Бернард Маламуд - Шляпа Рембрандта (Рассказы)

• Название: Шляпа Рембрандта (Рассказы)
• Автор: Бернард Маламуд
• Издательство: "Известия"
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1990
• ISBN: 5-206-00050-7

Бернард Маламуд (1914–1986) — известный американский писатель. Выходец из еврейской иммигрантской семьи, Маламуд обогатил американскую литературу не только огромным жизненным материалом этой среды, но и своей особой образностью.

Автор семи романов и повестей («Прирожденный мастер», 1952; «Помощник», 1957; «Новая жизнь», 1961 и др.) и нескольких сборников рассказов (из которых наиболее известны «Волшебный бочонок», 1958; «Идиоты первыми» 1963; «Шляпа Рембрандта», 1973), Маламуд был удостоен на родине многочисленных наград (Пулитцеровской премии, двух Национальных книжных премий, а также Золотой медали Американской академии искусств и литературы).

Рассказ был любимым жанром писателя.

В предисловии к итоговому сборнику, куда автор отобрал 25 своих лучших новелл, Маламуд писал:

«Рассказ — это личность, втиснутая в несколько страниц, вобравших в себя целую жизнь человека».

Этот последний сборник «Рассказы Бернарда Маламуда» (1984) лег в основу данной книги.

Точные по психологическому рисунку, свободные от дидактизма рассказы Маламуда несут в себе определенный нравственный урок: урок любви и сострадания к людям.

---

— Съехал, — домохозяйка презрительно махнула рукой, — куда — неизвестно.

Хотя Этта исстрадалась, потеряв Чезаре, она винила себя, считала заклятой грешницей, даже ребенок во чреве не мог спасти ее от этих мыслей; но на кладбище, к могиле Армандо, она не ходила больше никогда.

Серебряный венец (Перевод Л. Беспаловой)

Ганс-отец слег — умирал на больничной койке. Разные врачи давали разные советы, ставили разные диагнозы. Поговаривали о диагностической операции, но опасались, что он ее не переживет. А один врач нашел у него рак.

— Сердца, — с горечью сказал старик.

— А что, и такое бывает.

Молодой Ганс, Альберт — он преподавал биологию в средней школе, — после уроков не находил себе места от горя и слонялся по улицам. Против рака средств нет — что тут сделаешь? Он столько ходил, что у него едва не прохудились подметки. И чуть что вскипал: его выводили из себя и война, и атомная бомба, и загрязнение окружающей среды, и смерть, и, конечно же, сказывалось нервное напряжение — его тревожила болезнь отца. Он ничего не мог сделать для отца, и это сводило его с ума. За всю свою жизнь он ничего не сделал для отца.

Его коллега, учительница английского, с которой он разок переспал, старящаяся на глазах девушка, посоветовала ему:

— Альберт, если доктора не могут разобраться, обратись к врачевателям. Одни знают одно, другие — другое; никто не знает всего. Человеческий организм — это нечто непредсказуемое.

И хотя Альберт в ответ на ее слова невесело засмеялся, они запали ему в душу. Если специалисты расходятся во мнениях, к какому мнению тебе присоединиться? Если ты сделал все, что можно, что еще остается делать?

Как-то раз, долго прошатавшись в одиночестве по улицам после уроков, он, удрученный заботами, недовольный собой, — неужели нельзя было найти какой-нибудь выход? — уже собирался спуститься в метро где-то в районе Бронкса, но тут к нему пристала толстая деваха с голыми мясистыми ручищами: она совала ему замусоленную рекламку, но учителю не хотелось ее брать. Видик у нее был тот еще, явно недоразвитая, это в лучшем случае. Лет пятнадцати, так он определил бы, но выглядит на все тридцать, а по умственному развитию ей небось лет десять, не больше. Кожа у нее лоснилась, оплывшее лицо было покрыто испариной, небольшой ротик разинут, как видно навечно, на большом, каком-то несфокусированном лице широко расставлены глаза — то ли водянисто-зеленые, то ли карие, а может быть, один зеленый, а другой карий — он затруднился бы точно определить. Она, похоже ничуть не смущаясь тем, что он ее разглядывает, тихо булькотела. Волосы, заплетенные в две толстые косы, падали ей на грудь; на ней были растоптанные суконные шлепанцы, лопавшиеся по всем швам, с отстающей подметкой, выцветшая длинная юбка красного цвета, открывавшая массивные лодыжки, и застегнутая на все пуговицы, хотя на дворе стоял жаркий сентябрь, коричневая кофта плотной вязки, еле сходившаяся на могучем бюсте.

Учителя подмывало пройти мимо протянутой к нему пухлой детской руки. Вместо этого он взял рекламу. Что это — обыкновенное любопытство: стоит научиться читать, и читаешь все подряд? Милосердный порыв?

Альберт увидел текст и на идиш, и на иврите, но прочел английский: "Выздоравливаем больных. Спасаем умирающих. Приготавливаем серебряных венцов".

— Что же это за серебряный венец?

Деваха невнятно закудахтала. Удрученный, он отвел глаза. А когда снова обратил на нее взгляд, она пустилась наутек.

Он изучил рекламку. "Приготавливаем серебряных венцов". В рекламке сообщалось имя и адрес не кого-нибудь, а раввина: Джонас Лифшиц жил поблизости. Серебряный венец заинтриговал Альберта. Он не мог взять в толк, как венец может спасти умирающего, но у него возникло ощущение, что он обязан все узнать. И хотя поначалу он противился этой мысли, он решил посетить раввина, и у него даже чуть отлегло от души.

Учитель поспешил дальше и через несколько кварталов дошел до дома под обозначенным на рекламке номером — захудалой синагоги, помещавшейся в магазине. "Конгрегация Теодора Герцля"[27] — оповещали буквы, неровно выведенные белой масляной краской на зеркальном стекле. Имя раввина, золотыми буквами поменьше, было А. Маркус. Над дверью слева от магазина номер дома снова повторялся, на этот раз вырезанными из жести цифрами, а под табличкой, где не значилось никакого имени, помещавшейся под мезузой[28], торчала карточка, на которой карандашом было написано: "Раввин Джонас Лифшиц. В отставке. Советует. Задавайте звону". Звонок, когда Альберт, собравшись с духом, позвонил, сколько он ни нажимал, никак не отозвался, и Альберт с замирающим сердцем повернул дверную ручку. Дверь мягко отворилась, и он нерешительно поднялся по тесной, плохо освещенной деревянной лестнице. Обуреваемый сомнениями, вглядываясь в мрак, он прошел один марш и уже подумывал повернуть назад, но на площадке второго этажа, сделав над собой усилие, громко постучал в дверь.

— Есть кто-нибудь?

Он забарабанил сильней: злился на себя — зачем пришел, зачем рвется войти, скажи ему кто-нибудь такое час назад, он бы не поверил. Дверь приоткрылась, в щель выглянуло большое, кое-как слепленное лицо. Недоразвитая деваха подмигнула ему выпученным глазом и, шкворча, как яичница на сковородке, попятилась назад, захлопнув дверь перед его носом. Учитель, поразмыслив — слава Богу, недолго, — распахнул дверь: не то бы опоздал, не увидел, как деваха, при ее-то толщине, промчалась, колотясь о стены, и скрылась в комнате в самом конце длинного узкого коридора.

Альберт, поборов смущение, а может быть и страх, нерешительно ступил в коридор, дав себе зарок тут же уйти, но не ушел — не преодолел любопытство и заглянул в первую по коридору комнату: ее освещали лишь тонкие, как нити, ручейки света, пробивавшиеся сквозь опущенные зеленые бумажные шторы. Шторы походили на выгоревшие карты древнего мира. Седобородый старик в ермолке, веко над его левым глазом вспухло, спал крепким сном в продавленном кресле, уронив на колени книгу. Откуда-то разило затхлостью, но может быть, что и от кресла. Альберт уставился на старика, и тот чуть не сразу проснулся. Толстенький томик свалился со стуком на пол, но старик не стал его поднимать, загнал ногой под кресло.

— Ну и на чем же мы остановились? — приветливо, чуть с задышкой спросил старик.

Учитель снял шляпу, но, вспомнив, к кому пришел, снова надел.

Он назвал себя.

— Я ищу раввина Джонаса Лифшица. Ваша… э… девочка впустила меня.

— Раввин Лифшиц это я, а это моя дочка Рифкеле. Она далека от совершенства, хотя Господь сотворил ее по образу и подобию своему, а если он не совершенен, то кто же совершенен? А что это значит, говорить не нужно.

Опухшее веко приспустилось и подмигнуло, по всей видимости непроизвольно.

— И что это значит? — спросил Альберт.

— Что по-своему и она совершенна.

— Как бы там ни было, она впустила меня, и я здесь.

— Ну и что же вы себе думаете?

— О чем?

— Что вы себе думаете, о чем мы имели разговор — о серебряном венце?

Разговаривая, раввин бегал глазами по сторонам, беспокойно сучил пальцами. Пройдоха, решил учитель. С ним надо держать ухо востро.

— Я пришел навести справки о венце, который вы рекламируете, — сказал он, — но, по правде говоря, у нас с вами не было разговора ни о венце, ни о чем другом. Когда я вошел, вы крепко спали.

— … Вы же понимаете, возраст, — со смешком сказал раввин.

— Это было сказано не в укор вам. А чтобы внести ясность: я человек вам посторонний.

— Какой же вы мне посторонний, если мы оба верим в Бога?

Альберт не стал с ним спорить.

Раввин поднял шторы, и предзакатные лучи залили просторную с высоким потолком комнату, где как попало стояло полдюжины, если не больше, жестких складных стульев, а кроме них лишь продавленная кушетка. Интересно, что он здесь делает? Занимается групповой терапией? Ведет душеспасительные беседы, как полагается раввину? Учитель с новой силой напустился на себя: зачем пришел сюда? На стене висело овальное зеркало в узорчатой раме из больших и малых кружков позолоченного металла, и ни одной картины. Несмотря на пустые стулья, а может быть и благодаря им, комната казалась голой.

Учитель заметил, что брюки у раввина без пяти минут рваные. На нем были мятый поношенный черный пиджак и пожелтевшая белая рубашка без галстука. В его слезящихся серо-голубых глазах жила тревога. Лицо у раввина Лифшица было смуглое, под глазами темнели бурые мешки, от него несло старостью. Откуда и запах. Походил ли он на свою дочь, сказать трудно: Рифкеле походила только на себе подобных.

— Ну садитесь, — с легким вздохом сказал старый раввин. — На диван не садитесь, садитесь на стул.

— На какой именно?

— Ой, вы же и шутник. — С рассеянной улыбкой раввин показал на два кухонных стула, на один из них сел сам. Протянул тощую сигарету.