Яков Полонский - Стихотворения Поэмы Проза

• Название: Стихотворения Поэмы Проза
• Автор: Яков Полонский
• Издательство: Правда
• Жанр: Поэзия
• Год: 1986

Яков Петрович Полонский (1819–1898) — замечательный лирик, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал "чистым элементом поэзии". В его творчестве отразилась история всей русской классической поэзии XIX века: Полонский — младший современник Жуковского и старший современник Блока.

Яков Петрович Полонский — как бы живая история русской поэзии XIX века. Его творчество захватило своими краями всю классическую русскую поэзию: первые стихотворные опыты гимназиста Полонского заслужили одобрение Жуковского, и вместе с тем имя Полонского еще было живым поэтическим именем, когда начал писать Блок, для которого поэзия Полонского была «одним из основных литературных влияний». Среди поэтов конца века, с их духовным и стилевым разладом, Полонский занимает особое место — в его лирике воплотилось то лучшее, что дал поэзии XIX век: неразложимая цельность и глубина содержания, свобода и естественность выражения, благородство и прямодушие, твердая ясность идеала.

Хотя Полонский писал и поэмы, и рассказы, и воспоминания (особенно замечательны — о Тургеневе, с их подкупающим сочетанием простодушия и проницательности), все же он, конечно, прежде всего — лирический поэт, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал «чистым элементом поэзии». Пожалуй, ни о ком другом этого нельзя сказать с такой определенностью, как о Полонском: никакая другая жизненная роль «не подходила» ему, кроме роли поэта.

В каком-то смысле Полонский был центром, точкой пересечения множества литературных, общественных, личных отношений своего времени. Место это принадлежит ему не по размаху и мощи поэтического гения, не по резкости и оригинальности общественной позиции, но по особой, одному Полонскому в такой мере свойственной поэтической отзывчивости, живого и как бы неизбежного отклика на все совершающееся вокруг него. Органическое, «стихийно певческое» начало в сочетании с постоянной готовностью души к отклику и создают в первую очередь своеобразие поэтической личности Полонского.

---

   -- Вот, как нечего тебе делать, не нужно в класс идти, так ты рано встал, а богу не молишься, -- сказала мне старая няня, которая во всем находила случай к замечаниям.

   -- Я еще не умывался, -- отвечал я няне, облокотись на комод и стоя на полу в одних чулках, потому что сапоги мои с вечера были унесены Михалычем.

   В девичьей в это время горела свеча: Фекла, жена повара, месила тесто для пирогов. Палашка, курносая девка, была в спальне у моей матери. Михалыч еще не приходил.

   -- Ну, что? Зачем проснулся? И-их! Спал бы себе да спал, -- сказала Арина.

   -- Да мне не спится, -- отвечал я печальным голосом, не отнимая с комода локтей своих.

   -- Отчего тебе не спится?

   -- Да так, не спится -- да и только! Разные мысли лезут в голову.

   -- Какие мысли... верно, дурные какие-нибудь мысли, коли спать не дают.

   -- Нет, не дурные,-- отвечал я наивно,-- а так... оттого, что я влюблен, оттого и лезут...

   Слово "влюблен" я проговорил с величайшим усилием, как будто какой-то ужасный смысл заключался в этом слове; я думал, что старуха примет участие во мне, но Арина прыснула со смеху.

   -- Чему ты смеешься-то?

   -- Да как же тут не смеяться-то?.. Молокосос ты этакий! Влюблен! Да как тебе не стыдно и говорить-то это? И подумать-то? Ну, в кого ты влюблен? да еще и знаешь ли ты, что такое влюбляться-то, бесстыжая твоя голова? Вишь!..-- Тут Арина моя приняла кисло-серьезную мину и сморщилась. "-- Это влюбляться-то учат вас, прости господи! Где ты этому научился? Вот, право же, скажу маменьке.

   -- Не смеешь.

   -- Право слово, скажу. С этих лет у тебя такие глупые мысли лезут в голову!

   "Э,-- подумал я, затыкая уши,-- дурак же буду я, если стану откровенничать".

   Минут через пять в диванной послышался голос моей матери; она что-то приказывала по хозяйству.

   -- Пожалуйста, Домна,-- говорила она между прочим,-- вели хоть Ермолаю нынче крыльцо переднее выскоблить: ни на что не похоже! Снегу да грязи -- ступить нельзя! Кто нынче к ранней обедни пошел? Этакой праздник (какой это был праздник -- не помню) до чего довели! Не нашли времени лошадей подковать! Скажи кучеру, как он хочет, чтоб этого не было.

   -- Им только бы спать, сударыня! -- отвечала Домна.

   -- То-то спать! А что это, никак уж ты встать изволил?-- спросила меня матушка, завидя меня в полурастворенную дверь, и в своем ночном чепце и белой кофте вошла в мою комнату.

   Нянька моя слезла с лежанки.

   -- Ну, что ты?-- сказала мне матушка, целуя меня в голову.-- Не стыдно ли тебе без сапог на холодном полу стоять?

   Я поцеловал у нее руку, поздоровался и поздравил с праздником.

   -- Еще не умывался, а поздравляешь! -- заметила Арина.-- Да что еще! Сказать ли вам, сударыня? Отчего, говорит, по ночам спать не могу -- вы его послушайте-ка!

   Я хотел ущипнуть мою бывшую няньку, но покраснел, как рак, и засмеялся притворным смехом. -- Что такое? Отчего это он спать не может?

   -- Я, говорит, влюблен, всю ночь, говорит, не спал. Этакой еще, в таких летах, а уж что говорит! Чего от него ждать после этого?

   -- Что ты, бредишь? -- спросила меня матушка, посмотрев на меня не без некоторого любопытства, сколько мне помнится.

   -- Отчего ж не бредить?-- сказал я, продолжая хохотать,-- я ее морочу. Вы только, мама, не верьте ей. Пусть она верит да от нечего делать наставления мне по утрам прочитывает.

   -- Вишь! Обидчик какой! Морочить!-- заговорила няня.-- Какое морочить!

   -- Охота вам для этакого дня такие глупости говорить!-- заметила матушка.-- Вели, Арина, самовар поставить: неравно скоро братец от ранней обедни воротится. Он пешком пошел, а никак всю ночь метель была.

   -- Такая-то метель была, что и господи!-- сказала нянька.

   Матушка вышла.

   Арина опять забралась на печку.

   -- Фекла, а Фекла!

   -- Что-о-о?

   -- Барыня велела, самовар чтоб был.

   -- Разве я буду самовар ставить? Ты видишь, я дело делаю.

   -- А кто ж будет ставить? Не я же, прости господи!

   Наши домашние были немножко распущены. Между Феклой и Ариной завязалась маленькая перебран-ка; но я уж не слыхал ее. В сильнейшей досаде на себя и на свою Арину пробрался я в темную гостиную, забрался там с ногами на диван и сначала долго внутренне сердился и бранил себя, потом опять стал мечтать и строить воздушные замки.

   Недолго сидел я в гостиной, свернувшись калачиком. Из залы отворилась одна половинка дверей, и в овчинном полукафтане, подпоясанный кушаком вошел Михалыч, отложить у болтов затычки; за ним раздался глухой стук постепенно отворявшихся ставень. Смутно-розовое зимнее утро глянуло сквозь морозные в узорах стекла. В гостиной побелело; только по углам да за изразцовой печью с китайскими болванчиками на карнизе все еще как будто шевелились серые остатки ночи. Мне было жаль этой темноты, посреди которой как-то приятнее в ушах моих раздавался треск затопленных печей; посреди которой, казалось мне, более простора прихотливо увлекательным мечтам моим. Помню, как не хотелось мне покинуть старого дивана. Начался день. Еще бог знает, удастся ли мне увидеть Грунго: я вот слышал, что лошади не подкованы, а мороз чуть ли не тридцать градусов!

   Около масленицы, в какое-то воскресенье, воротившись с матушкой от обедни и позавтракав, я попросил Палашку напомадить меня и причесать как можно лучше. Обеими руками принялась она меня помадить, покачивая мою голову во все стороны и, причесав, пустила меня к зеркалу. Оставшись доволен своей физиономией и слыша, что дядя мой чему-то хохочет, стало быть, в хорошем расположении духа, я по коридору направил к нему в кабинет шаги свои.

   У него в это время сидел какой-то кум его, большой говорун и весельчак. Шаркнув ногой, я поклонился куму, подошел к дяде и снял с рукава его прильнувшее перышко.

   -- Что ты?-- спросил меня дядя.

   -- У вас на рукаве было перышко,-- сказал я и, собравшись с духом, вдруг спросил его: -- Позвольте мне выехать! Мне на одну минуту нужно быть у Хохлова.

   -- Куда хочешь поезжай, душа моя,-- сказал дядя. Я обрадовался и побежал.

   -- Вели заложить мои пошевни! Именно мои пошевни!-- закричал он мне вслед и сам пришел в движение, встал, пошел к передней, отворил дверь и сказал:-- Пошевни заложить парой!

   -- Куда ты?-- спросила меня матушка, встречая меня в коридоре с фуражкой в руке.-- Смотри, первый час, мы в два с половиной обедаем -- не опоздай.

   -- Не опоздаю.

   -- Именно мои пошевни!-- повторил дядя мой, подмигнув с таким выражением, как будто его пошевни в миллион раз лучше всяких городских саней. Потом, махнув рукой, направил шаги свои к заветному шкафчику.

   Был славный морозный день; руки мои зябли без теплых перчаток, но лицо горело. Мне было и жутко и весело; я все думал: что, если Груни дома нет? В соборе только что кончился молебен, и народ шел кучами через площадь; яркая белизна снега резала глаза мои. Ничего не замечая, я глазел по сторонам, мне казалось, все-то на меня смотрят, все-то видят и знают, куда я еду и что я чувствую.

   Пошевни остановились у кривостолбых ворот Хохлова; я соскочил и отворил калитку; цепная собака вынырнула из конуры и залаяла было; но, увидав меня, уперла в снег свои передние лапы, опустила морду и потянулась. Это я принял за счастливое для себя предзнаменование.

   Вхожу в комнату, где печка топится. Груня сидит перед ней на скамеечке, согнувшись и подперши кулачком свое хорошенькое личико. Отец ее, в бараньем тулупе, нечесаный, лежит на диване, облокотясь на ситцевую подушку. Вася ходит по комнате и, топая ногами, греется; у него в комнате за перегородкой дует с полу, и ноги у него озябли.

   -- Вася!-- сказал я, поклонившись Груне и в рассеянности позабыв поклониться отцу ее: -- Вася, я к тебе в гости.-- Мне в эту минуту хотелось поцеловать его, но я удержался. Я замечал, что мои нежности нисколько его не трогали, потому и старался подражать ему в некоторой суровости. Груня глядела на меня во все глаза, как и всякая бы другая стала глядеть на припомаженного и довольного собою мальчика; но глаза ее, беспрестанно мелькая передо мной, как искорки, мешали мне говорить, и я старался не глядеть на девушку; путался, краснел, читал давно известные мне надписи под картинками и, не зная, что еще говорить,-- тал звать Васю прокатиться со мной в моих поевнях.

   -- Ну, что ж? Поедем! -- сказал Вася.

   -- Вы бы и меня прокатили!-- сказала Груня и улыбнулась; потом половину лица своего закрыла бумажным платком, который покрывал ее темно-русую косу, и стала поглядывать на меня одним только веселеньким глазком своим. Вася приостановился, подумал, слегка потупившись, посмотрел и сказал;

   -- А что? коли усядемся, и ее возьмем.

   Еще не веря ушам своим, я оглянулся на отца семейства. Он лежал в том же положении и глядел на меня своими красными глазами, с чувством неизъяснимой благодарности.