Хорхе Ибаргуэнгойтиа - Мертвые девушки

• Название: Мертвые девушки
• Автор: Хорхе Ибаргуэнгойтиа
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2016

Номер открывается документальным романом мексиканского писателя и журналиста Хорхе Ибаргуэнгойтиа (1928–1983) «Мертвые» в переводе с испанского Ольги Кулагиной. Главная сюжетная линия книги связана с профессиональной деятельностью двух сестер — содержательниц публичных домов. Но если начало повествования еще отмечено знаменитым латиноамериканским жизнелюбием и добродушием, то по мере развития событий мрак сгущается, и книга все больше напоминает роман-репортаж Трумена Капоте «Хладнокровное убийство», да и совершаются эти бесстрастно описываемые преступления в США и в Мексике практически одновременно.

---

Прошло пятнадцать дней. Когда жители Сальто-де-ла-Тукспана начали забывать о вооруженном нападении, следователь получил телеграмму следующего содержания:

«Допросите пострадавшего еще раз и выясните, участвовал ли он в 1960 году совместно с обвиняемой Серафиной Баладро в тайном погребении».

Во время второй беседы со следователем Симон Корона захотел прежде, чем даст показания, уточнить: обязан ли он предоставлять запрашиваемую информацию? «Вы здесь находитесь добровольно или принудительно?» — «Добровольно» — «Значит, не обязаны». — «Задержана ли уже Серафина Баладро?» — «Здесь говорится „обвиняемая“, значит, задержана или будет задержана». — «Получит ли она больший срок, если он ответит утвердительно на поставленный вопрос?» — «Скорее всего, да».

Удовлетворенный этими ответами, Симон Корона рассказал следователю дело Эрнестины, или Эльды, или Элены. Следователь зачитал показания вслух, допрошенный их подтвердил и подписал. Эта подпись обошлась ему в шесть лет тюрьмы.

II. Дело Эрнестины, или Эльды, или Элены

1

Сидя в тюрьме, Симон Корона так рассказал дело Эрнестины, или Эльды, или Элены.

Я увидел, что она идет по дорожке между тополями, и глазам своим не поверил. Эта женщина, одетая в черное, с лаковой сумочкой в руке, не могла быть Серафиной. Похожа на нее и одета так же, но это не могла быть она. И все-таки у меня задрожали колени. И я подумал: «Неужели я до сих пор ее люблю?».

Я стоял возле ларька с газировкой и ждал полудня, чтобы встретиться с одним сеньором из финансового ведомства, который мог простить мне кое-какие налоги. А женщина идет себе да идет по аллее, и чем ближе подходит, тем больше похожа на Серафину. Чтобы взять себя в руки, я стал думать: этого не может быть, потому что Серафина живет в другом городе, и ей нечего делать в Пахаресе. Она подходит еще ближе и тоже думает, как потом рассказала: не может этот парень возле ларька быть Симоном. Когда я разглядел скуластое лицо, раскосые черные глаза и гладко зачесанные волосы, было уже поздно. Серафина собственной персоной, и я попался.

Она направилась прямо ко мне, растянула рот, как в улыбке — я даже сломанный зуб разглядел, — и влепила мне пощечину.

Я не шелохнулся, а она развернулась и пошла прочь. Я посмотрел по сторонам, есть ли свидетели моего позора, но не заметил никого, кроме ларечника — тот отвел глаза и, ковыряясь ложкой в банке, сделал вид, что очень занят. Если бы он засмеялся, я бы начистил ему физиономию, но он не засмеялся, поэтому мне ничего не оставалось, как повернуться и пойти в другую сторону.

Все получилось, как обычно: она мне напакостила, и я же чувствовал себя виноватым. Я забыл пощечину, как забыл все, что случилось два года назад, например, ее шашни с проезжим агентом, носок, который нашел под кроватью. В голове крутилась одна мысль: жить не могу без Серафины, я ее бросил, но, если бы она меня простила, мне больше ничего в жизни не надо.

Я слонялся по кривым закоулкам — солнце пекло, мухи жужжали, потому что стоял июнь, — и твердил себе: «Она тебя еще любит, раз дала пощечину».

Я жалел, что не упал на колени и не стал вымаливать прощение за то, что сбежал от нее. «Я хочу к тебе вернуться», — вот что нужно было сказать. А я стоял и молчал, когда она подошла, и не стал ее догонять. Я был уверен, что теперь упустил ее навсегда и очень горевал.

С такими мыслями я добрел до перекрестка. Повернул голову посмотреть, нет ли машин, и увидел ее. В сотне метров от меня она шла, не спеша, как ходят, когда нечего делать, просто чтобы убить время. Серафине тогда уже исполнилось тридцать восемь, но издалека она казалась девчонкой. Она заглянула в кондитерскую, перешла улицу, столкнулась с прохожим, который тащил какой-то мешок, и только я подумал, что лучше мне идти своей дорогой, пока она меня не заметила, как тут-то она меня и заметила.

И опять я ничего не сделал, просто стоял и ждал.

Она подошла и спрашивает:

— Что ты делаешь в Пахаресе?

Я сказал, как есть: приехал повидать одного сеньора, который может скостить мне налоги.

— И я за тем же, — говорит.

Казалось, что наша встреча на этой улице, в этом городе, в этот час была делом самым обычным. Как будто я не бросил ее со скандалом два года назад, как будто она не встретила меня пощечиной двадцать минут назад. У нас с самого начала так было. Я никогда не знал, чего от нее ждать.

Мои часы показывали больше двенадцати. Только я хотел предложить ей пойти вместе к тому сеньору, который мог простить нам часть налогов, как она говорит:

— Отведи меня в гостиницу.

Губы у нее были накрашены какой-то странной помадой, вроде фиолетовой.

Из гостиницы Торгового дома мы не выходили до восьми вечера, проголодались и пошли ужинать в ресторан — тот, что в крытой галерее. Серафина торопилась в Педронес, а моя подружка, с которой я тогда жил, уже наверняка беспокоилась за меня в Сальто-де-ла-Тукспана. Но после ужина, вместо того чтобы проститься и ехать каждый по своим делам, мы пошли в гостиницу и пробыли там до утра.

Если бы я проснулся и сразу поехал домой, эта встреча с Серафиной стала бы одним из приключений, о которых почти не вспоминаешь и не рассказываешь. Но я не поехал домой. Открыв глаза, я вспомнил женщину, с которой тогда жил, представил себе, как она убивается, уверенная, что я лежу где-нибудь на шоссе весь в крови, и совсем расхотел ее видеть. Я надел рубашку, выглянул в окно — на площади росли лавры и пели скворцы. Потом посмотрел на кровать, на спящую Серафину, и решил ее разбудить.

Я подождал, пока Серафина умоется и оденется, а когда она села перед зеркалом плести косу, то ее отражение было совсем не похоже на ее лицо — я это и прежде замечал. Тут мне вспомнились старые добрые времена, я расчувствовался и говорю:

— Подвезу тебя до Педронеса.

Но в Педронес она уже не торопилась. Спешка прошла. Она ехала в Сан-Педро-де-лас-Корьентес на обед к своей сестре Арка́нхеле. Я не хотел с ней расставаться и сказал:

— Ну, так подвезу тебя до Сан-Педро.

Мой «форд-55» стоял на берегу Пахареса в мастерской у одного механика. Если бы механик вышел к нам и сказал, как это частенько случается, что «машина не готова, потому что не нашли пока нужную запчасть», то я проводил бы Серафину на автостанцию, мы бы простились, и жизнь моя сложилась бы по-другому. Но машину починили, она завелась с ходу, так что я теперь сижу в тюрьме и буду сидеть еще шесть лет.

Дорога из Пахареса в Сан-Педро-де-лас-Корьентес сначала идет в гору. Вокруг, куда ни глянь, нет ничего, кроме камней, но на гребне холма открывается совсем другая картина: слева — Гуардалобос, одна из самых плодородных равнин во всем штате План-де-Абахо. Тут не найдешь ни клочка невозделанной земли, кругом — то люцерна, то клубника, то кукурузные поля, то пшеничные. Даже акации по берегам каналов растут какие-то особенно раскидистые. Мне эта равнина всегда нравилась, а в то утро — особенно, потому что рядом сидела притихшая Серафина и держала руку у меня на колене. Я забыл все заботы и говорю:

— Как посмотришь на это, душа радуется, правда?

Но пока я смотрел налево, на равнину, она смотрела направо, на горы Гуэмес. И решила, что моя душа радуется при виде статуи господа нашего Христа, которая стоит на самом высоком холме лицом к западу и словно обнимает штат Мескала. Серафина убрала руку с моего колена и говорит:

— Вечно ты расхваливаешь свои края.

С ней всегда так. Говоришь ей что-то хорошее, а она в ответ — полную ахинею. Я не разозлился, потому что знал, чем она недовольна. Когда я ее бросал, то уезжал в Сальто-де-ла-Тукспана, в самый центр Мескалы. Поэтому ее раздражал этот город, при ней нельзя было ни называть его, ни говорить, что тамошние гуайявы очень вкусные. В то утро она помрачнела, как будто я упомянул Сальто-де-ла-Тукспана, и говорит:

— Ты считаешь, что я тебя недостойна только потому, что содержу публичный дом.

Я вспылил:

— Да не потому я тебя бросил, и смотрел я не на статую господа нашего Христа, а совсем в другую сторону. И зачем ты меня попрекаешь тем, что нельзя исправить? Сама знаешь, чего добьешься: испортишь такой чудесный день, только и всего!

Уж не знаю, за какую нитку я дернул, но она снова положила руку мне на колено и замолчала.

Брякни она какую-нибудь гадость, я бы высадил ее из машины. Обоим было бы лучше.

В Уантле мы купили авокадо и сели перекусить на камнях под акацией. Кругом стояла тишина. Только голуби ворковали. С того места, где мы сидели, видно было черную землю возле канала и упряжки волов на пашне. И от такой мирной картины мы забыли ссоры, забыли, что приезжали в Пахарес, чтобы уладить дела, да так ничего и не сделали. Серафина сказала: «Эх, если б вся жизнь была такая!» или что-то в этом роде.

Прежде чем вернуться к машине, мы из любопытства забрались в развалины текстильной фабрики и там, в пустых залах под дырявым потолком, Серафина захотела, чтоб я снова ее взял, и я снова ее взял. Потом мы поехали дальше и к двум часам добрались до Сан-Педро-де-лас-Корьентес.