Клод Фаррер - СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 2

• Название: СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 2
• Автор: Клод Фаррер
• Издательство: Издательский центр «ТЕРРА».
• Жанр: Морские приключения
• Год: 1997
• ISBN: ISBN 5-300-01130-4 (т. 2); ISBN 5-300-01128-2

Клод Фаррер (псевдоним, наст, имя Фредерик Шарль Эдуар Баргон, 1876–1957) — один из интереснейших европейских писателей XX века.

Во второй том Сочинений вошли романы «Душа Востока», «Похоронный марш», «Тома-Ягненок (Корсар)», «Рыцарь свободного моря (Корсар)», а также рассказы: «Манон», «Японская кукла», «Высокая стена», «Когда руки грубеют…», «Дар Астарты».

---

Клод Фаррер СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ ТОМ 2

Художники И. ВОРОНИН, А. АКИШИН

Роман. Перевод А. Койранского.

ДУША ВОСТОКА

I

Перед высокой бамбуковой оградой, окаймлявшей левую сторону дороги, курума остановилась, и курумайа, человек-лошадь, опустил на землю легкие оглобли. И Фельз — Жан-Франсуа Фельз, член Французской Академии вышел из колясочки.

— Yorisaka koshakou?1 — спросил он, не слишком уверенный в том, что был понят, когда, садясь в повозку, пробормотал выученный наизусть адрес: «К маркизу Иорисака, на его виллу, на горе Цапли, около большого храма O-Сува, над Нагасаки…»

Но курумайа склонился с выражением величайшего почтения.

— Saio degosaimas!2 — подтвердил он.

И Фельз, поняв этот вежливый оборот речи, к которому японцы не часто прибегают в обращении с варварами, вспомнил о почете, с каким до сих пор Япония относилась к своей былой аристократии. Нет больше Даймио; но сыновья их, принцы, маркизы и графы, сохранили свой феодальный престиж.

Жан-Франсуа Фельз постучал в дверь виллы. Японская служанка, красиво одетая в платье с широким поясом, открыла дверь и почти упала на четвереньки перед посетителем.

— Yorisaka Koshaku fidjin? — произнес Фельз, спрашивая на этот раз не маркиза, а его супругу.

На это служанка ответила фразой, которой Фельз не понял, но смысл которой, очевидно, соответствовал европейскому: «Госпожа принимает».

Жан-Франсуа Фельз подал свою карточку и последовал через двор за мелко семенившей японкой.

Этот двор был почти квадратным, несколько растянутым в ширину; идти приходилось по гравию из маленьких черных камешков, гладких и сверкающих, как мраморные шарики. Фельз, удивленный, нагнулся и поднял один из них. Можно было поверить, что их моют каждое утро мылом и горячей водой!

Деревянный дом, широкий и низкий, был окаймлен верандой, покоившейся на простых отполированных сваях. Между двумя из этих сельских колонн открывалась дверь, и от самого порога виднелась безупречная белизна циновок.

Фельз, знакомый с обычаями, собрался на веранде снять обувь. Но служанка, опять упавшая перед ним, воспрепятствовала ему…

— Ах, вот как! — пробормотал удивленный Фельз. — У японской маркизы не снимают обуви?

Несколько разочарованный в своих экзотических ожиданиях он ограничился тем, что снял свою шляпу из светлого фетра, с широкими полями, которая придавала вандейковский оттенок его вдохновенной седеющей голове художника. И вошел в салон маркизы Иорисака.

…Будуар парижанки, очень элегантный, очень модный, который показался бы банальным всюду, кроме этого места, удаленного на три тысячи миль от равнины Монсо. Ничто не говорило в нем об Японии. Даже циновки, национальные Татами, уступили здесь место шерстяным коврам. Стены были обтянуты обоями «Помпадур» а окна — окна с настоящими стеклами! — были задрапированы тюлевыми занавесками. Стулья, кресла, бержер, софа заменили классические коврики из рисовой соломы или темного бархата. Большой эраровский рояль занимал целый угол; и, лицом к входной двери, — большое зеркало, в стиле Людовика XV, удивлялось, должно быть, что ему приходится отражать желтые мордочки, вместо изящных личек французских девушек.

В третий раз маленькая служанка исполнила свой реверанс на четвереньках и потом скрылась, оставив Фельза в одиночестве.

Фельз прошел шага два вперед, взглянул направо, налево и воскликнул возмущенно:

— Черт дери! Стоит ли быть Сыновьями Хокусай и Утамаро, внуками великого Сесшу!.. Раса, породившая Никко и Киото, раса, покрывшая дворцами и храмами дикую землю айносов, создавшая целиком новую архитектуру, скульптуру и живопись! Стоило ли иметь счастье прожить десять веков в самом блистательном уединении, вне всяких деспотических влияний, кастрировавших нашу западную самобытность, свободными от ига Египта и Эллады! Стоило ли иметь заслоном от Европы непроницаемый Китай и Конфуция — сторожевым псом от Платона! Да, стоило ли!.. Чтобы в конце концов впасть в обезьянничание и плагиаты, чтобы кончить здесь, в этой клетке, созданной специально для глупейших попугаев Парижа или Лондона, Нью-Йорка или Чикаго…

Он вдруг остановился. Одна мысль внезапно пришла ему в голову. Он подошел к окну, раздвинул занавесочку…

И он увидел сквозь стекло, у ног своих, японский сад.

Настоящий японский сад: маленький четырехугольник, длиной в десять метров, шириной в пятнадцать, придавленный к дому тремя очень высокими стенами; четырехугольник, в котором видны были горы и долины, леса, водопад, поток, пещеры и озеро. Деревья были, конечно, те карликовые кедры, вышиной с хлебный колос, которые умеют выгонять, как следует, одни только японские садовники, или же крохотные вишни, в полном цвету, как того требовало время года, потому что было пятнадцатое апреля; горы были не выше кротовых куч, но искусный грим придавал им вид скалистых кряжей; а озеро — банка с красными рыбками, окруженная для правдоподобия живописными берегами, цветущими и скалистыми.

Фельз, пораженный, широко раскрыл глаза. Прежде всего в нем заговорил художник.

— Не удивительно, что с такими садами… эти люди, способные на чудеса в рисунке и красках, всегда сбивались на совершенно фантастическую перспективу!

Он рассматривал странные силуэты маленьких скал и крохотных деревьев в ракурсе, как бы с птичьего полета.

Но вскоре он пожал плечами. Этот сад — не в счет! Он казался призраком, тенью былой Японии, уничтоженной, изгнанной волей современных японцев…

И все же, когда он глядел поверх стен, когда он взором спускался по склону горы Цапли, любуясь далеким видом, холмами, богато украшенными камфарными деревьями и белоснежными вишнями, храмами на вершинах холмов, деревьями на их склонах, городом на берегу залива, коричневым и синеватым, бесчисленные дома которого убегали по побережью до смутного силуэта далекого леса, — о, тогда он не мог согласиться с тем, что былая Япония уничтожена и изгнана… потому что и город, и деревни, и храмы, и холмы носили неизгладимую печать древности и напоминали до полной иллюзии какую-нибудь старинную гравюру времен древних Шогунов, какое-нибудь тонкое и подробное какемоно, на котором кисть художника, умершего несколько веков тому назад увековечила чудеса столицы каких-нибудь Хойо или Ашикага.

Фельз молчаливо и долго рассматривал пейзаж, потом повернулся к будуару. Контраст резко бил в глаза. По обе стороны стекла противостояли друг другу крайняя Азия, еще не покоренная, и вторгающийся крайний Запад…

«Да! — подумал Фельз. — Быть может, не солдаты Линевича и не корабли Рождественского угрожают сейчас Японской цивилизации… а вот скорее это… мирное нашествие… белая опасность».

Он готов был пуститься в подобные размышления, как вдруг тонкий голос, певучий и странный, но нежный, говорящий по-французски без малейшего акцента, прервал его:

— О, дорогой мэтр!.. Как мне стыдно, что я заставила вас так долго ждать!..

Маркиза Иорисака вошла и протянула руку для поцелуя.

II

Жан-Франсуа Фельз считал себя философом. И, быть может, он и был им в действительности, конечно, настолько, насколько может быть философом человек Запада. Без всякого усилия он усваивал во время своих прогулок по свету обычаи, нравы и даже костюмы тех народов, которые он посещал… Сейчас вот, у дверей дома, он хотел разуться, согласно с японской вежливостью. Но теперь, в этом французском салоне, где раздавался французский язык, экзотизму, само собой разумеется, не было места.

Поэтому Жан-Франсуа склонился, как сделал бы и в Париже, и поцеловал протянутую ему руку.

Потом, глазами художника, быстрыми и пронизывающими, он оглядел хозяйку дома.

На маркизе Иорисака было платье от Дусэ, Калло или Ворта, это прежде всего бросалось в глаза, потому что это платье, изящное, хорошо сшитое, но задуманное европейцем для европейских женщин, принимало на хрупкой и стройной японке совершенно особенный вид и размеры, — подобно очень широкой золоченой раме вокруг акварели величиной с ладонь. В довершении всего маркиза Иорисака была причесана противно традиции: ни напомаженной, блестящей челки, ни широких бандо, обрамляющих все лицо; вместо всего этого — удлиненный шиньон, оттягивающий назад всю прическу, так что голова, лишенная классического тюрбана, цвета черного дерева, казалась маленькой и круглой, как голова куклы.

Была ли она красива? Фельз, художник, влюбленный в женскую красоту, не без тревоги задавал себе этот вопрос… Красива ли маркиза Иорисака? Европеец назвал бы ее скорее уродливой из-за слишком узких глаз, оттянутых к вискам, похожих на две косые щелочки; из-за ее слишком тонкой шеи; из-за бело-розовой поверхности ее слишком больших щек, накрашенных и напудренных свыше меры. Но японцу Иорисака должна была казаться красавицей. И где бы то ни было, в Европе или в Азии, в равной мере нельзя было не почувствовать странного очарования, исходящего от этого маленького существа, презрительного и ласкового, детского и мистического, с медленными жестами, задумчивым лбом и приторной гримаской, которое казалось, то идолом, то игрушкой… Что из двух?