие рядом с собой, в каком качестве представлю людям? В Риме ждет меня бабушка, ждут сестры. Ты, и рядом с ними, представить невозможно! Ты чужая жена, чужая мне женщина. Мужа твоего знает вся страна. А ты лезешь ко мне, прилюдно, пытаясь показать, что между нами что-то было. Да у кого же в прошлом чего-то там не было. Но принцепс выставлять на обсуждение людям, обожающим его, подобное не должен. У него другие задачи, поверь! Он должен быть чист, и вне разговоров.

Эннии Невии очень не понравились речи Калигулы. Она попыталась возражать. Калигула был неумолим.

— Отправляйся-ка в погребальную часть обоза. Присмотри за стариком Тиберием, его теперь не балуют вниманием. Ах, не желаешь? Ну, как знаешь. Тогда, дорогая, ищи себе повозку и попутчиков. Нет, не на мои деньги. У меня нет своих, старичок, за которым присматриваем, оставил мне что-то, но я их еще не видел. А казенные я не дам. Теперь за каждым потраченным динарием последует отчет, если я людей правильно понимаю. У тебя много способов понравиться, не так ли? Найдутся желающие приютить беспутную. Ах, извини, беспомощную, конечно же, именно беспомощную, женщину!

Триумфальное шествие продолжалось. Калигула выходил к людям. Целовал и ласкал детей. Был благословляем ежеминутно. Благодарил. Обещал. Многое обещал, и знал, что сделает. Навсегда откажется от пугающего «оскорбления величия». От доносчиков. Отдаст Ромулу любимых авторов, чьи книги были запрещаемы, найдет их в списках и отдаст, пусть читают, думают, учатся. Устроит игры, много игр. Он и сам дитя Рима, и в цирке отнюдь не чужой. Он и сам выйдет ради них на арену, почему бы и нет? Он их любит, и они его любят, это так очевидно!

И возносились к небесам, и проникали вглубь земли, и веяли над водами, повсюду, где обитают боги, ароматы жертвенных возлияний и сожжений. И летели в триумфатора цветы, и преподносились венки. Радость царила в самом Риме и его пределах. Качели раскачивались. Казалось, нет предела этому взлету. Выше уже невозможно, а Калигула взлетал каждый раз. Получалось…

Ромул вышел навстречу императорам — живому и мертвому — уже в Террацине[198], далеко от Капенских ворот[199], откуда начиналась Аппиева дорога в Риме. Макрон, скрипящий зубами от злости и зависти, дело все-таки знал и договоренности выполнял. Калигула был объявлен императором в сенате еще до того, как завершил свой путь. Сенаторам было сказано Макроном:

— Приветствуйте, благородные отцы, нового принцепса, нового цезаря!

Они и приветствовали. Похватали коней, повозки, кто во что горазд. И понеслись приветствовать. Наперегонки. Боясь оказаться последними, не успеть, быть незамеченными. Заря нового царствования начиналась. О республике не вспоминали уже ни в одном доме. Лавровым венком увенчивали отныне не победителей, а императора и членов его семьи. Вне зависимости от одержанных побед.

У колумбария вольноотпущенников Ливии с трудом разминулись с бедой. Когда бы ни Макрон, могла бы и случиться. Любовь ведь явление двойственное, как многое на свете. Может возродить, а бывает, убивает. А страстная любовь и вовсе не шутка. Вот глаза Эннии при расставании… Могла бы — убила бы ими, вздорная баба. И убьет, пожалуй, не глазами, так другим любым способом, с нее станется. Если саму не убьют, что тоже выход. Как с Тиберием. Надо только в нужное время, не раньше, не позже. Как утвердишься, так можно и начинать. А народ римский, каждого-то не убьешь, пожалуй. Не стоит, кем тогда владеть?

Любовь народная, между прочим, тоже может бедой обернуться. Как у колумбария прабабушки. Распрягли повозку, потащили на руках. Уже привычно потащили, Калигула только улыбался. Крики такие, голова от них кругом. Не надоедает слушать. Тянет еще и еще, пусть кричат.

— Сыночек! Детка ты наша! Птенчик!

— Радость! Улыбается! Улыбнулось нам счастье с тобою!

Которому из этих пришла мысль глупая: качать принцепса? Прямо в ковинии, в повозке, открытой впереди. Вроде от радости великой. Может, оно хорошо, что не касается тебя множество липких, потных рук. Может, неплохо. За пару дней места не осталось на ногах и руках не расцелованного. Каждый норовит потрогать, приласкать или быть приласканным. Казалось, приятно, — поначалу. Оказалось, по итогам, нет. Кто слюной капнет, от кого потом разит так, что невмоготу, и руки какие-то грязные, которые в земле, которые в другом чем, не разберешь. Так что в повозке, может, и лучше. Только у этих, что качели раскачивают, то есть ковиний, ума-то немного оказалось. Тысяча рук у толпы, и все они разные по силе. Взлетел Калигула раз, взлетел второй. Нырнул ковиний носом, растопырил принцепс ноги да руки, зацепился едва. Мог бы вылететь. Повело повозку назад, приложился затылком. В глазах темно, хоть искры и полетели, может, слеза, что от боли выступила, притушила те искры. Отклонился ковиний в воздухе направо. Удержался предмет безудержной любви Рима, молодой ведь, быстрый. А как налево повело в следующее мгновение, так не успел, хоть молодой. Опять искры из глаз. Хоть плачь, да некогда, гимнастика у него сейчас — главное. Убьют ведь от любви неимоверной. А не закричишь. Стыдно как-то. Сын Германика… Принцепс!

Да и не услышат. Кричи — не кричи. Пьяные от любви своей, от накала высокой страсти. Беда только от нее.

Вот тут подоспел Макрон на выручку. Мог бы и раньше, конечно, только пока сенаторов уговаривал, пока гвардию к торжеству готовил! Уморен весь собою. Под глазами тени, бледен. Улыбка хищная, правда, как всегда, зубы обнажила. Как представил себе, как там новоявленный император в ковинии упражняется, так и поползли губы в стороны, оскалился. Наблюдал еще пару мгновений, позволил себе торжество. Потом отдал приказ. Вынесла претория ковиний на руках из толпы. Отсекли особо неуемных в любви своей. Вытащили Калигулу, поставили на землю.

Приветствовал Калигулу Макрон. От имени сената и народа римского. Подвел к повозке приготовленной. Пурпурные попоны и золотая сбруя четверки коней. Слоновая кость, медь, чеканное серебро повозки. Да не в том дело! Инцитат, красавец, землю роет копытом, глазом косит на хозяина. Юпитер-громовержец! Я, Гай Юлий Цезарь, тебе еще поклонюсь, и за это — отдельно!

Раеда двухместная. Макрон его одного не отпустит. Он принцепса охранит, ото всего на свете, кроме себя самого. Жену делили, повозку поделят. Рим? Рим издавна под двоими не бывает. Рим надвое не делится. Отец говорил…

Отец!!!

Что это там Макрон отдает приказы? Разве ему это по плечу? Капитолий подождет. Сенаторы утрутся. Поморщатся, быть может, да и то не явно, и утрутся. Часть из них уже сенат покинула, с поздравлениями спеша. Другая часть ждет, ну и пусть ждет, на Капитолии. Есть дела важней, чем разговоры с отцами отечества. Он, Калигула, теперь и сам всем отец. Всем, кроме Агриппины с Германиком. Кроме тех, чьим он сыном был. Этого ведь не изменишь. Именно в таком порядке все на земле вершится: вначале приходит отец, после сын…

Триумфы обычно начинаются от Марсова поля, идут через цирки: Фламиниев и Большой, потом через Форум, а там и Капитолий. Только на Марсовом поле можно и даже нужно остановиться. Капитолий, еще раз, он подождет. Если сегодня подлинный триумф, не сенатом назначенный, а народом, Римом самим, то церемония может изменить направление. И не только направление. Но и смысл. Сегодня истинные Цезари возвращаются. Отдадим же им должное. Поклонимся их праху.