Юрий Ищенко - Одинокий колдун

• Название: Одинокий колдун
• Автор: Юрий Ищенко
• Жанр: Ужасы и Мистика

Юрий Ищенко родился в Алма-Ате, в 1968 году, в семье ссыльных с польскими и украинскими корнями. По окончании средней школы два года отработал грузчиком и в горах с геологоразведывательной партией; также ловил кузнечиков для биологов в пустыне Арала и с бригадой шабашников строил дома и дачи. В 1986-м году поступил во ВГИК на сценарно-киноведческий факультет. Дипломная работа «Образ Врага в советском кино» была отмечена премией Комарова как лучшая. После института около года проработал сценаристом на киностудии «Казахфильм», участвовал в создании фильмов «Вампир» и «Стрейнджер». Как кинокритик и автор рассказов печатался в периодических изданиях Алма-Аты, Москвы, Санкт-Петербурга и Минска. С 1992 года живет в Петербурге и пишет прозу. В 1995-м в издательстве «Диамант» вышла первая книга — «огнестрельный триллер» «Черный альпинист». Книга была переиздана на Украине.

Роман «Одинокий колдун» был задуман в 1988 году, писался в 1995–1996 гг., и, наряду с прочим, является личным опытом автора в выживании на суровой местности вблизи Финского залива, данном в мистическом преломлении. Как говаривали в старину: «Лирическая канва любви и противостояния героя-колдуна и трех неистовых сестер-ведьм прочно и добротно прошита красными нитями (а также многоцветьем прочих нитей) жесткого, местами натуралистического и опасно откровенного узора на той самой канве». Вся эта вышивка сделала роман шокирующим триллером — путеводителем по миру духов и нечисти Санкт-Петербурга.

---

Ей тоже пришлось несладко в первые дни и недели. Надо было привыкать и приспосабливаться к новой жизни, новым способностям и прихотям своего организма, — и как-то обустраивать свою жизнь.

Нет, днем она не «сгорала» от солнца, как в голливудских фильмах про вампиров, но делалась сонной и вялой, как выброшенная на берег рыба. Ей становилось очень душно, жарко, слепило глаза, — которые теперь все время оставались ярко желтыми; в первое же утро она нагло отобрала зеркальные очки у какой-то немолодой туристки возле Казанского собора. Ей нужно было где-то отсыпаться и скрываться в тени и прохладе помещений, пока сияло солнце. Первые двое-трое суток убежищем служили чердаки и подвалы, или просто пустые дома, предназначенные на слом. Она узнала, что и эти дома имеют свою жизнь и своих обитателей — бомжей, стайки шпаны, шайки бродяг и трусливых грабителей, способных лишь на то, чтобы отнять сумку у старухи или затащить юную девицу в подвал, изнасиловать скопом, а затем неумело душить или бить булыжником по голове. Она была теперь сильной и беспощадной, — когда ее пытались схватить и попользовать, умела давать отпор (во вторую ночь сперва избила до полусмерти трех бомжей в выселенном особняке на Лиговском проспекте, а затем выпила кровь у одного из них, — и зареклась пользоваться таким дерьмом; это была не кровь, а отрава, вонючая смесь из денатурата, химических реактивов и гнилой крови...). Это было слишком хлопотно, жить их жизнью, жизнью бродяг и воров. И она вспомнила уроки старшей сестры, которая всегда в поездках умела сливаться с компаниями гопников, рокеров, панков, а особенно — с хиппи. Она понимала, что именно там, у «Сайгона», есть риск быть выслеженной Егором, но пришлось рискнуть.

Там же, возле Лиговского, ночью она заманила двух парнишек, пребывавших в некотором подпитии, в глухой и пустой переулок. Одного оглушила кирпичом и оттащила под прикрытие строительного мусора. Со второго сняла новенькие джинсы, кроссовки и майку «Адидас». Затем, чувствуя, что и сама должна что-то ему дать — совокупилась с ним, безо всякого удовольствия, действуя механически и быстро. А едва он кончил и забился в сладких конвульсиях, присосалась к его горлу.

Джинсы натерла кирпичом, излохматила концы штанин. Обвязала тесемочкой волосы — это Герла называла «хайратником», сплела из пластмассовых желтых и красных проводков браслетик на запястье — «фенечку», повесила на грудь на кожаном ремешке кусочек отполированного водой дерева — еще «фенечка». Нарисовала шариковой ручкой цветки на запястьях, эмблему «пацифик» на лбу; — и сочла себя готовой к уходу в хиппи.

Она двинулась пешком от площади Восстания к кафе «Сайгон», но не прошла и ста метров, когда ее окликнули трое юнцов, по виду явно принадлежавших к интересующему ее неформальному миру.

— Герла, айда с нами, — предложил паренек в очках и с гитарой на плече, — намечается классный сейшен...

Так она попала в коммуналку на Пушкинской, где около суток без перерывов шел «квартирный концерт»: вокруг нее курили, болтали, пели и громко смеялись. К ней время от времени клеились бородатые и волосатые парни, иные, правда, были «наширявшиеся», а другие имели в глазах странный свет и говорили о Будде и о Шиве, иногда также о Дао и Дзене... Поскольку ни о чем подобном она не знала, ей было интересно их послушать.

Потом она ушла с Пушкинской, тамошняя компания была очень молода и активна, ее слишком часто теребили, склоняли к выпивке или к сексу. Пить не могла, секс ее не интересовал, музыку, которую там играли и слушали, она не понимала. Поэтому познакомилась с другой компашкой, где мужикам было лет по тридцать, и с ними уехала на окраину Питера, в коммуну: там жили, в основном, художники, религиозные деятели и философы. С ними было гораздо спокойнее. Никто не интересовался, что ей нужно и чего она хочет. Рядом с бараком, в котором обитала коммуна, находилось Волково кладбище; дождавшись позднего вечера, девушка ускользала из покосившегося двухэтажного здания, шла по грязной дороге к кладбищу, и какое-то время прогуливалась по заброшенным, поросшим сорной травой могилам, стараясь не проваливаться в многочисленные ямы и не цепляться за решетки и проволоку порушенных оградок. Весь май грохотали роскошные грозы, изнуряюще пахла цветущая сирень, перла из жирной земли трава, — и всевозможные парочки, компании и одинокие молодые люди со странностями шли гулять или возлежать на кладбищенской травке. Ей нравилось познакомиться с парнем, отдаться ему на холодном мокром камне обрушившегося памятника, а затем впиться в него, скрутить его, как мотылька или куколку, и стать сытой, пьяной, счастливой. Тела она предпочитала сбрасывать в длинный вонючий канал, огибающий кладбище. Жидкая грязь радостно всасывала трупы, обычно не оставляя следов.

А в бараке в нее влюбился «просветленный» мужчина лет сорока, совсем сумасшедший на первый взгляд. Он почему-то именно ее расспрашивал о целях и о мечтах в жизни, то и дело по-братски предлагал поделиться дозой разноцветных таблеточек. Он был очень добрый и спокойный, никогда ни с кем не спорил, всему радовался, запрещал убивать тараканов и клопов, которые кишели и жрали продукты и людей по такому случаю. И часами лежал, раздевшись догола, на крыше — и под солнцем, и под ненастным серым небом, под холодным ветром и дождем. Он ничего не ел, говорил, что питается энергией Вселенной. Она ведь тоже не ела, может быть, это привлекало его интерес.

— Чувиха (так он в шутку ее называл), какие такие невзгоды привели тебя к нам, — как-то спросил он ее на крыше.

Они только что перепихнулись, и теперь лежали рядом, холодеющие и обнаженные, на влажном одеяле. Занимался рассвет.

— Мне захотелось, чтобы никто не знал, где я теперь и кто я теперь, — сказала она.

— Подожди, это из песни такой маленькой московской герлы, Умка ее звать, — наморщил лоб философ.

— Не знаю я вашей Умки, говорю, как есть, — лениво возразила она.

— Мне кажется, что ты все время очень довольна собой. Я бы сказал, счастлива, самодовольна и спокойна. А откуда черпаешь эту уверенность, не могу понять. Все женщины, каких знал, были иные, понятные и всегда недовольные, — разболтался мужик.

— Скажи, а тебе обязательно нужно меня изучать? — спросила она с досадой, потому что загрызть его ради крови она не могла, невкусен; а бессмысленное уничтожение ее коробило. — Ведь много более интересных вещей.

— Каких? Мне очень интересно, какие вещи ты называешь интересными.

— Ветер, — сказала она, приподнялась, чтобы ветерок сдул с лица волосы. — Солнце, я его не люблю. Крики, без слов, которые скорее вопли, а не крики. И звезды. И шорохи в ночи.

— Извини, слишком для меня романтично, — зевнул он.

— И страх, радость страха, наслаждение страхом, свобода, которая стоит совсем рядом, следом за страхом. И пустота.

Вдруг у нее резко испортилось настроение, впервые за много дней. Она встала, натянула юбку и майку, собираясь уйти.

— Ты, наверно, презираешь людей, — вяло спросил он.

— Да, наверно, — кивнула она.

— Это скучно, когда человек интересуется лишь собой, — сказал мужик и отвернулся.

Больше он с ней не общался, а через сутки почти вся компания собралась за город, в летний лагерь, где ожидался приезд тибетского ламы. В доме остались она и молодой парень по кличке Паук. Паук первым делом долго, чавкая, сожрал все оставленные припасы. Затем часа два лихорадочно рисовал масляными красками на кусках картона. И заявил ей:

— Я решил откинуться. Не вздумай мешать!

— Не вздумаю, — кивнула она и ушла в другую комнату.

Забыла о нем, поспала, послушала пластинку на допотопном проигрывателе фирмы «Филипс». Случайно зашла опять — а он сидел на табурете перед жестяным умывальником. Вены на обеих руках были вскрыты, две прерывистые жидкие струйки стекали в дырку сливного отверстия.

— Не мешай, не мешай, — слегка пискляво попросил Паук.

— Я не буду мешать. Можно мне попробовать твою кровь? — решилась спросить она.

Он удивился, потом кивнул. Она подставила второй стул, села, зажала пальцами один порез и припала губами ко второму. Кровь была не очень вкусной, но ей нравилось, что все происходит добровольно, с радостью для обоих. Так прошло минут десять, она почти насытилась, иногда прерывалась, чтобы отдышаться и сытно срыгнуть. И тут Паук, ставший уже белым, вялым, сонным, заговорил и заспорил.

— Сука, — обругал он ее, — ты все испортила... Я хотел сам, сам себя умертвить... А получается, что меня кто-то, и я как блеющий ягненок на заклание... Не хочу! Пошла вон, гадина...

Она обиделась настолько, что вцепилась рукой ему в горло, хотя удушить его оказалось почти невозможно, лишь исцарапала ему шею ногтями да оставила вздувшиеся черные отпечатки пальцев. Он упал с табурета на пол, хрипел, кровь из вен не шла. Тогда она надела все свои шмотки и ушла прочь из этого дома навсегда.