Евгений Астахов - Наш старый добрый двор

• Название: Наш старый добрый двор
• Автор: Евгений Астахов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Детская проза
• Год: 1981

Остросюжетный роман о подростках, чье четырнадцатилетие совпало с началом войны. В романе четыре главных героя. На их долю выпадает последний, завершающий бой второй мировой войны. И принимают они его так, как подобает солдатам, — мужественно и честно.

---

Ива всякий раз, стоя в классе у окна, провожал взглядом их ладный строй. И невольно вспоминал Юнармию, строевые занятия во дворе музыкальной школы, сердитые команды военрука в выгоревшей пилотке с малиновыми кантами. Давно все это было, невероятно давно!..

Если куда и пошел бы он учиться с охотой большой и не раздумывая, так в это вот училище. Шагать в строю легко и раскованно, держа равнение в затылок. Плечо слева, плечо справа, и ты точно слит в одно целое с сотней таких же, объединенных единым ритмом ребят. Нет ни тебя, нет никого из них в отдельности, есть только строй, упругий, мощный, красивый, словно вырубленный из цельного камня.

— Бат-тарея! Песню!..

И тут же взвивался по-мальчишески высокий голос запевалы:

В тоске и тревоге не стой на пороге.
Я вернусь, когда растает снег…

Ива представлял себя не только в курсантском строю. Видел он, как на взмыленных конях галопом несется его батарея, как лихо разворачиваются упряжки, кричат ездовые. Мгновение — и отцеплены постромки, расчеты бросаются к орудиям, уже прильнули к панорамам наводчики, еще секунда, и хлестнет по сердцу команда «Огонь!», сольется с грохотом пушек и ржаньем рвущихся из рук лошадей.

А в трубке полевого телефона сквозь треск и жужжание такой знакомый голос Кубика:

— Дай еще огонька, комбат! Выручи пехоту по старой памяти, за нами не пропадет!..

Мечты, мечты… Ива ходил в училище, справлялся насчет приема. Ответили обычное: будешь призываться, попросись в райвоенкомате, возможно, и направят к нам.

Его дальний родственник, двоюродный племянник матери, в общем, седьмая вода на киселе, был командиром взвода в училище. Ива, грешным делом, очень надеялся на его помощь, тем более что тот обнадеживал.

— Напомнишь мне своевременно, — говорил он. — Я поговорю с начальником училища; старик души во мне не чает, все сделает, если попрошу…

Ну а пока суд да дело, племянник выпросил у Ивиной мамы серебряную ложку — шпоры заказать. Ива видел потом эти шпоры с колесиками из пятиалтынных монет. Звону-грому на целый квартал.

Да, война все дальше уходила на запад. Но это совсем не означало, что о ней можно было забыть. Она напоминала о себе каждый день и каждый час. По-прежнему сутками не приходил с завода Ивин отец[24] По-прежнему затемно выстраивались очереди у дверей магазинов, и люди бережно доставали завернутые в бумагу разноцветные прямоугольники продовольственных карточек.

Все так же с замиранием сердца ждали прихода почтальона. Что принесет на этот раз седоусый Ардальон, давно разучившийся шутить? Он постарел и согнулся, словно его потертая кожаная сумка стала за годы войны во много раз тяжелее.

Два сына, два его мальчика, погибли еще в сорок первом. Один под Харьковом, другой на Ленинградском фронте.

Два мальчика, такие веселые и такие кучерявые. Погодки… Он не помнит их солдатами, не может вспомнить. Или не хочет. Помнит маленькими.

— У них кочери были совсем как у ягнят… Слава богу, жена не дожила до такого горя… Вы, по-моему, не знали моих мальчиков? Они в сорок первом сразу ушли.

— Как не знали, Ардальон? Что ты говоришь? Замечательные у тебя дети были! Пусть им в чужой земле, как в твоих отцовских ладонях лежится…

Шел старый почтальон, известный некогда на всю округу как непревзойденный балагур, шутник, любитель нард[24] и доброго кахетинского вина. Шел, держась в тени домов, неторопливо и задумчиво, словно сама судьба. По скользкой снежной слякоти, по весенним лужам, по пыльному асфальту шел почтальон: утром с газетами, после обеда с вечерней почтой. И однажды принес в дом на Подгорной сразу два письма.

— Казенные… — сказал он и отвернулся.

В одном из них сообщалось о том, что при выполнении задания командования смертью храбрых пал сын профессора.

Другое письмо было летчику. Пропал без вести Алик. Младший лейтенант Пинчук. Летчик-истребитель…

Набивные папиросы

Кто раньше всех просыпается в городе? Трудно сказать. Скорее всего дворники. Они выходят с метлами и совками, едва только рассветет. Война не война, а город должен быть чистым. И усатые старики, неразговорчивые и хмурые, чиркают по асфальту немудреным своим инструментом, сметают в кучи мусор. Всю ночь гонял его ветер по площадям и переулкам, по подворотням и мостовым. Но вот пришло утро, и кончилась вольная жизнь мусора — колючая метла доберется до него, куда бы он ни забился, сметет в совок, и все — доследующего утра исчезнут с улиц сердитые дворники.

Говорят, в других городах этим делом, особенно в войну, занимались женщины. В других возможно. Но в городе, о котором идет речь, дворниками были только мужчины, чаще всего старики айсоры[25]. Вид у них был устрашающий: закрученные кверху усы, а лица будто отчеканенные из старой потемневшей меди.

Дворники всегда были недовольны чем-то. Их сердило буквально все: бестолковые прохожие, вечно наступающие на метлы, бегущие в школу дети, слетающий с гор шалый ветер — он помогает уже собранному в кучи мусору вновь удариться в бега.

Дворники метут улицы и изредка перекликаются меж собой. Их языка никто в городе не знает: это древний как мир язык, родившийся тысячелетия назад в междуречье Тигра и Евфрата.

Итак, утро начиналось с шуршания метел и жестяного грохота совков. А потом на Подгорной раздавался стук колес, сработанных из обычных шарикоподшипников. Это катил на деревянной тележке Жора-моряк. Он ловко отталкивался от асфальта короткими, в две четверти, костылями. От широкого матросского ремня тянулись ремешки поуже — ими Жора был приторочен к бортам своей тележки. Ног у него не было совсем. Он сидел на кожаной подушке, опоясанный ремешками, в распахнутом бушлате, в неизменной, застиранной до бледности тельняшке. Медаль «За оборону Кавказа» покачивалась на бушлатном отвороте в такт движению: наклон тела вперед, толчок костылями, и тележка катится, сухо постукивая подшипниками на стыках тротуарных плит.

— Пламенный привет работникам коммунального хозяйства! — кричал дворникам Жора-моряк.

— Здравствуй, — отвечали те и, опершись на метлы, долго смотрели ему вслед. И не сердились.

Так начиналось утро на Подгорной. Из подъезда выходила Джулька. На ней лакированные туфли и синий шевиотовый жакет с подложенными плечами. Красивая, модная Джулька. Независимая и гордая. Жора-моряк подкатывал к самым ее ногам и, размахивая костылями, точно крыльями, восторженно цокал языком:

— Тц-тц-тц! Мадмуазель, вы сегодня еще очаровательней, чем вчера! Так невозможно, Джулия, надо же когда-то остановиться!

Она отступала на шаг и говорила с досадой:

— Хватит, Жора, времени нет. Я спала сегодня всего три часа… Возьми, здесь полторы тысячи штук. — И протягивала ему перевязанную шпагатом картонную коробку.

— О Джулия! — Жора-моряк ставил коробку перед собой на кожаную подушку. — В твоих глазах усталость, в твоем сердце любовь!

Джулька присаживалась на ступеньку подъезда, доставала из сумки папиросу; Жора-моряк чиркал спичкой. Они сидели рядом и молча курили. Это была безмятежная, тихая минута перед началом долгого рабочего дня.

— Итак, за дело! — сказал Жора. — Утро наступило, и многим уже хочется закурить. Такая вредная привычка…

Приоткрыв коробку, он посмотрел на ровные ряды лежащих в ней папирос, присвистнул.

Отличные папиросы — рисовая бумага и фирменный мундштук с синей надписью «Темпы». Понимающие курильщики утверждали, что фабричные и в подметки не годятся таким вот, набивным. Табак не тот — пересохший, высыпается, а в этих и крепок и пахуч, ну прямо «самсун»![26]

Никому не было дела до того, кто и как делает эти папиросы. Даже Жора-моряк и тот понятия не имел о том, каким образом удается Джульке из купленного на базаре крестьянского табака нарезать этот самодельный тонкорезаный «самсун». И набить им за ночь полторы тысячи гильз.

Наброшен на абажур темный платок. В комнате полумрак. Тревожно спит мать, похрапывает бабушка, спят за стеной квартиранты. Ромка тоже спит — его за полночь работать не заставишь. Жестяная машинка для набивания папирос щелкает резко, словно кастаньета.

Пальцы Джульки работают механически, как заведенные, она смотрит в сторону, туда, где под лампой на подставке лежит раскрытая книга.

Щелкает машинка, шелестят страницы, растет горка готовых папирос. Триста штук… семьсот… тысяча… полторы. Все, достаточно. Значит, можно потушить лампу и, быстро раздевшись, юркнуть в постель.

До утра остается совсем немного времени, но все равно утром надо быть собранной, деловой, независимой. И еще красивой. Конечно, совсем не для того, чтобы Жора-моряк цокал языком и, размахивая костылями, восклицал:

— Вы, как всегда, неотразимы, Джулия! До чего же приятно работать с вами на доверии, безо всяких коносаментов[27] и прочих неджентльменских формальностей…