Яков Полонский - Стихотворения Поэмы Проза

• Название: Стихотворения Поэмы Проза
• Автор: Яков Полонский
• Издательство: Правда
• Жанр: Поэзия
• Год: 1986

Яков Петрович Полонский (1819–1898) — замечательный лирик, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал "чистым элементом поэзии". В его творчестве отразилась история всей русской классической поэзии XIX века: Полонский — младший современник Жуковского и старший современник Блока.

Яков Петрович Полонский — как бы живая история русской поэзии XIX века. Его творчество захватило своими краями всю классическую русскую поэзию: первые стихотворные опыты гимназиста Полонского заслужили одобрение Жуковского, и вместе с тем имя Полонского еще было живым поэтическим именем, когда начал писать Блок, для которого поэзия Полонского была «одним из основных литературных влияний». Среди поэтов конца века, с их духовным и стилевым разладом, Полонский занимает особое место — в его лирике воплотилось то лучшее, что дал поэзии XIX век: неразложимая цельность и глубина содержания, свобода и естественность выражения, благородство и прямодушие, твердая ясность идеала.

Хотя Полонский писал и поэмы, и рассказы, и воспоминания (особенно замечательны — о Тургеневе, с их подкупающим сочетанием простодушия и проницательности), все же он, конечно, прежде всего — лирический поэт, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал «чистым элементом поэзии». Пожалуй, ни о ком другом этого нельзя сказать с такой определенностью, как о Полонском: никакая другая жизненная роль «не подходила» ему, кроме роли поэта.

В каком-то смысле Полонский был центром, точкой пересечения множества литературных, общественных, личных отношений своего времени. Место это принадлежит ему не по размаху и мощи поэтического гения, не по резкости и оригинальности общественной позиции, но по особой, одному Полонскому в такой мере свойственной поэтической отзывчивости, живого и как бы неизбежного отклика на все совершающееся вокруг него. Органическое, «стихийно певческое» начало в сочетании с постоянной готовностью души к отклику и создают в первую очередь своеобразие поэтической личности Полонского.

---

"Ага! не один я — не все мы

Пропали! — я думал. — Есть грудь

Другая, которая может

И закричать и вздохнуть".

"О, кто ты? — шептал я, — хоть слово

Скажи мне — хоть слово! — и мне

Оно будет музыкой в этой

Могильной, немой тишине…

Откуда ты шла? — Где застигла

Тебя эта тьма? — говори!

Мне звуки речей твоих будут

Сиянием новой зари".

Молчанье — молчанье — ни слова,

Ни вздоха… Одна лишь рука

Незримая руку мне жала

И трепетала слегка.

Напрасно порывисто, жадно

Уста я устами ловил,

Напрасно лобзал ее в очи

И плечи слезами кропил.

Она предавала все тело

Мучительным ласкам моим;

А я — я шептал: "Умоляю,

Порадуй хоть словом одним".

Молчанье, молчанье — и вот уж

Я сам перестал говорить,

Я помню, во сне, как безумец,

Готов был ее укусить!!

Но в эту минуту, рванувшись,

Как змей ускользнула она,

И стало опять — мрак во мраке

И в тишине — тишина…

С простертыми долго руками

Ходил я, рыдая, стеня,

Шатаясь — и тьму обнимал я,

И тьма обнимала меня.

Споткнувшись на что-то, я поднял

Какую-то книгу — раскрыл

Страницы — и лег с ней на землю

И лбом к ней припал — и застыл.

Из книги, мне чудилось, буквы

Всплывали — и ярче огня

Сверкали и в жгучие строки

Слагались в мозгу у меня.

И страшные мысли читал я

В невидимой книге — как вдруг

На слове "проклятье" очнулся

И оглянулся вокруг

О боже мой! где я!! — сквозь щели

Затворенных ставень сквозят

Лучи золотые, то солнца

Глаза золотые глядят.

Глядят и смеются — и сердце

Очнулось — и, жизни привет

Почуя, взыграло, как будто

Впервые увидело свет…

<1856–1860>

Ты моя раба, к несчастью!

Ты моя раба, к несчастью!..

Если я одною властью,

Словно милость, дам тебе -

Дам тебе — моей рабе,

Золотой свободы крылья,

Ты неволю проклянешь

И, как дикая орлица,

Улетишь и пропадешь…

Если я, как брат, ликуя,

И любя, и соревнуя

Людям правды и добра,

Дам тебе, моя сестра,

Золотой свободы крылья,

Ты за все меня простишь

И, быть может, как голубка,

Далеко не улетишь?!

1850-е годы

1860-е годы

ЧАЙКА

Поднял корабль паруса;

В море спешит он, родной покидая залив,

Буря его догнала и швырнула на каменный риф.

Бьется он грудью об грудь

Скал, опрокинутых вечным прибоем морским,

И белогрудая чайка летает и стонет над ним.

С бурей обломки его

В даль унеслись; — чайка села на волны — и вот

Тихо волна, покачав ее, новой волне отдает.

Вон — отделились опять

Крылья от скачущей пены — и ветра быстрей

Мчится она, упадая в объятья вечерних теней.

Счастье мое, ты — корабль:

Море житейское бьет в тебя бурной волной;

Если погибнешь ты, буду как чайка стонать над тобой;

Буря обломки твои

Пусть унесет! но — пока будет пена блестеть,

Дам я волнам покачать себя, прежде чем в ночь улететь,

<186О>

БЕЗУМИЕ ГОРЯ

(Посв. пам. Ел. П….й)

Когда, держась за ручку гроба,

Мой друг! в могилу я тебя сопровождал

Я думал: умерли мы оба

И как безумный — не рыдал.

И представлялось мне два гроба:

Один был твой — он был уютно-мал,

И я его с тупым, бессмысленным вниманьем

В сырую землю опускал;

Другой был мой — он был просторен,

Лазурью, зеленью вокруг меня пестрел,

И солнца диск, к нему прилаженный, как бляха

Роскошно золоченая, горел.

Когда твой гроб исчез, забросанный землею,

Увы! мой — все еще насмешливо сиял,

И озирался я, покинутый тобою,

Душа души моей! — и смутно сознавал,

Как не легко в моем громадно-пышном гробе

Забыться — умереть настолько, чтоб забыть

Любви утраченное счастье,

Свое ничтожество и — жажду вечно жить.

И порывался я очнуться — встрепенуться

Подняться — вечную мою гробницу изломать

Как саван сбросить это небо,

На солнце наступить и звезды разметать

И ринуться по этому кладбищу,

Покрытому обломками светил,

Туда, где ты — где нет воспоминаний,

Прикованных к ничтожеству могил.

1860

Я читаю книгу песен,

Я читаю книгу песен,

"Рай любви — змея любовь"

Ничего не понимаю

Перечитываю вновь.

Что со мной! — с невольным страхом

В душу крадется тоска…

Словно книгу заслонила

Чья-то мертвая рука

Словно чья-то тень поникла

За плечом — ив тишине

Тихо плачет — тихо дышит

И дышать мешает мне.

Словно эту книгу песен

Прочитать хотят со мной

Потухающие очи

С накипевшею слезой.

<1861>

Когда б любовь твоя мне спутницей была,

Когда б любовь твоя мне спутницей была,

О, может быть, в огне твоих объятий

Я проклинать не стал бы даже зла,

Я б не слыхал ничьих проклятий! -

Но я один — один, — мне суждено внимать

Оков бряцанью — крику поколений -

Один — я не могу ни сам благословлять,

Ни услыхать благословений! -

То клики торжества… то похоронный звон, -

Все от сомнения влечет меня к сомненью…

Иль, братьям чуждый брат, я буду осужден

Меж них пройти неслышной тенью!

Иль, братьям чуждый брат, без песен, без надежд

С великой скорбию моих воспоминаний,

Я буду страждущим орудием невежд

Подпоркою гнилых преданий!

<1861>

Признаться сказать, я забыл, господа,

Признаться сказать, я забыл, господа,

Что думает алая роза, когда

Ей где-то во мраке поет соловей,

И даже не знаю, поет ли он ей.

Но знаю, что думает русский мужик,

Который и думать-то вовсе отвык…

Освобождаемый добрым царем,

Все розги да розги он видит кругом,

И думает он: то-то станут нас бить,

Как мы захотим на свободе-то жить…

Признаться, забыл я — не знаю, о чем

Беседуют звезды на небе ночном.

И точно ли жаждут упиться росой

Цветы полевые в полуденный зной.

Но знаю, о чем тайно плачет бедняк,

Когда, запирая свой пыльный чердак,

Лежит он, и мрачен, и зол оттого.

Что даже не смеет любить никого,

И зол он на звезды — что с неба глядят,

Как люди глядят — и помочь не хотят.

Я вам признаюсь, что я знать не могу,

Что думает птица, когда на лугу

Холодный туман начинает бродить,

А солнце встает и не смеет светить.

Но знаю — ох, знаю, что мыслит поэт,

Когда для него гаснет солнечный свет.

Ведь я у цензуры слуга крепостной,

Так думает он — и, холодной рукой

Сдавя свою голову, тихо поет,

Когда его музу цензура сечет.

Признаться, не знаю, что думает пес,

Когда птички крадут в навозе овес,

Когда кот пушистым виляет хвостом,

Не знаю, что думают мыши об нем,

Но знаю, что думают слуги царя,

Ближайшие слуги!

Усердьем горя,

Они день и ночь молят господа сил,

Чтоб он взволновать им народ пособил:

Дай, боже! царя убедить нам хоть раз,

Что плохо бы было престолу без нас;

Ведь эдакий глупый презренный народ:

Как хочешь дразни — ничего не берет.

20 марта 1861

БЕГЛЫЙ

— Ты куда, удалая ты башка?

Уходи ты к лесу темному пока:

Не сегодня-завтра свяжут молодца.

Не ушел ли ты от матери-отца?

Не гулял ли ты за Волгой в степи?

Не сидел ли ты в остроге на цепи?

"Я сидел и в остроге на цепи,

Я гулял и за Волгой в степи,

Да наскучила мне волюшка моя,

Воля буйная, чужая, не своя.

С горя, братцы, изловить себя я дал

Из острога, братцы, с радости бежал.

Как в остроге-то послышалося нам,

Что про волю-то читают по церквам,

Уж откуда сила-силушка взялась:

Цепь железная, и та, вишь, порвалась!

И задумал я на родину бежать;

Божья ночка обещалась покрывать.

Я бежал — ног не чуял под собой…

Очутился на сторонушке родной,

Тут за речкой моя матушка живет,

Не разбойничка, а сына в гости ждет.

Я сначала постучуся у окна

Выходи, скажу, на улицу, жена!

Ты не спрашивай, в лицо мне не гляди,

От меня, жена, гостинчика не жди.