Владимир Лучосин - Человек должен жить

• Название: Человек должен жить
• Автор: Владимир Лучосин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Медицина
• Год: 1962

Владимир Иванович Лучосин (Мошковский) — врач. И первую свою повесть он посвятил будущим врачам.

Действие повести развертывается в течение двух недель, но как много интересного происходит в жизни ее героев. Три студента медицинского института попадают на практику в больницу в районном центре. Здесь впервые им пришлось действовать самостоятельно, принимать решения в сложных случаях, борясь за жизнь человека. В необычных условиях они спасают жизнь мальчику. Будущие врачи на деле познают, как ответственна, благородна и романтична избранная ими профессия.

Лучосин родился в 1921 году в Смоленске, в семье учителя. Был участником Великой Отечественной войны. После демобилизации из армии он поступил в Московский мединститут и, закончив его, работал несколько лет в Кировской области.

Первые его очерки и рассказы были напечатаны в яранской районной газете и областном альманахе «Кировская новь».

---

Я долго не мог уснуть. Мне не хотелось вставать и идти к четырем в поликлинику. Мне хотелось только спать, и я перевел стрелку звонка на одиннадцать вечера. Надо же отоспаться за эту сумасшедшую ночь. Засыпая, я слышал гудки паровозов и металлический перестук колес. Казалось, кто-то играет на неизвестном мне инструменте. Еще мне казалось, что все поезда идут в Москву. И на одном из них я и со мной еще кто-то — не то операционная сестра Нина, не то Валя.

Затарахтел звонок будильника.

Темно. Слышны перекликающиеся гудки паровозов. Где я? Мне почудилось, что я дома: возле противоположной стены спит мать и рядом мои голубоглазые светловолосые сестренки.

Где-то во дворе горел фонарь, его скупые лучи проникали в наш класс. Я увидел на потолке темную люстру с пятью лампочками. Захаров и Гринин спали. Голос моего будильника оказался для них слишком слабым. Встать и разбудить? Зачем? Все равно на поликлинический прием мы опоздали.

Мне захотелось есть. Непреодолимо захотелось яичницы с салом, и я около часа лежал на спине, смотрел на темную люстру и думал о яичнице. Я не только видел волшебницу глазунью, поджаренные кусочки сала, но и ясно чувствовал запахи. Они меня все больше раздражали. Наконец я встал, тихо оделся и вылез в окно, чтобы не греметь дверью.

Дул сырой пронизывающий ветер. Мне было холодно, потому что совсем недавно я встал с теплой постели. Низкие черные тучи ползли над городом. Прохожих почти не было. У старика в соломенной шляпе я спросил, как пройти к ресторану. Он сказал, что ресторана в городе нет, а есть кафе, тут недалеко, на углу.

Я заказал сразу две глазуньи. Они были на масле. Пожалел, что не захватил с собою сала. Повар приготовил бы. Что ему стоило! Кофе был не очень сладкий. Я не догадался положить в карман пару кусочков сахара. Дома такой кофе не пил бы. И все же настроение после ужина у меня поднялось, и я, насвистывая, возвратился в школу.

Влез в то же окно. Никто не заметил, что я пропадал часа полтора. Тогда еще я не знал, что это широкое школьное окно верно будет служить мне на протяжении всей двухмесячной практики.

Утром, к восьми часам, мы пошли в больницу. Мы шли молча, темы для разговоров не находилось. Мы чувствовали себя виноватыми, и больше всех я. Мне сегодня уже попало от Захарова, но это были, конечно, лишь цветики. Мы не явились вчера в поликлинику из-за моей проказы. Не знаю, будет ли выговаривать Золотов, а Чуднов обязательно прочтет нотацию.

Когда я пришел в отделение, Чуднов уже сидел в ординаторской и просматривал истории болезней. Я поздоровался.

— Здравствуйте, здравствуйте. Вы почему здесь?

Я не понял его и спросил, где же я должен быть.

Он сказал, что каждый рабочий день в больнице начинается с пятиминутки. В восемь часов мы должны быть в приемном покое.

— Время идти. — Он встал.

Я пошел за ним. По скользкой чугунной лестнице Чуднов спускался очень медленно. Я боялся, как бы он не упал. Мне хотелось поддержать его, но я не осмелился предложить свои услуги. На всякий случай шел совсем рядом с ним. Он спустился благополучно. Не дай бог быть таким полным!

Приемный покой был битком набит людьми в белых халатах. Наверно, пришли все врачи. Только Захарова и Гринина не было видно, и я сбегал за ними в хирургическое отделение, передал им распоряжение главного врача.

Мы стояли в дверях, потому что свободных мест не было. Стояли только мы, а врачи сидели. Но потом, видно, им стало совестно, и они потеснились. Нам уступили один стул. Я сел на него вместе с Захаровым, спиной к спине. Гринина пригласили сесть на кушетку. На этой кушетке мы сидели, когда в первый день пришли в больницу. Чуднов сидел на том же месте, где и в прошлый раз, — за столиком, покрытым простыней. Простыня была клеймена во многих местах черной четырехугольной печатью, словно это была не простыня, а важный документ, прошедший много инстанций.

Чуднов взглянул на часы и сказал:

— Начнем, товарищи… Слово предоставляется дежурному врачу. Пожалуйста!

Было ровно восемь часов утра. Дежурил, оказывается, Вадим Павлович. Он говорил, поглядывая в какую-то бумажку. Было похоже, что он отвечает урок.

Сегодня Вадим Павлович почему-то не улыбался. Может быть, потому, что перед ним было столько врачей, а не только одни мы, неоперившиеся птенцы. Вадим Павлович сказал, сколько поступило и сколько выписано больных за сутки и сколько состоит на сегодня. Состояло двести семнадцать человек. Чрезвычайных происшествий не было, ночь прошла спокойно. Он перечислил фамилии тяжелых больных и сел на кушетку. Рядом с ним сидел Гринин.

— Есть вопросы к дежурному врачу? — спросил Чуднов.

Он сегодня в вышитой рубашке. Синие васильки, зеленые листья виднеются впереди, между бортами халата.

Чуднов прочел приказ заведующего облздравотделом о прививках. На этом конференция закончилась. Она продолжалась пятнадцать минут. «Хороша пятиминутка», — подумал я. В те дни я еще не знал, что утренние «пятиминутки» часто затягиваются на час и больше.

В коридоре я увидел Валю. Она шла со шприцем в палату.

— Здравствуйте, Валентина Романовна, — сказал я.

— Пожалуйста, зовите меня Валей.

— С одним условием, — сказал я. — Если и вы не будете называть меня по батюшке.

Она моргнула мне в знак согласия и побежала по коридору. Если шприц приготовлен к работе и если в нем лекарство, его надо как можно быстрее пускать в ход. Я уже постиг это на собственном опыте. Лекарство может улетучиться неизвестно куда. И теряется стерильность.

Я взял папку и пошел в свою палату. Побеседовал с каждым больным, каждого выслушал стетоскопом, все полученные сведения записал в истории болезней.

— А как насчет уколов? — спросил Иванов. — Опять будете практиковаться?

— Сегодня уже нет, — сказал я.

— Значит, сестра будет делать?

— Делать-то буду я, но… уже буду по всем правилам. — Я почувствовал, что лицо краснеет. И зачем начал хвастаться? «По всем правилам»… Я поскорее вышел из палаты. В сестринской комнате сказал Вале, что хочу начать инъекции. Она согласилась, что уже время начинать. Я начал растворять пенициллин, затем вводил его больным. Делал все медленно, но зато правильно. Валя следила за моими руками, а когда я удачно влил глюкозу Руденко, она похвалила:

— Сегодня вас не узнать, Игорь Александрович.

В коридоре я сказал:

— А уговор?

— Какой уговор?

— Насчет батюшки.

— А! Так ведь при больных нельзя иначе, Игорь…

Я улыбнулся.

— Знаете что, Валя, давайте я буду сегодня делать пенициллин всем больным подряд.

— Надо у Михаила Илларионовича спросить. Он говорил только о ваших больных.

— Да зачем спрашивать! Вы же будете меня контролировать.

— Подождите. Я сейчас подумаю… Ладно. Делайте.

И работа закипела. В этот день я сделал двадцать инъекций пенициллина. Про внутривенные вливания всем больным я пока и не заикался. Нужно вначале освоить внутримышечные, нужно идти от простого к сложному. Я начал понимать эту истину.

— Вы, Игорь, способный. А я думала, вы только краснеть умеете, — сказала Валя.

Чуднов и в этот день проверял мои истории болезней и не сделал никаких замечаний.

Почему он ничего не говорит о вчерашнем прогуле? Его молчание раздражало. Я уже хотел спросить, что он думает о нас, когда вошел Вадим Павлович. Он особенно интересен, когда видишь его в профиль. Я нарисовал его лицо пером на бумаге, покрывавшей письменный стол. Не мог удержаться, чтобы не нарисовать. Нос попугая, подбородок женщины и лоб мужчины… На зарисовку я положил свою папку и, чтобы не видно было, что я прислушиваюсь к разговору, начал перелистывать истории болезней.

— Скучно мне становится здесь.

— Почему? — спросил Чуднов.

— Я же безработный. — Он подернул плечами. — Самый настоящий. Даже не знаю, за что мне платят зарплату.

— Ну и сказали! — Чуднов засмеялся. — Разве у нас в Союзе есть безработные?

— Посмотрите на меня!

— Ну, что вы безработный — это хорошо.

— Для вас хорошо.

— А для вас плохо? — спросил Чуднов.

— Конечно, плохо. Я квалификацию теряю.

Чуднов опять рассмеялся. У него даже слезы выступили. Я видел это краешком глаз.

— Придется уезжать, — мрачным тоном сказал Вадим Павлович.

— Вы сказали, уезжать?

— Конечно.

— Глупо. Во всяком случае, неумно.

— Совсем не глупо. Я не хочу деквалифицироваться.

— Уезжать не советую. Мы вас ценим. Вы это знаете.

— Здесь становится неинтересно. Никакой практики.

— Мы можем послать вас на курсы.

— На какие?

— Хирургом станете.

— Хирургом?

— Да. Почему бы вам не стать хирургом?

— Вы думаете? — В голосе Вадима Павловича звучали нотки сомнения.

— Да. Нам нужен третий хирург. Подумайте.