Андрей Белый - Воспоминания о Штейнере

• Название: Воспоминания о Штейнере
• Автор: Андрей Белый
• Издательство: Editions La Presse Libre
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1982

В 1912 в Берлине А. Белый познакомился с Рудольфом Штейнером, стал его учеником и без оглядки отдался своему ученичеству и антропософии. Фактически отойдя от прежнего круга писателей, работал над прозаическими произведениями. Когда разразилась война 1914 года, Штейнер со своими учениками, в том числе и с Андреем Белым, перебрались в Дорнах, Швейцария. Там началось строительство Иоанова здания — Гётеанума. Этот храм строился собственными руками учеников и последователей Штейнера. Текст печатается по авторскому машинописному тексту рукописи, хранящейся в мемориальном музее Андрея Белого в Москве.

---

И тогда весь аспект Унгера (и "сухой" председатель, и "буржуа" в цилиндре, и "франт" — беложилетник) — меняется.

А вот — еще аспект: Дорнах, лето; мы — в гостях на каком — то семейном празднике; сидим на террасе; кто — то нудно варит разговор; он — не клеится; как — то пусто моргающий [моргающий глазами] доктор Унгер, заложив руку за кармашек белого жилета (его жест), вдруг, точно сорвавшись, начинает громко насвистывать мотив из Бетховена, которого он обожает: "А, как хорош!" Лицо — точно в тике: молодое, отдавшееся мелодии; глаза моргают: быстрые, черные… добрые. Вот так Унгер: да это юноша по живости восприятий!

Ох, уж это "насвистывание" доктора Унгера в нос членам; он свистал мне в нос; и я обижался и свисту, и надменному виду, с которым вырывался свист, относя вид и свист по "своему адресу". Мне потом объяснили: свистит доктор Унгер от… застенчивости.

Я потом разглядел в нем: мягкого, скромного человека; и в аспект "только дельца" не верил.

Я читал статьи Унгера[279]; заглядывал в гносеологическую книгу Унгера; пишет он внешне не блестяще; предмет его мысли вычерчен в неблагоприятном для внешнего восприятия аспекте: в холодноватой, рассудочной форме; и пишет он мало. Но преодолев форму, вы натыкаетесь на оригинальную, сильную, что — то в тенетах рассудочности прорубающую мысль: навстречу к "Философии Свободы". У Унгера мысль абсолютно своя; и сознательно не отправляется от печки истории философии; он выглядит философствующим дилетантом: но это — внешний аспект; он очищает ПО-СВОЕМУ ДОРОГУ к возможной, но еще нигде не данной философии антропософии. Бауэр в мысли имеет традицию: мистиков и мысль германского идеализма; он — "новый", как антропософ; и традиционен, как философ; а доктор Карл Унгер — Тредьяковский некоей оригинальной антропософской системы, которая будет вскрываема будущим Ломоносовым [будущими Ломоносовыми], а, может быть, Пушкиным [Пушкиными], с трудом ныне вываривающихся систем; в некоторых чертах своей унгеровской мысли, он оригинальнее блестящих Штейнов, ибо рудименты невскрытой им системы вынуты из его внутреннейшего "опыта с мыслью", но одеты в рассудочный каркас вероятно, чтобы этим тараном ломать каркасы рассудочности вообще: мысль Унгера — медитация, забронированная рассудочностью; она в своем "да" — трудна, крута; высказана — скромнейше; она — лапидарна.

Оттого — то он и пишет с трудом: пишет мало. Но увидев "вымедитированную" страничку печатного текста Унгера, останавливаешься: "Надо бы одолеть: ведь не даром же человек ее напечатал". И в этом "не даром" — доверие к мысли Унгера, именно поскольку он не антропософский "писатель", а взявшийся за перо "антропософ".

Это мнение мое о мысли Унгера сложилось у меня и под влиянием иных из его фортрагов[280], слышанных в Дорнахе; они мне чрезвычайно много дали (как ни одни фортраг Штейна!): дали — внутренне, прорезываясь до интимнейших, сказал бы "эсотерических" сторон моего "Я"; будучи внешне сухи, будучи изложены с трезво — логическим педантизмом, они тем не мене врезались в меня, как нож, до… вздрога. Это было в дни всяческих моих потрясений уже на почве жизни и моральной фантазии. Никогда не забуду доктора Унгера в эти дни; не забуду, что он, после одного из своих фортрагов, врезавшихся в меня, точно знал это, ко мне подошел и с неожиданной, братской сердечностью (после всех "посвистов" своих) спросил, мягко лаская добрыми, черными глазами: "Принимаете ли вы мои слова?" И когда я сказал — "да", он нежно, сердечно пожал руку: с "братским" подбодром; самое удивительное заключалось в том, что тема лекций была о том, как, включая в организм жизни ариманические существа, не пасть жертвой когтей Аримана; а я именно в эти дни был почти что в когтях; Унгер не мог этого [этого не мог] знать. Это первая моя изнутри встреча с ним не могла не быть, встречею с "эсотериком", подающим "братскую" помощь.

Во внутреннейших собраниях "тайное" Унгера делалось явным: явное это — то, что он — один из "наивнутреннейших" учеников Рудольфа Штейнера.

А в 23‑м году, столь трудном для Унгера, я с неделю прожил в его доме, в любезно им мне предоставленной комнате; мы вместе обедали и ужинали после вечерних лекций Штейнера, непринужденно беседуя; и тут мне стал явным Унгер — Человек, в том, в чем я его давно подозревал; а именно: он — милый, простой, скромный, сердечный человек; и очень, очень добрый. Что он — "ум", в том я не сомневался; ведь назвал же его Рудольф Штейнер "сильно" мыслящим; в том, что он — благороднейший, честнейший, преданнейший делу Штейнера, не могут сомневаться и его "антропософские" враги из категории "дядей". Что он "эсотерик", — это хочется свидетельствовать мне всеми крохами моего, пусть убогого, опыта.

Тройка первого президиума (Бауэр, Унгер, фр. фон-Сиверс[281]) — "славная" тройка, "крепкая" тройка старых, внутренних, учеников; пока она возглавляла общество, не чувствовалось "аппарата": как бы и не было "общества" в том смысле, который стал давно для меня ругательным эпитетом. Эта "консервативная" тройка с огромным мужеством когда — то отстаивала молодой, художественный Дорнах; и пока в Дорнахе работал Унгер (с конца 15‑го года он был мобилизован "промышленно" и уехал работать в Штутгарт на "оборону"), мы, тогдашние "молодые", чувствовали себя уверенно под его крылом, как и под крылом Штинде, Бауэра, фрау доктор Штейнер, самого "доктора". И ведь само раздраженное его с почти "вы сделали глупость", по адресу седой дамы, относилось рикошетом к защите "свободы" жизни в Дорнахе: доктора и нас.

В моих субъективных имагинациях прошлого, ассоциировавшего образы четырех "мистерий" с интимными учениками Штейнера в образе 3‑х "гиерофантов" при Бенедикте, их воглавляющем, мне виделся у алтаря чувства, в роли Теодозия — Михаил Бауэр, в роли Романуса (у алтаря воли) — доктор Пайперс, а в роли четвертого гиерофанта, взявшего на себя наитруднейшую наинеблагодарнейшую роль, — в роли Ретардуса — я видел доктора Карла Унгера.

Таким он мне и стоит.

Задолго до "докторов", "предприятий", культурных начинаний, доктор Унгер возглавлял в Штутгарте "школу Унгера", ставящую ударение на темах культуры, мысли "мира сего", и на "антропо" — в двойственном термине "антропософия", — в ту пору, когда "антропософия", как термин, встречалась в лекциях Штейнера, но обитала, так сказать подспудно (в скобках "теософии"); и тогда доктор Унгер в своих усилиях был именно глава молодой школы, выглядевшей революционно в недрах "теософии"; возьмите Блаватскую, Шюре, Безант: и после возьмите брошюру Унгера: два ничего общего не имеющих стиля; еще типичный "теософ" мог перекинуться пониманием с Бауэром через язык Беме, например, а с Карлом Унгером он мог быть лишь "на ножах". И в эпоху отделения от Безант доктор Унгер согремел со Штейнером в дерзких вызовах против "восточной мистики", выявляя себя "христовым" христианином, воином Божиим, а не христианином от… Кришну.

10

К нему примыкал ряд интереснейших штутгартских деятелей, имена которых не упомню, потому что и так я уже отъехал от темы своей, центрированной вокруг Штейнера. Не могу не упомянуть о старике Аренсоне, на дочери которого женат доктор Унгер: Аренсон тоже подлинный, внутренний ученик, ориентированный на темах каббалы, "Зохара", но вскрывающий их не традиционно, а в теме антропософской культуры мысли; слышанные мной его лекции: серьезны по материалу, насыщены знанием первоисточника, лапидарны в "своих собственных" выводах; кроме того: Аренсон — талантливый композитор; его музыкальное сопровождение к "мистериям" прекрасно написано: в нем он — новатор в инструментовке; это сочетание музыкального новаторства с тысячелетними темами иудейского гностицизма в маленьком, седеньком, как грибочек, сморщенном человечке меня всегда трогало; что — то честнейшее, умнейшее, добрейшее и явно детское светилось в маленьких глазках его некрасивого, с кулачок, личика; и делалось спокойно: "И Аренсон здесь… Где — то сидит… Может быть, — прочтет что — нибудь"… И благодарность к нему, осуществителю литографированных циклов, этого подарка "тысячам", — шевелилась в душе.

Другая школа, враждебная Унгеру и его "присным", гнездилась в том же Штутгарте (говорю "враждебная" в смысле полемики в "приемах", а не в смысле личной вражды); это школа Тони Фелькер[282], в которой сконцентрированно подчеркивались и "эсотеризм" тем, и проблемы йоги; и в "как" метода изложения и в "что" лекционных тем. В Тони Фелькер выявлялась правомерно реставрированная до классических, вечных нот теософия востока, ушедшая от Безант, принявшая антропософию, но честно отказавшаяся от боя с Ариманом мира сего и потому забронировавшая себя люциферической внутренней глубиной тем "Света на Пути", Коллинз[283] и т. д. Против "теософии" Тони Фелькер нельзя было ничего возразить, ибо она в таком чистом, глубоком, внутреннем смысле правомерно — прекрасна; о ней можно сказать лишь одно: такое "марийствование" возможно там, где нашлась Марфа, которая отдалась неприятной функции: бронировать извне возможность Тони Фелькер уплывать глазами: в полет ангелов (у нее — удивительные, почти неземные глаза); инженер, возводящий крепость вокруг нее, — сухой, трезвый Унгер, с которым она теоретически так не ладила.