Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

• Название: Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2
• Автор: Анатолий Мордвинов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-9950-0413-4, 978-5-9950-0415-8

Впервые в полном объеме публикуются воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II А. А. Мордвинова.

Во второй части («Отречение Государя. Жизнь в царской Ставке без царя») даны описания внутренних переживаний императора, его реакции на происходящее, а также личностные оценки автора Николаю II и его ближайшему окружению. В третьей части («Мои тюрьмы») представлен подробный рассказ о нескольких арестах автора, пребывании в тюрьмах и неудачной попытке покинуть Россию. Здесь же публикуются отдельные мемуары Мордвинова: «Мои встречи с девушкой, именующей себя спасенной великой княжной Анастасией Николаевной» и «Каким я знал моего государя и каким знали его другие».

Издание расширяет и дополняет круг источников по истории России начала XX века, Дома Романовых, последнего императора Николая II и одной из самых трагических страниц – его отречения и гибели монархии.

---

С государыней прибыл только великий князь Александр Михайлович, живший также в Киеве, и ее свита: графиня Менгден, князь Шервашидзе и князь Сергей Долгоруков.

Ожидавшаяся мною с таким нетерпением и волнением, лучший друг нашей семьи, моя горячо любимая великая княгиня Ольга Александровна с этим поездом не приехала; ее, кажется, не было в эти дни в Киеве. Отсутствие Ольги Александровны сказалось на мне самым тоскливым, тяжелым разочарованием; я так надеялся на ее приезд и для себя, и для государя, зная ее искреннюю и горячую привязанность к своему брату, любившему ее, в свою очередь, как я чувствовал, не менее сильно.

Князя Шервашидзе я знал долгие годы, еще с первого дня вступления его в должность состоявшего при императрице-матери.

Нас соединяла не только совместная служба под одной дворцовой кровлей (Михаил Александрович, при котором я долго был единственным адъютантом, жил до 1910 года совместно с матерью), но и наша общая страсть к старине, к историческим исследованиям и собиранию портретов, миниатюр и гравюр.

Князь Шервашидзе был большой оригинал, очень начитан, наблюдателен, отличался большою находчивостью в затруднительных случаях и весьма своеобразно мыслил и говорил о разных исторических событиях.

Графиню Менгден я тоже давно и хорошо знал, и приезд их обоих, помню, меня очень тогда облегчил – я почувствовал себя менее одиноким; с ними я более успел сжиться, чем с обширной свитой государя, к которой я принадлежал только 6 последних лет.

Великого князя Александра Михайловича я знал тоже довольно близко, так как мне приходилось подолгу гостить у него в Ай-Тодоре. Ко мне он относился добродушно, немного иронически и, вероятно, во многом меня не понимал.

Увидев меня, Шервашидзе сейчас же направился ко мне, и я как сейчас вижу его растерянно-удивленное лицо.

Он отвел меня в сторону и недоумевающе-возбужденно начал укорять.

– Что вы там, в Пскове, наделали?!! Что наделали?!! – говорил он, качая головой.

– Мы-то ничего не наделали. Вы спросите лучше, что с нами наделали, – ответил я и в кратких словах объяснил ему, как все произошло и с какой внезапностью и на нас самих обрушились последние события.

Он изумлялся все более и более и, как и я, негодовал на поспешность отречения.

Государь и императрица оставались в бараке очень долго, как мне показалось, уже более получаса. Был сильный морозный ветер, и, чтобы согреться, мы с князем вошли в сколоченную из досок пристройку к бараку, где топилось подобие печи; около нее сидели какие-то дети.

Они обернулись, когда мы вошли, и вдруг радостно узнали меня.

Это были дети путевого рабочего, которых успели уже полюбить великие княжны во время своих наездов в Могилев и которые сами успели привязаться к неизвестным «барышням» – игравшим с ними и заботившимся об их здоровье и одежде.

Подобные пустяки, о которых в другое время, конечно, не стоило бы и вспоминать, меня вывели окончательно из равновесия; у меня больно защемило сердце от ничтожного напоминания о дочерях того, кто за досками этого барака должен вновь переживать свою душевную драму, делясь ею со своею матерью[11]…

Вскоре Их Величества вышли из барака – государыня со своей обычной приветливой, доброй улыбкой, государь также наружно совершенно спокойный и ровный.

Все разместились в автомобиле и поехали в губернаторский дом к завтраку.

Я ехал с Шервашидзе и графинею Менгден. Мои спутники сообщили мне, что в Киеве у них было совершенно спокойно, и удивлялись, что и улицы Могилева ничем пока не говорили о совершившемся перевороте.

Я не помню, как прошел этот завтрак, не менее мучительный и молчаливый, чем предыдущие, и за которым никого, кроме ближайшей свиты и находившихся в Могилеве великих князей, не присутствовало.

Все эти 8 дней марта я ничего не мог есть и, будучи физически здоров, совершенно не чувствовал голода.

Встав из-за стола, государь и императрица удалились в комнату государя, долго оставались наедине, и лишь около 4 часов дня государыня уехала к себе в поезд, в котором и оставалась до 9 марта.

Насколько помню, вслед за отъездом императрицы в кабинет к государю пошел Воейков.

Он оставался там недолго и вышел, как мне показалось, растроганный42. В то время как мы сидели за столом за чаем, он появился уже одетым в шинель и стал с нами прощаться, говоря, что сейчас уезжает. Тогда же нам стало известно, что и граф Фредерикс, по настоянию многих и Алексеева, также решил уехать, и милый инженер Ежов делал все возможное, чтобы ему устроить удобный и по возможности скрытый проезд43.

Я не знаю, каким образом В. Н. Воейкову не удалось добраться до своего имения, помню только то, что бедный Фредерикс направился поздно вечером из Могилева сначала на юг, кажется, через Киев в Крым. Ночь прошла благополучно, но утром на одной из станций его чиновник для поручений Петров, с усами, немного схожими с усами самого графа, неосторожно вышел из вагона для отправки телеграммы графине. Революционная волна успела докатиться и до сравнительно отдаленной станции (Гомель) – Петрова приняли за самого графа Фредерикса, а затем арестовали обоих и отправили в Петроград44.

С отъездом Фредерикса и Воейкова их обязанности стал исполнять гофмаршал Валя Долгоруков.

После чая государь сообщил, что поедет обедать к своей матушке в поезд, проведет с нею весь вечер и что я буду один сопровождать Его Величество.

Мы выехали из губернаторского дома около 7 часов вечера.

До вокзала было не более 10 минут. Кроме меня, государя никто не сопровождал – даже запасного автомобиля, следовавшего по обыкновению сзади, на этот раз не было. Мы ехали совершенно частными людьми. На улицах было пустынно и тихо.

То же волнение, как и во время вчерашней прогулки, охватило меня и теперь, но еще с большею силою.

Так хотелось опять высказать сердцем многое, и так опять не хватало для этого ни мыслей, ни слов.

Государь тоже был, видимо, подавлен и, вероятно, чувствовал и мое состояние.

Он был очень бледен, и я невольно заметил, как он сильно успел похудеть за эти дни.

Мы ехали некоторое время молча.

– Ваше Величество, – начал опять первым я, – нет ли у вас известий из Царского Села? Когда вы думаете поехать туда?

– Я еще не знаю, – ответил государь, – думаю, что скоро. – Потом надолго задумался и вдруг спросил: – Что обо всем говорят, Мордвинов?

– Ваше Величество, – ответил опять, бестолково волнуясь, я, – мы все так удручены, так встревожены… Для нас это такое невыносимое горе… Мы все еще не можем прийти в себя… Для нас все так непонятно и чересчур уж поспешно… Зачем вы отреклись!!!

А в Ставке, как я слышал, особенно не понимают, отчего вы отреклись в пользу брата, а не законного наследника Алексея Николаевича; говорят, что это уж совсем не по закону и может вызвать новые волнения…

Государь еще глубже задумался, еще глубже ушел в себя, и, не сказав больше ни слова, мы вскоре доехали до вокзала.

Генерал Деникин в своих воспоминаниях о возвращении государя в Ставку после отречения говорит: «Никто никогда не узнает, какие чувства боролись в душе Николая II – отца, монарха и просто человека, когда в Могилеве, при свидании с Алексеевым, он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал: «Я передумал. Прошу вас послать эту телеграмму в Петроград».

На листе бумаги отчетливым почерком государь писал собственноручно о своем согласии на вступление на престол сына своего Алексея.

Алексеев унес телеграмму и… не послал. Было уже слишком поздно: стране и армии объявили уже два манифеста.

Телеграмму эту Алексеев, «чтобы не смущать умы», никому не показывал, держал в своем бумажнике и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование.

Этот интересный для будущих биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части Ставки…»45

* * *

Я не знаю, к какому дню пребывания государя в Ставке относится рассказанный генералом Деникиным случай, о котором никто из нас не слыхал. Произошел ли он утром, в субботу 4 марта, то есть до моего разговора с государем в автомобиле, а значит, и до свидания Его Величества с императрицей-матерью, или на другой, после этого, день?

Я думаю, что последнее вернее, так как иначе государь, наверное, упомянул бы о состоявшемся уже изменении своих намерений. Весьма вероятно, что на такую перемену подвигла государя сама императрица-мать, узнавшая лишь 4 марта об отказе великого князя Михаила Александровича от вступления на престол.

Поезд императрицы, видимо, был наскоро собран. Он был смешанного пассажирского состава, и вагон государыни походил на обычный служебный вагон железнодорожного начальства.