Морли Каллаган - Любимая и потерянная

• Название: Любимая и потерянная
• Автор: Морли Каллаган
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

Роман «Любимая и потерянная» издан огромным для Канады полумиллионным тиражом, его относят к числу классических. В своей книге Морли Каллаган показывает весь спектр человеческого характера и, поворачивая своих героев то одной, то другой стороной, предоставляет роль судьи самому читателю.

Действие романа развертывается в послевоенном Монреале. Разные люди живут в этом большом космополитическом городе, и у каждого есть своя мечта. Как заполучить мечту и что нужно для того, чтобы мечта стала явью? Нужно — это диктует современная канадская действительность — принять систему ценностей буржуазного общества, следовать его неписаным законам, строго соблюдать «правила игры». Но не все готовы плыть по течению.

Канадская «белая» девушка выступает в защиту негров. Однажды ее находят убитой. Кто ее убил неизвестно, но мотив убийства следствие предположить вполне может: она защищала «цветных»…

---

Так я и сделала. Отец вел себя, пожалуй, еще более обезоруживающе, чем мистер Элдрич. Он только удивлялся, для чего такая привлекательная девушка избрала для себя столь скучное занятие, а впрочем, был полон сочувствия и после обеда удалился в свой кабинет, где, очевидно, собирался поразмыслить на досуге. Потом к нам зашел мистер Элдрич и сразу направился к отцу в кабинет. А мы с Софи сидели и ждали. Как она, бедняжка, на меня поглядывала! Когда мистер Элдрич ушел, отец позвал меня. Не сомневаюсь, что разговор у него был не из приятных. Он сказал мне: «Если бы она была хоть светлой мулаткой, а не такой угольно-черной». И сразу же заговорил о маленьких компромиссах, на которые вынужден идти, чтобы избегнуть разброда среди паствы. Софи ждала меня, и я ей сказала: «Беда в том, Софи, что ты слишком черна». Это было зло сказано, но я и была зла, и Софи, я чувствовала это, ждала от меня этой злости. Никогда не забуду, как она посмотрела на меня перед тем, как бросилась вон из нашего дома. Потом я видела в окно, как она бежала по улице.

Я тоже вышла и стала бродить по улицам, — продолжала Пегги. В ее голосе звучала какая-то непривычная жесткость, и время от времени она бросала на Макэлпина удивленный взгляд, словно недоумевая, что вынуждает ее все это ему рассказывать. — Шел дождь, я вымокла, но домой не шла. В конце концов я простудилась, и три дня мне было очень скверно. Когда я очнулась, отец сидел возле моей кровати, склонив голову и закрыв глаза. «Ты за меня молился?» — спросила я. Я не хотела его обидеть, просто мне показалось, что его губы шевелятся. «Для чего ты это сказала?» — спросил он и заплакал. Он выглядел таким измученным, таким несчастным. Непереносимо горько видеть слезы отца. Мне стало жаль его и захотелось утешить. Почему-то запомнилось, как он вертел в руках цепочку от часов. «Я не могу молиться, — сказал он, потом судорожно глотнул воздух и добавил: — Я уже много лет не верю в бога». Он помнил, каким он был раньше, и хорошо понимал, как испортила его жизнь, и мы с ним… да, мы пришли к соглашению. Я знала, что мое присутствие будет постоянно напоминать ему о том, что произошло, и еще больше его мучить. И тут возникло это чувство. Кипя от ненависти ко всем этим респектабельным господам за то, что они сделали с моим отцом, я вдруг ощутила, что у меня легко на сердце, что меня что-то подхватило и несет прочь от всего того, к чему он так стремился, совсем в другую сторону. Я ушла из дому. И это было правильно. Я привыкла доверять этому чувству. И вот сейчас, поступив на фабрику, я испытала его снова. Понимаете ли вы меня, Джим?

— Джонсоны, — тихо, будто не слыша ее вопроса, проговорил Макэлпин. — Старый дом-развалюха. По-моему, я понимаю вас.

Он представил себе убогий дом на пустыре, услышал, как заливаются счастливым, беззаботным смехом джонсоновские ребятишки.

— Пегги, — сказал он, — после всех ваших историй кажется, что вы совсем-совсем одна на свете. А ведь Фоли говорил мне, что у вас есть поклонник. Некий Генри Джексон или что-то в этом роде.

— Это верно. Не думаю, что он вам понравится.

— Почему?

— Вам, наверное, нравятся люди, которые вам симпатизируют, а Генри вы пришлись бы не по вкусу. Да, кстати, он вчера выехал из Нью-Йорка. Он художник в рекламном агентстве. Мыслящий человек.

— И он не возражает против вашей дружбы с неграми?

— Генри человек широких взглядов, — сказала она, улыбаясь.

— Как мне убедить вас, Пегги, что все это ни к чему не приведет, все это нереально. Благими порывами не разрушишь кирпичную стену. Этот беспочвенный идеализм…

— Очень даже реально, — оборвала его она, — и, уж во всяком случае, свои дела я предпочитаю решать сама.

— Пегги, — сказал он, беря ее за руку, — мне чуждо все это, абсолютно чуждо, но и вы, только поймите меня правильно, и вы в определенном смысле чужды этому. Когда я с вами вместе, я чувствую, да, Пегги, ясно чувствую, что ни вам, ни мне не место здесь.

— Уж мне-то во всяком случае, — сказала она, вставая. — Мне давно пора на фабрику. Вот опоздаю на десять минут, и меня оштрафуют на тридцать центов.

Она достала теплые ботинки, обула их, потом надела короткую темно-синюю куртку, повязала голову косынкой и направилась к двери.

— Скорее, Джим. Пошли.

Дул холодный ветер, швыряя в лицо снежную пыль. Сделав последнюю затяжку, Пегги щелчком ловко отшвырнула окурок сигареты, который упал на мостовую футах в двадцати.

— У вас всегда так получается? — спросил он мрачно.

— Я еще футов на десять дальше могла бы забросить, — ответила она.

Он кивнул.

— Ну что же, Пегги, до скорого свидания?

— Да, да, до скорого, — ответила она.

Она уходила все дальше, направляясь к Сент-Катрин, неприметная фабричная работница в синем комбинезоне и простой желтой косыночке, а он, смятенный и подавленный, смотрел ей вслед. Он стоял, нахмурившись, и ему казалось, что еще немного — и все прояснится. И тут в самом деле он вдруг все понял. Маленький негритянский квартал здесь, в Монреале, заменял для нее сказочно-счастливое семейство Джонсонов. И если в семье Джонсонов, познакомившись с ней покороче, ее любили и уважали, то почему негры с улицы Сент-Антуан должны относиться к ней иначе? Если бы он только мог поговорить с кем-то из них! Не попробовать ли сходить туда с кем-либо из приятелей Фоли?..

Глава тринадцатая

Фотограф Милтон Роджерс, крупный жизнерадостный мужчина с румяными, как яблоки, щеками, снимал квартиру на углу Хоуп и Дорчестер-стрит, в сотне ярдов от монастыря, благовест которого будил его ежедневно в пять часов утра. Он был женат на художнице, темноглазой, ширококостной молодой женщине, любил носить просторные твидовые куртки, спортивные брюки и рубашки с мягким отложным воротничком. У него были замашки богатого человека, но ему никак не удавалось отложить хоть немного денег. К сорока двум годам он обзавелся лучшей в Монреале коллекцией джазовых пластинок и высокой гражданской сознательностью, которой очень гордился и которая ему, однако, не препятствовала жить в полное свое удовольствие. Посещая самые дорогие рестораны, он самокритично восклицал: «Ну не свинство ли! Но такова уж система, я продукт системы». Всех приезжавших в город известных негритянских музыкантов Милтон Роджерс встречал с радушием хозяина.

Макэлпин, наведавшийся к Милтону после разговора с Пегги очень поздно вечером, застал его в обществе двух приятелей и политических единомышленников, с которыми он распивал ирландское виски. Приятели Милтона были похожи друг на друга как две капли воды — оба журналисты, оба в коричневых двубортных костюмах и оба в отличном настроении. Макэлпину пришлось выпить с ними, прежде чем ему удалось увести Милтона из дому. Поймав такси, они вдвоем отправились на Сент-Антуан. Знавший Роджерса метрдотель усадил их за столик возле самой площадки для танцев. Макэлпин огляделся. Пегги в кафе не пришла. Выло около половины второго, оркестр не так давно начал выступление. Глядя на джазистов, Макэлпин пытался открыть в них обаяние, магическую теплоту, привлекавшую Пегги. Но у него ничего не получилось. С болью в сердце представил он себе, как Пегги улыбается их грубым шуткам.

— Вы знаете Пегги Сандерсон? — спросил он.

— Ну еще бы, — отозвался Роджерс, не отрывая взгляда от мулатки певицы. — Она часто сюда захаживает.

— Какого вы о ней мнения?

— Я не люблю ее, — ответил тот. — Меня раздражает ее позиция. Говорить с ней я больше не в силах. По-моему, она просто невежественна. Положение американских негров следует рассматривать в сугубо научном плане. Это вопрос чисто экономический, вопрос трудоустройства. Негры могут получить у нас далеко не всякую работу. Их обделили в выборе профессии, и они оказались в своего рода экономическом гетто, а отсюда — негритянские кварталы — это всегда кварталы бедноты. Но если бы они могли работать где им вздумается, кому оно тогда сдалось, это лобызание язв прокаженного? Оно все ставит с ног на голову. И по существу своему даже вредно. Что толку неграм, когда является такая Пегги и говорит: «Все, что я могу вам дать, — ваше». Особенно если иметь в виду, что дать-то она может им одну-единственную вещь. Сам я остыл к малютке Пегги, — добавил Роджерс с благородным беспристрастием. — А то, ей-богу, тоже мог бы… Да к тому же она бегает за неграми, и сколько их у нее?.. Я бы не рискнул переспать с ней.

— В самом деле? — сказал Макэлпин. — И вы не допускаете мысли, что она… м-м… просто друг их, вот как вы.

— Мне от них не нужно того, что нужно ей, — грубо ответил Роджерс. — И к тому же они рады, когда я у них тут бываю. А ее посещения их совсем не радуют.

— Мне кажется, вы ошибаетесь.

— Я ошибаюсь? — удивленно переспросил Роджерс. — Ладно. По-моему, они кончили свое выступление. Давайте-ка пригласим к нашему столику руководителя джаза. Элтон Уэгстафф понравится вам. Он хороший мужик. Спросите у него, что он об этом думает. Сейчас у него крошечный джаз. А вообще, он человек бывалый. Играл с Эдди Кондоном, с Эллингтоном, возможно, знавал и Бикса.