Иван Цанкар - Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

• Название: Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой
• Автор: Иван Цанкар
• Издательство: Центр книги Рудомино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7380-0398-1

Книгу составили лучшие переводы словенской «малой прозы» XX в., выполненные М. И. Рыжовой, — произведения выдающихся писателей Словении Ивана Цанкара, Прежихова Воранца, Мишко Кранеца, Франце Бевка и Юша Козака.

---

Несмотря на то, что в зимнее время мы встаем в четыре часа утра, а летом даже в три, такие ночи все же невыносимо долги и страшны.

Сегодня теснота не так ужасна, это значит, что мы можем вытянуться лежа, а между рядами есть проход шириною в ладонь. И все же люди так сильно сжаты, что мы лежим на левом боку и никто не может перевернуться — должен поворачиваться весь ряд. Теснота велика, и кажется, будто это тяжелое прерывистое дыхание вырывается из одной сдавленной груди.

Мы лежим в углу, в дальнем конце помещения, в стороне от дежурного. Уже несколько ночей ложимся мы, трое товарищей, вместе. Мы кое-как понимаем друг друга, помогаем один другому удобнее лечь, и потому держимся сообща. За мною, в самом углу, лежит молодой русский, впереди австриец. У австрийца удивительная привычка: весь день он молчит, погруженный в себя, слово выжать из него трудно, а вечером, едва мы уляжемся, начинает говорить вполголоса, почти шепотом. Каждый вечер он рассказывает мне что-нибудь о своей жизни в заключении. Уже пять лет провел он в концентрационных лагерях и испытал все ужасы фашистских лагерных порядков по всей Германии. Каждый вечер он вполголоса рассказывает новые кошмары. Я просил его не говорить мне о таких вещах, слишком гнусных для человеческого уха. Но он отвечал, что, не воскресив их в памяти, не может уснуть.

Русский, рядом со мной, засыпает тотчас же, как ляжет. А австриец снова шепчет, лежа ко мне спиной, шепчет еле слышно, чтобы не заметил дежурный.

— В тысяча девятьсот сорок первом году меня хотели убить, но не убили, потому что у меня семеро детей…

— Умоляю тебя, товарищ, молчи! Не хочу ничего слушать. Смотри, вон дежурный… — протестую я.

— …но не убили, потому что у меня дома семеро детей, — продолжает австриец. — Не удивительно ли для концлагеря, где на такие вещи обычно не обращают внимания. Но случается всякое. Погоди, я тебе расскажу.

Был я тогда в карательном лагере Клинкер под Берлином. Три тысячи человек изготовляют там кирпич, который прослыл чуть ли не лучшим в Германии. Да и как ему не быть первосортным, если глина вся пропиталась человеческой кровью. Там мы очень часто сменялись.

Когда кто-либо удерживался в лагере полгода, это было настоящим чудом, если только он не пользовался особой протекцией. В Клинкер посылали тех, от кого хотели избавиться. Ну, и меня тоже отправили туда. Людей там убивали простейшим способом. Их загоняли в ямы, наполненные глиняным месивом, которое их засасывало, и они умирали. Если это происходило слишком медленно или возникала опасность, что человек вылезет и спасется, его заталкивали шестом обратно или сапогами вдавливали голову в грязь, чтобы он захлебнулся. Надзирателем в моей яме был какой-то поляк, уголовник, которого все называли убийцей. Было известно, что он отправил на тот свет бесчисленное множество людей. Он был орудием в руках фашистов. Позже они его убили, чтобы избавиться от нежелательного свидетеля. Сам знаешь, как у них водится.

Наконец пришел и мой черед. Я так ослаб, что не мог больше выполнять положенную работу и поэтому стал ненужным. Я знал, что меня ожидает: убийца уже несколько дней косился на меня. Однажды я нес какой-то груз по краю ямы. Убийца подошел и столкнул меня вниз. Он сделал это без труда, я был так слаб, что меня легко мог сдуть ветер. Я свалился с почти шестиметровой высоты. Мне повезло: место, куда я упал, было не очень вязким, но и не слишком твердым, поэтому я не провалился и не ушибся. Я начал карабкаться из грязи, и не будь так обессилен, это бы легко удалось. А так я долго срывался и барахтался в грязи. Убийца наблюдал сверху. Увидев, что мне, может быть, удастся выбраться, он спустился по лестнице в яму, подошел и поставил мне ногу на шею, чтобы окунуть голову в жидкую глину. Я почувствовал тяжелый сапог у себя на шее и подумал: «Эх, парень, вот и пришел твой конец!»

Голова моя стала погружаться в грязь, и один глаз уже заливала жижа. Постепенно бурое месиво приближалось к другому глазу. Пока я мог им еще смотреть, я устремил взгляд на склоненное лицо убийцы: оно было тупым, холодным и бесчувственным. Я знал, что в это мгновенье ничто человеческое не связывает нас. В последний миг я впился своим еще открытым глазом в его мертвые глаза, которые будто хотели сказать: «Ну, долго я тебя не буду мучить, несчастный. Помирай скорей!»

Я решился попросить его:

— Друг! Не губи меня, ведь у меня семеро детей.

Я с трудом говорил — глинистое месиво лезло мне в рот, но все-таки я произнес эти слова. И я еще раз взглянул на него своим единственным глазом. Кто знает, каким был тогда мой взгляд. Должно быть, он был ужасен, потому что я сразу же почувствовал, как сапог слабее давит на мою шею. В глазах убийцы я увидел какой-то странный блеск, тогда как его железное лицо оставалось неизменным, суровым и безжизненным. Мы глядели друг на друга лишь одно мгновенье, но оно показалось мне вечностью. Вдруг убийца снял ногу, и я услышал холодный голос:

— Мне все равно, одним больше или меньше, ведь я уже больше сотни… А тебе и так не жить. Но мне все равно, семеро детей, гм… Пусть тебя убьет кто другой.

Он поднялся из ямы по лестнице и исчез. В тот день мы нашего убийцу больше не видели. Я потихоньку выполз из грязи и выбрался наверх. И видишь, товарищ, я еще жив. Я убежден, что убийцу поразило выражение моего единственного глаза. Один глаз тронул его, а если бы я смотрел как обычно двумя глазами, мне бы, конечно, не удалось его разжалобить. Видишь, друг, я жив, потому что у меня семеро детей, жив и сегодня.

— Ты кончил, друг? — шепнул я почти в беспамятстве.

— Да, семеро детей…

Мой товарищ замолчал, и вскоре мы оба утонули в кошмаре лагерной ночи.

Отступление

У въезда в концлагерь Заксенхаузен под Берлином остановилась огромная фура, запряженная парой крупных лошадей. Это была вполне современная повозка на резиновых шинах; она имела чуть ли не десять метров в длину и не менее трех в ширину. Высокий четырехугольный кузов, стоящий на колесах, напоминал черный гроб.

Над провинцией Бранденбург уже опустилась январская ночь сорок пятого года. На востоке, в каких-нибудь восьмидесяти километрах отсюда, пылало русское наступление, его зарево вздымалось высоко в небо, освещая всю восточную сторону. Уже несколько дней воздух беспрерывно сотрясался. Величественное и ужасное крушение третьего рейха волнами билось о стены нашего концлагеря, за которыми в трепете жило свыше пятидесяти тысяч человек. По ту сторону стен дрожало от страха несколько миллионов.

— Кто там? — привычно прокричал караульный почти нечеловеческим голосом. Однако видно было, что он удивлен появлением подводы, проехавшей к тому времени уже два пояса внешних заграждений.

Возчик медленно протянул караульному бумагу, на которую тот едва взглянул, и тотчас же возвратил назад. Затем караульный спросил:

— Сколько вас там?

— Ты что, читать не умеешь? Пятьдесят! — ответил возчик небрежно.

Караульный, закутанный в колоссальный тулуп с огромным воротником, — казалось, у него на шее лежит целый баран, — стал отпирать массивные железные ворота. В их прутья была вделана гигантская литая надпись: «Труд приносит свободу».

Миллиону жертв лагерный труд принес свободу вечного упокоения.

В тот момент воздушного налета не было и под аркой горела сильная лампочка, так что было светло как днем. Сидевший на козлах возчик тоже был закутан в огромный тулуп. На голове у него красовалась громадная меховая шапка, какие носят по ту сторону Одера. По его внешности нельзя было сказать, военный он или штатский. В кузове поднялось несколько фигур, закутанных в темные лохмотья, из которых выглядывали бледные, небритые лица. Фигуры эти были подобны призракам. Более чем двадцатипятиградусный мороз вгрызался в январскую ночь, терзая ее своими мертвящими челюстями.

Когда подвода стала въезжать под арку ворот, караульный вскочил на козлы и схватился за край кузова. Огромный тулуп не помешал его прыжку. Караульному было приказано считать всех, кто едет в лагерь или из лагеря. Свет лампочки падал прямо в кузов. Караульный заглянул в него, и тут произошло что-то странное: он стремительно спрыгнул вниз на землю, будто получив смертельный удар в самое сердце. С его лица сбежала последняя краска, лишь пара пустых, испуганных глаз уставилась на возницу. Затем послышался краткий, приглушенный вскрик:

— Но что же это?..

— Пятьдесят человек… — ответил возница и погнал лошадей дальше. Голос его был почти злобным, и если бы караульный мог видеть его лицо, то заметил бы, как по нему разлилась загадочная усмешка. Проехав ворота, возница закричал караульному:

— Ну, куда тут?.. — Тот не ответил, махнув рукой налево, где помещались заключенные и где виднелось несколько чуть освещенных мрачных бараков. У крайнего из них подвода снова надолго остановилась. Казалось, что упряжка на всем пути только и делала что ждала. Лошади опустили головы и прижались друг к другу, возница на козлах ссутулился еще больше, а заостренные лица призраков, вытянувшиеся над краем кузова, еще более побледнели и удлиннились…