Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце

• Название: Последний иерофант. Роман начала века о его конце
• Автор: Владимир Корнев
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-367-02044-1

«Душу — Богу, жизнь — Государю, сердце — Даме, честь — никому», — этот старинный аристократический девиз в основе захватывающего повествования в детективном жанре.

Главный герой, дворянин-правовед, преодолевает на своем пути мистические искушения века модерна, кровавые оккультные ритуалы, метаморфозы тела и души. Балансируя на грани Добра и Зла в обезумевшем столичном обществе, он вырывается из трагического жизненного тупика к Божественному Свету единственной, вечной Любви.

---

Владимир Корнев, Владимир Шевельков ПОСЛЕДНИЙ ИЕРОФАНТ Роман начала века о его конце

Mors non est, sed noster amor est.[1]

Авторы выражают глубокую признательность за помощь в издании этой книги Льву Лурье, Алексею Деревягину и Олегу Седову

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Адвокат Думанский, надворный советник и приват-доцент права, стоял воскресную литургию в петербургском Всея Гвардии соборе Преображения Господня. Высокий, статный протодиакон в богато расшитом парчовом стихаре, высоко поднимая руку с орарем, громовым басом возглашал сугубую ектенью:

— Рцем вси от всея души и от всего помышления нашего рцем…

Певчие, хор девочек в белоснежных облачениях, послушно вторил ему троекратным «Господи, помилуй!». Регент в концертном фраке дирижировал хором, строго следя за последовательностью литургийных антифонов и благоговейностью пения. Верующие, нарядно одетые по случаю предстоящего причащения, усердно крестились на каждый возглас диакона, некоторые вполголоса подпевали хору.

— Еще молимся о Благочестивейшем, Самодержавнейшем, Великом Государе нашем Императоре Николае Александровиче всея России… о супруге Его, благочестивейшей Государыне Императрице Александре Феодоровне, о матери Его, благочестивейшей Государыне Императрице Марии Феодоровне, о Наследнике Его, благоверном Государе Цесаревиче и Великом Князе Алексии Николаевиче, и о всем Царствующем Доме… Да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте…

Многие из молящихся в храме опустились на колени. Кто-то преклонил голову до земли. Объятый особым, редко посещавшим его чувством благоговения, земной поклон совершил и Думанский. Хор стройно, сугубо торжественно трижды пропел: «Господи, помилуй!».

Думанский, сдерживая волнение, подошел к праздничной иконе и приложился к ней губами. Нервы были напряжены так, что дрожали колени. Пошатываясь, Викентий Алексеевич двинулся к выходу из храма, но внезапно путь ему преградил безобразный старик с седой, свалявшейся в колтуны бородой и необыкновенно большим лбом. Старик был облачен в какие-то страшные лохмотья.

«Что он от меня хочет? — подумал было Думанский и, быстро сообразив, опустил руку в карман, нашаривая медь. — Наверное, это юродивый. Нужно подать Божьему человеку». Но старец сам протянул Думанскому какой-то бесформенный сверток, бормоча при этом нечто маловразумительное:

— Ради Христа, ради Христа… Приимите, и Господь помилует душу-то грешную… Ради Спасителя нашего, приимите… Да не в суд и не во осуждение…

Думанский шарахнулся было в сторону. А назойливый «юродивый» все не отставал:

— Да-с-с, милостивый с-дарь, смею отрекомендоваться, Карл Иоганнович Росси! Не признали-с? Да кто ж теперь меня признает, а бывало, с Самим Государем… Тот самый Росси я, Их Императорских Величеств Александра Павловича Благословенного и Николая Павловича придворный архитектор.

Думанский недоумевал: «Ну точно, юродивый. И с чего бы это я должен был его признать? Придворный зодчий! Delirium,[2] кажется, так это называют врачи. Да ему и врачи-то, наверное, уже не помогут».

— Вы не думайте, милостливый с-дарь, ежели я появляюсь где-то, это есть, можно сказать, знак свыше. — И «Росси» указал пальцем под купол. — Вот сейчас я непременно должен передать вам сей пакет. Только без лишних церемоний и маргиналий. Так-то-с!

«Росси это или нет, уже не важно. Но подумать только, — а если действительно он? Sic transit gloria mundi!»[3] — пронеслось в голове у Думанского, и он машинально принял сверток, а затем двинулся к выходу.

Старика и след уж простыл. Служба кончилась, люди стали выходить на улицу. Выйдя за церковную ограду, адвокат бросил пару медяков сидящим на земле нищим. В этот момент за спиной его раздался стук копыт. Обернувшись, он увидел мрачные тюремные сани. Из них выскочили люди в просторных черных одеяниях, и с ходу принялись палить куда попало. Пули отлетали от трофейных пушек ограды, впивались в каменный парапет, крушили булыжник мостовой.

Викентий Алексеевич почувствовал, как по спине уже потекли струйки холодного пота: «Finita.[4] Так глупо кончается жизнь! Хоть бы причастился сегодня». Какое-то шестое чувство уверяло адвоката, что цель, в которую метят злодеи, — он. Дальше все происходило как в кошмарном сне: одна пуля попала в голубя, разорвав тело птицы в клочья, разбрызгав вокруг капли крови. В воздухе закружились белые с алым перья «небожителя». И так уж нужно было случиться, что в то же мгновение из собора неслышно выпорхнули, все в белом, девочки-хористки. Пули настигали и их. Юные, невинные тела бились в агонии в лужах крови. Кругом поднялся визг, люди в панике бросились врассыпную. Руки Думанского задрожали, в глазах потемнело. Он выронил сверток, тот с металлическим лязгом грянул о мостовую. Из бумаги выпростался громадных размеров смит-вессон.

«Разве такие большие бывают»? — удивился адвокат, но тут же, мало соображая, что делает, схватил револьвер и в несколько выстрелов, почерком профессионала, уложил наповал всех нападавших. Перестрелка длилась считанные секунды. Барабан револьвера остался пуст. Ничего не сознавая, Думанский мутным взором осматривал место происшествия. Сани — в щепки, трупы, кровь, мертвые лошади, он сам в шоке, и над всем этим — разлетающиеся вороны с мерзким, похожим на дьявольский хохот, граем.

Думанский бросился обратно к собору. Но кошмар не отступил: стены Преображенского храма были покрыты обоями со странной повторяющейся росписью — вертикальными виньетками из голубых лилий…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Испытание Фемиды

Зал судебного заседания — это место, где Иисус Христос и Иуда Искариот были бы равны, причем Иуда имел бы больше шансов на выигрыш дела.

Г. Метен

I

Тут Викентий Алексеевич Думанский наконец открыл глаза — перед взором адвоката голубели обои его собственной спальной.

«Слава Тебе, Господи! Это только сон, и я дома», — сообразил он, зевнув, и почувствовал несказанное облегчение. Медленно потянувшись, остался лежать в огромной постели. Ему еще было необходимо окончательно осознать переход в бодрствующее состояние, хотелось понежиться. «Что же это все-таки мне приснилось? Может быть, вещий сон? Этот странный старик „Росси“… Но последнее… эти убийцы, пальба. Дичь какая-то! Никогда бы не подумал, что в моем подсознании могут родиться столь брутальные сцены. Чужая душа — потемки, это понятно, но когда в собственной такой кавардак… Наверное, это все из-за вчерашнего ростбифа с кровью. Сколько раз я зарекался плотно ужинать! Да уж, непременно от ростбифа».

Наконец Думанский, поеживаясь, выбрался из-под одеяла, встал и, взяв с ночного столика большой хрустальный флакон, щедро опрыскал лицо дорогим одеколоном «Коти», затем, открыв фиал с туалетной водой другого, более тонкого, почти неуловимого аромата, тщательно протер холеные руки. Вообще, к своим рукам, лицу и прочим частям тела Думанский испытывал глубокую симпатию и оказывал им внимание, не свойственное большинству мужчин. Нет, он вовсе не был нарциссистом — просто любил разглядывать себя в зеркале, расстраиваясь, если что-то в его внешнем облике менялось к худшему, и считал, что уход за телом — одна из неотъемлемых черт истого аристократа, наконец, просто его священная обязанность. Это правило было усвоено им с младых ногтей, как и прочие светские манеры, и он не помнил случая, чтобы когда-либо ему изменил. «Если женщины проводят едва ли не весь досуг в уходе за своей внешностью, — рассуждал Викентий Алексеевич, — то уж мужчина вправе уделить этому занятию хотя бы час в день».

Завершив свой туалет, Думанский закутался в бухарский халат с кистями на поясе, подошел к окну и, широко растворив его, жадно вдохнул легкий бодрящий воздух. Каждое утро любовался он панорамой столичного центра, открывавшейся с высоты пятого этажа дома на Кирочной улице. Озирал аристократическую Литейную часть с особняками знати и богатых буржуа, с небольшим голубым куполом фельтеновской кирхи Святой Анны и крестоносной пикой Кавалергардской церкви, с недавно выстроенным помпезным домом Офицерского собрания. Отсюда, конечно же, были видны купола Преображенского собора, поодаль — шпили Михайловского замка и Симеониевской церкви в туманной дымке, слева высокая Владимирская колокольня, справа же утопающее в лесах «самоцветное» многоглавие храма Воскресения Христова с его ажурными, сверкающими золотом восьмиконечными крестами, и всюду крыши, крыши, крыши, белые от снега. В сочетании с перламутровым декабрьским небом северной столицы все эти детали составляли впечатляющую картину. «Будь я художником, обязательно написал бы великолепный пейзаж. Странно, что наши маститые живописцы совсем почти не пишут Петербург. Все бы им вылизывать бесконечные средиземноморские ландшафты, среднерусские поля и перелески или поэтизировать однообразие карельских сосновых боров. Вот ведь могут же французы вдохновляться парижскими видами, и как пишут — смело, буйно, а мы о наших петербургских красотах словно забыли. Только говорим о неповторимости Северной Венеции, но когда же родится наш северный Каналетто?» — так думал Думанский, воображая себя маэстро кисти. Но… его профессиональная стезя была совсем иной, и, хотелось ему того или нет, каждое утро он должен был выходить на нее в строгом форменном сюртуке с выпускным знаком Императорского Училища правоведения, не забывая при этом покрасоваться перед большим зеркалом в прихожей.