Говард Фаст - Муравейник Хеллстрома.[Херберт Ф. Муравейник Хеллстрома. Фаст Г. Рассказы]

• Название: Муравейник Хеллстрома.[Херберт Ф. Муравейник Хеллстрома. Фаст Г. Рассказы]
• Автор: Говард Фаст
• Издательство: AMEX, Ltd. ЛОРИС
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1993
• ISBN: 5-85689-009-4

В книгу вошли: научно-фантастический роман видного американского фантаста Фрэнка Херберта, рассказывающий о невероятном и успешном эксперименте по превращению людей в муравьев, а также разноплановые фантастические рассказы Говарда Фаста.

---

— Откуда мне знать?

— А я знаю.

— Черта лысого! Знает он, видали?

— Что там внизу? — тихо спросил я Робинсона слегка дрожащим голосом. — Что ты там увидел?

— Другую сторону медали.

— Какого черта? — возмутился Мак-Кейб.

— Слушай, — вздохнул Робинсон, — ты белый, и тебе не понять…

— Сейчас я позвоню в участок. — Мак-Кейб старался говорить спокойно. — Ты слышишь меня, Робинсон? Я звоню в участок, затем беру ключи у коменданта, если такие водятся в этом крысятнике, открываю дверь в квартиру Монтеза и вхожу туда один. Слышишь, один! А ты пока стоишь здесь и не лезешь в эту дыру. Запомни, я хочу войти в квартиру учителя и увидеть тебя снизу стоящим здесь, наверху. Хочу в эту дыру видеть твою задницу. Понял? Вот тогда мы посмотрим, кто это на четвертом этаже выращивает траву! Все ясно?

— Разумеется, я все понял, — мягко ответил Робинсон.

Мак-Кейб быстро прошел мимо рыдающей миссис Гонсалез и захлопнул за собой дверь. Словно в ответ на этот хлопок дверью поток воздуха поднял из дыры новую порцию странного запаха.

— Что ты там увидел? — вновь спросил я Робинсона.

— Может сам взглянешь? — съязвил он.

Я покачал головой. Ничто на земле не заставит меня лечь животом на этот скрипучий пол и свеситься вниз, как это только что проделал Робинсон.

— Боишься?

Я кивнул.

— Знаешь, что увидит Мак-Кейб, когда вернется с ключами и войдет в квартиру под нами? То, что он и предсказывал: он будет стоять внизу и смотреть на мою задницу — и затем представлять… Через две-три недели мы даже не вспомним, что видели тут.

— Точно, все это иллюзия, — быстро согласился я.

— Да ты понюхай!

— Дева Мария, ты видишь то, чего там нет!

— И я вижу, и ты, и эта леди, — Робинсон махнул рукой. — Это не иллюзия. Это реальность.

— Это реальность, — согласился я.

Он посмотрел на меня задумчиво, встряхнул головой, а затем сел на край дыры и соскользнул вниз. Повисев немного на руках, он осмотрелся, разжал руки и приземлился на корточки на газон. Он встал, повернулся на триста шестьдесят градусов, стараясь разом охватить всю картину. Его, как и траву, на которой он стоял, освещали лучи невидимого фиолетового солнца.

— Робинсон!

Он не слышал меня. Было очевидно, что он меня совсем не слышит. Он поднял лицо вверх, туда, где как раз был я, но его глаза видели что угодно, только не меня. Странный свет придавал его темной коже дымчато-золотистый оттенок. Он вновь огляделся вокруг, радостно улыбаясь.

— Эй, парень! — закричал он. — Эй, парень, ты все еще там?

— Я здесь. Ты меня слышишь?

— Парень, если ты еще там — я не слышу тебя, я тебя не вижу, — но ты не поверишь, мне на это наплевать.

Миссис Гонсалез застонала. Постонав немного, она зарыдала вновь.

— Скажи Мак-Кейбу, — кричал Робинсон, — скажи Мак-Кейбу, чтобы он засунул свою патрульную машину себе в задницу! Скажи Мак-Кейбу…

Я так и не узнал, что еще он хотел посоветовать Мак-Кейбу, потому что именно в этот момент Мак-Кейб вломился в дверь квартиры учителя Монтеза. И вдруг оба они, Мак-Кейб и Робинсон, оказались друг перед другом посреди мусора, сломанных балок, паркетин, кусков штукатурки — просто вдвоем в куче строительного мусора, уставившись друг на друга… И ничего… Никакого газона, никакого солнца, никакого запаха…

Мак-Кейб поднял голову, посмотрел на меня и сказал:

— Отойди от края, парень, этот паршивый потолок того и гляди обвалится. Я вызвал ремонтную бригаду. Мы эвакуируем жильцов из здания, так что скажи Гонсалез, пусть одевается и спускается вниз. — Затем он повернулся к Робинсону. — Теперь насчет тебя. Будь добр, помоги жильцам организованно выйти. Прояви свою энергию.

Робинсон промолчал.

Позднее, в машине, я выбрал момент и спросил Робинсона, что же он видел.

— В квартире Монтеза? У него там море книг. Знаешь, иногда я говорю себе, что мне следовало стать не полицейским, а учителем. Нет, серьезно… У меня двоюродный брат — учитель. Директор школы. Он зарабатывает больше, чем я, и его уважают, а полицейских никто не уважает. Ты рискуешь своей жизнью, а тебе плюют в лицо.

— Вот болтун, — пробурчал Мак-Кейб.

— Однажды мы вытащили нескольких несчастных из горящего дома, а в ответ какой-то сукин сын кинул в меня кирпич. За что? За то, что я спас четверых?

— Да я не о том! — Я пытался направить его мысль в нужное русло. — Что ты видел, когда стоял там, внизу, на траве, и озирался вокруг?

— А что там увидишь? Паршивый домишко. Его надо было снести еще пятьдесят лет назад, — сказал Робинсон.

— Ты впервые сел в нашу машину, тебе все кажется интересным, — сказал Мак-Кейб, — для тебя все необычно. Поездишь, посмотришь, а потом напишешь что-нибудь о нас всех. Мы-то сами уже ко всему привыкли — это наша работа. Скучная, однообразная работа. — Он принял очередной радиовызов. — Едем на 117-ю улицу. На этот раз — магазин ликеров. Знаешь, — повернулся он ко мне, — это заведеньице грабят каждый месяц.

Завыла сирена, и по Амстердам-авеню мы рванули к 117-й улице.

Обруч

В одном из своих очаровательных выступлений, которые так полюбились телезрителям, доктор Хеплмейер приписал свои успехи в науке не столько собственному уму, сколько имени. «Представьте себе, что вас зовут Джулиус Хеплмейер и вы останетесь им до конца дней своих. Если уж вас назвали Джулиусом Хеплмейером, то вы просто вынуждены либо прославиться, либо погибнуть».

О его необыкновенных талантах свидетельствовали две Нобелевские премии, полученные им еще до того, как он наконец довел до совершенства обруч. Выражая свою признательность при вручении очередных званий и наград, он любил сорить афоризмами собственного сочинения. Пресса называла их «перлами Хеплмейера»: «Мудрость иногда побуждает нас к глупым поступкам», «Образование выискивает невежество», «Решение всегда предполагает проблему».

Последнее высказывание особенно подходило к обручу. Доктор Хеплмейер никогда не намеревался изгибать пространство, считая эту идею слишком смелой. «Один Бог изгибает пространство, — подчеркнул он однажды. — Человек может лишь наблюдать, замечать, искать… и иногда находить».

— Вы верите в Бога? — тут же спросил его репортер.

— В ироничного Бога — да. Доказательством его существования является смех. Улыбка — вот единственное выражение вечности.

Он разговаривал в такой манере без особых усилий, и тонкие наблюдатели могли понять, что это объяснялось тем, что он и думал точно таким же образом. Его жена как раз была тонкой наблюдательницей. Однажды, за завтраком, он разбил яйцо, варившееся в течение трех минут, внимательно рассмотрел его и заявил, что все возвращается на круги своя.

Это почему-то сильно разочаровало его жену.

— Даже Бог? — спросила она.

— Прежде всего Бог, — ответил он и в течение двух последующих лет работал над обручем.

Декан Колумбийского университета оказал ему в этом содействие, сократил число читаемых им лекций до одной в неделю. В его распоряжение было предоставлено все необходимое: в конце концов, это был век Хеплмейера. Эйнштейн уже умер, и Хеплмейеру пришлось напомнить своим почитателям, что хотя Закон возвращения Хеплмейера и открыл, возможно, новые горизонты в физике, но все же он твердо покоился на трудах Эйнштейна.

Однако скромные напоминания ученого были пропущены мимо ушей, и если раньше еженедельное приложение к «Нью-Йорк таймс» ежегодно публиковало не менее шести обзорных статей по разным аспектам теории Эйнштейна, то теперь их число сократилось до трех, а количество статей, посвященных Хеплмейеру, выросло, соответственно, до семи. Айзек Азимов, этот непреклонный мастер распутывать научные тайны, посвятил шесть тысяч слов популярному объяснению Закона возвращения; поняли написанное немногие, но у тысяч заинтригованных читателей появилась новая тема для застольной беседы. Ничье самолюбие, однако, не пострадало, поскольку Азимов считал, что только дюжина людей во всем мире действительно смогут похвастаться пониманием уравнения Хеплмейера.

Между тем Хеплмейер был так поглощен своей работой, что даже перестал читать публикации о самом себе. Свет в его лаборатории горел ночи напролет, и с помощью молодых увлеченных помощников (большей частью последователей-добровольцев, а не наемных работников) он воплотил свои математические формулы в блестящем алюминиевом обруче. Обруч представлял собой кольцо шестидюймовой полой алюминиевой трубы диаметром двенадцать футов, внутри которого размещалась сложная обмотка из тонких, словно паутина, проводов. Ученый утверждал, что, по сути дела, сооружал сеть, в которую, может быть, попадется крохотный завиток из бесчисленных изгибов пространства.

Разумеется, он сам сразу же опроверг свою метафору.