Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

• Название: Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского
• Автор: Антология
• Жанр: Европейская старинная литература

Евгений Витковский — выдающийся переводчик, писатель, поэт, литературовед. Ученик А. Штейнберга и С. Петрова, Витковский переводил на русский язык Смарта и Мильтона, Саути и Китса, Уайльда и Киплинга, Камоэнса и Пессоа, Рильке и Крамера, Вондела и Хёйгенса, Рембо и Валери, Маклина и Макинтайра. Им были подготовлены и изданы беспрецедентные антологии «Семь веков французской поэзии» и «Семь веков английской поэзии». Созданный Е. Витковский сайт «Век перевода» стал уникальной энциклопедией русского поэтического перевода и насчитывает уже более 1000 имен.

Настоящее издание включает в себя основные переводы Е. Витковского более чем за 40 лет работы, и достаточно полно представляет его творческий спектр.

---

Ярость Цезарей

Бредет среди куртин мужчина, бледный видом,
Одетый в черное, сигарный дым струя,
В мечтах о Тюильри он счет ведет обидам,
Порой из тусклых глаз бьют молний острия.

О, император сыт, — все двадцать лет разгула
Свободе, как свече, твердил: «Да будет тьма!»
И задувал ее. Так нет же, вновь раздуло —
Свобода светит вновь! Он раздражен весьма.

Он взят под стражу. — Что бормочет он угрюмо,
Что за слова с немых вот-вот сорвутся уст?
Узнать не суждено. Взор властелина пуст.

Очкастого, поди, он вспоминает кума…
Он смотрит в синеву сигарного дымка,
Как вечером в Сен-Клу глядел на облака.

Блестящая победа под Саарбрюкеном, одержанная под возгласы «Да здравствует император!»

Бельгийская роскошно раскрашенная гравюра, продается в Шарлеруа, цена 35 сантимов

Голубовато-желт владыка в бранной славе,
Лошадку оседлал и вот — сидит на ней;
Мир видеть розовым он нынче в полном праве.
Он кротче папочки, Юпитера грозней.

Служивые стоят и отдыхают сзади,
При барабанчиках и пушечках найдя
Покоя миг. Питу, в мундире, при параде,
От счастья обалдел и смотрит на вождя.

Правее — Дюманэ, зажав приклад винтовки,
Пострижен бобриком, при всей экипировке,
Орет: «Да здравствует!» — вот это удальство!..

Блистая, кивер взмыл светилом черным… Рядом
Лубочный Ле-Соруб стоит к воякам задом
И любопытствует: «Случайно, не того?..»

Буфет

Дубовый, сумрачный и весь резьбой увитый,
Похож на старика объемистый буфет;
Он настежь растворен, и сумрак духовитый
Струится из него вином далеких лет.

Он уместить сумел, всего себя натужив,
Такое множество старинных лоскутков,
И желтого белья, и бабушкиных кружев,
И разукрашенных грифонами платков.

Здесь медальоны, здесь волос поблекших прядки,
Портреты и цветы, чьи запахи так сладки
И слиты с запахом засушенных плодов, —

Как много у тебя, буфет, лежит на сердце!
Как хочешь ты, шурша тяжелой черной дверцей,
Поведать повести промчавшихся годов!

Голова фавна

В листве, в шкатулке зелени живой,
В листве, в цветущем золоте, в котором
Спит поцелуй, — внезапно облик свой
Являя над разорванным узором

Орнамента, глазастый фавн встает,
Цветок пурпурный откусив со стебля,
Вином окрасив белозубый рот,
Хохочет, тишину ветвей колебля:

Мгновение — и дерзок, и упрям,
Он белкой мчится прочь напропалую,
И трудно, как на ветках снегирям,
Опять уснуть лесному поцелую.

Военная песня парижан

Весна являет нам пример
Того, как из зеленой чащи,
Жужжа, Летят Пикар и Тьер,
Столь ослепительно блестящи!

О Май, сулящий забытье!
Ах, голые зады так ярки!
Они в Медон, в Аньер, в Банье
Несут весенние подарки!

Под мощный пушечный мотив
Гостям маршировать в привычку;
В озера крови напустив,
Они стремят лихую гичку!

О, мы ликуем — и не зря!
Лишь не выглядывай из лазов:
Встает особая заря,
Швыряясь кучами топазов!

Тьер и Пикар!.. О, чье перо
Их воспоет в достойном раже!
Пылает нефть: умри, Коро,
Превзойдены твои пейзажи!

Могучий друг — Великий Трюк!
И Фавр, устроившись меж лилий,
Сопеньем тешит всех вокруг,
Слезой рыдает крокодильей.

Но знайте: ярость велика
Объятой пламенем столицы!
Пора солидного пинка
Вам дать пониже поясницы!

А варвары из деревень
Желают вам благополучья:
Багровый шорох в скорый день
Начнет ломать над вами сучья!

Парижская оргия, или Столица заселяется вновь

Мерзавцы, вот она! Спешите веселиться!
С перронов — на бульвар, где все пожгла жара.
На западе легла священная столица,
В охотку варваров ласкавшая вчера.

Добро пожаловать сюда, в оплот порядка!
Вот площадь, вот бульвар — лазурный воздух чист,
И выгорела вся звездистая взрывчатка,
Которую вчера во тьму швырял бомбист!

Позавчерашний день опять восходит бодро,
Руины спрятаны за доски кое-как;
Вот — стадо рыжее для вас колышет бедра.
Не церемоньтесь! Вам безумство — самый смак!

Так свора кобелей пустовку сучью лижет —
К притонам рветесь вы, и мнится, все вокруг
Орет: воруй и жри! Тьма конвульсивно движет
Объятия свои. О, скопище пьянчуг,

Пей — до бесчувствия! Когда взойдет нагая
И сумасшедшая рассветная заря,
Вы будете ль сидеть, над рюмками рыгая,
Бездумно в белизну слепящую смотря?

Во здравье Женщины, чей зад многоэтажен!
Фонтан блевотины пусть брызжет до утра —
Любуйтесь! Прыгают, визжа, из дыр и скважин
Шуты, венерики, лакеи, шулера!

Сердца изгажены, и рты ничуть не чище —
Тем лучше! Гнусные распахивайте рты:
Не зря же по столам наставлено винище —
Да, победители слабы на животы.

Раздуйте же ноздрю на смрадные опивки;
Канаты жирных шей отравой увлажня!
Поднимет вас поэт за детские загривки
И твердо повелит: «Безумствуй, сволочня,

Во чрево Женщины трусливо рыла спрятав
И не напрасно спазм провидя впереди,
Когда вскричит она и вас, дегенератов,
Удавит в ярости на собственной груди.

Паяца, короля, придурка, лизоблюда
Столица изблюет: их тело и душа
Не впору и не впрок сей Королеве блуда —
С нее сойдете вы, сварливая парша!

Когда ж вы скорчитесь в грязи, давясь от страха,
Скуля о всех деньгах, что взять назад нельзя,
Над вами рыжая, грудастая деваха
Восстанет, кулаком чудовищным грозя!»

Когда же было так, что в грозный танец братьев,
Столица, ты звала, бросаясь на ножи,
Когда же пала ты, не до конца утратив
В зрачках те дни весны, что до сих пор свежи,

Столица скорбная, — почти что город мертвый, —
Подъемлешь голову — ценой каких трудов!
Открыты все врата, и в них уставлен взор твой,
Благословимый тьмой твоих былых годов.

Но вновь магнитный ток ты чуешь, в каждом нерве,
И, в жизнь ужасную вступая, видишь ты,
Как извиваются синеющие черви
И тянутся к любви остылые персты.

Пускай! Венозный ток спастических извилин
Беды не причинит дыханью твоему —
Так злато горних звезд кровососущий филин
В глазах кариатид не погрузит во тьму.

Пусть потоптал тебя насильник — жребий страшен,
Пусть знаем, что теперь нигде на свете нет
Такого гноища среди зеленых пашен, —
«О, как прекрасна ты!» — тебе речет поэт.

Поэзия к тебе сойдет средь ураганов,
Движенье сил живых подымет вновь тебя —
Избранница, восстань и смерть отринь, воспрянув,
На горне смолкнувшем побудку вострубя!

Поэт поднимется и в памяти нашарит
Рыданья каторги и городского дна —
Он женщин, как бичом, лучом любви ошпарит
Под канонадой строф, — держись тогда, шпана!

Все стало на места: вернулась жизнь былая,
Бордели прежние, и в них былой экстаз —
И, меж кровавых стен горячечно пылая,
В зловещей синеве шипит светильный газ.

Пьяный корабль

Я плыл вдоль скучных рек, забывши о штурвале:
Хозяева мои попали в плен гурьбой —
Раздев их и распяв, индейцы ликовали,
Занявшись яростной, прицельною стрельбой.

Да что матросы, — мне без проку и без толку
Фламандское зерно, английский коленкор.
Едва на отмели закончили поколку,
Я был теченьями отпущен на простор.

Бездумный, как дитя, — в ревущую моряну
Я прошлою зимой рванул — и был таков:
Так полуострова дрейфуют к океану
От торжествующих земных кавардаков.

О, были неспроста шторма со мной любезны!
Как пробка легкая, плясал я десять дней
Над гекатомбою беснующейся бездны,
Забыв о глупости береговых огней.

Как сорванный дичок ребенку в детстве, сладок
Волны зеленый вал — скорлупке корабля, —
С меня блевоту смой и синих вин осадок,
Без якоря оставь меня и без руля!

И стал купаться я в светящемся настое,
В поэзии волны, — я жрал, упрям и груб,
Зеленую лазурь, где, как бревно сплавное,
Задумчиво плывет скитающийся труп.

Где, синеву бурлить внезапно приневоля,
В бреду и ритме дня сменяются цвета —
Мощнее ваших арф, всесильней алкоголя
Бродилища любви рыжеет горькота.

Я ведал небеса в разрывах грозных пятен,
Тайфун, и водоверть, и молнии разбег,
Зарю, взметенную, как стаи с голубятен,
И то, что никому не явлено вовек.

На солнца алый диск, грузнеющий, но пылкий,
Текла лиловая, мистическая ржа,
И вечные валы топорщили закрылки,
Как мимы древние, от ужаса дрожа.

В снегах и зелени ночных видений сложных
Я вымечтал глаза, лобзавшие волну,
Круговращение субстанций невозможных,
Поющих фосфоров то синь, то желтизну.

Я много дней следил — и море мне открыло,
Как волн безумный хлев на скалы щерит пасть, —
Мне не сказал никто, что Океаньи рыла
К Марииным стопам должны покорно пасть.

Я, видите ли, мчал к незнаемым Флоридам,
Где рысь, как человек, ярит среди цветов
Зрачки, — где радуги летят, подобны видом
Натянутым вожжам для водяных гуртов.

В болотных зарослях, меж тростниковых вершей,
Я видел, как в тиши погоды штилевой
Всей тушею гниет Левиафан умерший,
А дали рушатся в чудовищный сувой.

И льды, и жемчуг волн; закат, подобный крови;
Затоны мерзкие, где берега круты
И где констрикторы, обглоданы клоповьей
Ордой, летят с дерев, смердя до черноты.

Я последить бы дал детишкам за макрелью
И рыбкой золотой, поющей в глубине;
Цветущая волна была мне колыбелью,
А невозможный ветр сулил воскрылья мне.

С болтанкой бортовой сливались отголоски
Морей, от тропиков простертых к полюсам;
Цветок, взойдя из волн, ко мне тянул присоски,
И на колени я по-женски падал сам…

Почти что остров, я изгажен был поклажей
Базара птичьего, делящего жратву, —
И раком проползал среди подгнивших тяжей
Утопленник во мне поспать, пока плыву.

И вот — я пьян водой, я, отданный просторам,
Где даже птиц лишен зияющий эфир, —
Каркас разбитый мой без пользы мониторам,
И не возьмут меня ганзейцы на буксир.

Я, вздымленный в туман, в лиловые завесы,
Пробивший небосвод краснокирпичный, чьи
Парнасские для всех видны деликатесы —
Сопля голубизны и солнца лишаи;

Доска безумная, — светясь, как, скат глубинный,
Эскорт морских коньков влекущий за собой,
Я мчал, — пока Июль тяжелою дубиной
Воронки прошибал во сфере голубой.

За тридцать миль морских я слышал рев Мальстрима,
И гонный Бегемот ничтожил тишину, —
Я, ткальщик синевы, безбрежной, недвижимой,
Скорблю, когда причал Европы вспомяну!

Меж звездных островов блуждал я, дикий странник.
В безумии Небес тропу определив, —
Не в этой ли ночи ты спишь, самоизгнанник,
Средь златоперых птиц, Грядущих Сил прилив?

Но — я исплакался! Невыносимы зори,
Мне солнце шлет тоску, луна сулит беду;
Острейшая любовь нещадно множит горе.
Ломайся, ветхий киль, — и я ко дну пойду.

Европу вижу я лишь лужей захолустной,
Где отражаются под вечер облака
И над которою стоит ребенок грустный,
Пуская лодочку, кто хрупче мотылька.

Нет силы у меня, в морях вкусив азарта,
Скитаться и купцам собой являть укор, —
И больше не могу смотреть на спесь штандарта,
И не хочу встречать понтона жуткий взор!

* * *

«Розовослезная звезда, что пала в уши…»