Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

• Название: Цемах Атлас (ешива). Том второй
• Автор: Хаим Граде
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-7516-1225-2, 978-5-9953-0311-4

В этом романе Хаима Граде, одного из крупнейших еврейских писателей XX века, рассказана история духовных поисков мусарника Цемаха Атласа, основавшего ешиву в маленьком еврейском местечке в довоенной Литве и мучимого противоречием между непреклонностью учения и компромиссами, пойти на которые требует от него реальная, в том числе семейная, жизнь.

---

— Теперь я должен коснуться такого выдающегося своей мудростью вашего высказывания, как то, что есть люди, неспособные по своей природе быть скупыми! Неужели мы говорим о нечестивцах? Разве мы говорим о гуляках и растратчиках? Нет, мы говорим о мусарниках и людях духа!

Хайкл хорошо запомнил несколько своих бесед с бывшим директором валкеникской ешивы. Теперь реб Цемах Атлас сидел и молчал, как будто укрытый облаком; и чем дольше он молчал, тем больше становилось облако вокруг него. Реб Дов-Бер Лифшиц говорил снова о человеке, как будто, кроме этого сына Адамова, в мире ничего не было. Хайкл все еще не мог забыть валкеникского леса с тремя реками, соединявшимися за местечком. Там, где они сливались в единый поток, невооруженным глазом был видно, какие они разные по цвету: одна река — сине-зеленая, другая — серая, как свинец, а третья — прозрачно-желтая. Если окунуть руку в воду в том месте, где три реки сливаются, чувствуешь теплое течение и холодное течение. Ешиботники на даче в Валкениках никогда на это не смотрели. У директора ешивы реб Цемаха Атласа вообще не было чувства прекрасного. Он не ощущал ни красоты живого дерева, ни красоты сделанного из него орн-койдеша. Махазе-Авром тоже не раз отвечал Хайклу на его постоянные вопросы о том, почему тот не восхищается лесом: «Я не могу всего успеть». Махазе-Авром всю жизнь был погружен в Талмуд и в труды комментаторов. Мусарники копаются в душевных силах человека, но Хайкл думал, что мир гораздо больше и интереснее человека.

Хайкл снова прислушался к беседе. Говорил Реувен Ратнер. Он приподнимал по привычке свои тощие плечи и шевелил пальцами, словно ощупывая ими слова. Люди, говорил он, принадлежат к печальной семье «сидящих во тьме и мраке»[156]. Может быть, когда-то и рождался какой-нибудь счастливый принц. Однако никто никогда не умирал счастливым принцем. С другой стороны, человек — это венец Творения, сотворенный по образу и подобию Божьему. Своим хорошим или дурным поведением он исправляет или портит все Творение. Это возлагает на него огромную ответственность, потому что, если в его служении Творцу или в помощи, которую он оказывает ближнему, имеются нечистые намерения, он способен разрушить миры.

Реб Дов-Бер Лифшиц морщился и крутился на своем месте. Ему хотелось воскликнуть, что Реувен Ратнер говорит как каббалист, а ведь он не хочет идти дежурить у постели больного товарища и не хочет никуда ехать основывать новое место изучения Торы. Но так резко с Реувеном Ратнером говорить было нельзя. Он принадлежал к числу самых лучших учеников, и он искал себе невесту. Поэтому реб Дов-Бер молчал, рассерженный этими разговорами, в которых, кроме красивости, не было ничего. Сидевшие вокруг него ешиботники тоже молчали. Может быть, именно потому, что никто не откликнулся, Хайкл-виленчанин снова заговорил, хотя потом сам не мог понять, что его к этому подтолкнуло:

— Человек — это не венец Творения, и мир не был сотворен ради него. Человек даже глубже и интереснее, когда мы смотрим на него как на часть Творения, а не как на главный его смысл. Он лишь одна комнатка в большом здании Творения, и мы должны стремиться узнать, каково все здание целиком. Для этого мы должны понять, что комнатка предшествует находящимся в ней предметам. То есть само по себе сотворение человека и его привычки предшествуют его образу жизни. Когда кто-то слышит, как поют птицы, ему становится легче на сердце, потому что в пении птиц он слышит, что и дурные сны прошедшей ночи, и заботы нового дня не вечны. Человек чувствует, даже если не думает об этом, что не с него началось Творение и не на нем оно закончится. Он ведь знает, что птицы, как правило, живут меньше него и способны защитить себя еще меньше, чем он, и тем не менее они поют! И от этого у смертного становится легче на душе, именно потому, что он не видит себя в качестве центра мироздания и понимает, что не способен познать самого себя, если не познает окружающего мира.

Ешиботники сидели, наморщив лбы, с отчужденными лицами, хотя, разговаривая с виленчанином наедине, они могли иной раз услышать от него еще более резкие и не соответствующие религиозному образу мыслей слова. Конотопец буравил Хайкла своими пронзительными глазками, а реб Дов-Бер Лифшиц смотрел на него долго из-под нахмуренных бровей, прежде чем ответить.

— Вы говорите, что нельзя познать самого себя, если не познать окружающего мира. А мусарники говорят наоборот: нельзя познать мира, если не познать себя. Основа основ мусара: познай самого себя!

— «Человек, познай самого себя», — сказал еще Сократ за тысячи лет до того, как это сделали новогрудковские мусарники! — вдруг с яростью вмешался в разговор Мойше Хаят-логойчанин.

— Ну да, Сократ из мудрецов Греции[157], ученик Платона, — с пренебрежением бросил через плечо реб Дов-Бер, словно предостерегая ешиботников, чтобы они даже голов не поворачивали к логойчанину.

— Сократ — учитель Платона, а не его ученик, — поправил Мойше Хаят-логойчанин.

— Откуда вы знаете, что Сократ — это учитель Платона, а не ученик? — спросил, все еще не поворачиваясь и не глядя на него, реб Дов-Бер.

— Что значит, откуда я знаю? Кто этого не знает? В каждой книжке черным по белому это сказано! — крикнул логойчанин, ожидая, что сидевшие с отсутствующими лицами ешиботники вмешаются.

— Значит, у вас в книжках ошибка, — спокойно ответил ему глава ешивы из Наревки.

— Ошибаетесь вы, а не книжки. Сократ — учитель Платона, а не его ученик. Его учитель! Его учитель! — кричал логойчанин, схватившись за голову, как будто кровеносные сосуды в его висках полопались.

— Он прав, Сократ — учитель Платона, а не его ученик, — сказал Зундл-конотопец, со страхом глядя на главу группы, позволившего из-за какой-то глупости втянуть себя в спор с безбожником.

Реб Дов-Бер Лифшиц видел по лицу Зундла-конотопца и по лицам других сынов Торы, что на этот раз ошибся. Реб Дов-Бер ссутулился и заговорил мягко: да, теперь он припоминает, что Сократ — это учитель Платона, а не наоборот. Собственно, нет ничего нового в том, что один мудрец из многих мудрецов народов мира говорит то же самое, что и мусар. Мусар совсем не претендует на то, чтобы сказать нечто совершенно новое, и вообще это не новая система в иудаизме. Разве что — в пути воспитания человека посредством напоминания ему о его обязанностях, о которых он знает, но забывает, как уже говорилось раньше. В этом тоже видна разница между светскими авторами и людьми Торы. Древние гении в предисловиях к своим книгам писали, что они пришли в этот мир не для того, чтобы сказать нечто новое. В то же время каждый из нынешних писак уговаривает сам себя, что открыл какую-то новую звезду. Но точно так же, как велико расстояние от звезд до земного шара, далеко расстояние и между тем, что человек знает, и тем, чему он следует на практике. Кто из нас более велик, чем Аристотель? Он, кажется, третий после Сократа и Платона. О нем говорится в одной книге, что однажды его нашли у блудницы. А когда его спросили, как такое возможно, он ответил: «Сейчас я не философ Аристотель».

— Это ложь, и к тому же глупая, — сказал Мойше Хаят-логойчанин, сняв очки, и потер переносицу. — Вполне может быть, что Аристотель имел дело со многими распутными женщинами, а не только с одной блудницей. Однако никто из сочинителей ничтожных религиозных книжонок при этом не присутствовал.

— Мы верим мудрецам, — вежливо улыбнулся реб Дов-Бер, и было похоже, что все сидевшие за столом согласны с ним.

Это еще больше завело логойчанина, и он принялся швырять слова, как камни:

— Мусарникам хорошо и приятно в их невежестве, как червяку в хрене. Они убедили сами себя, что знают мир. Правда же состоит в том, что они умеют почесываться. Хайкл-виленчанин прав, сам человек предшествует своему образу жизни. Так с одним человеком и так же со множеством людей. Умирает человек, а вместе с ним умирает его Бог, являющийся не чем иным, как его человеческими качествами, разумом и чувствами. Гибнет народ, а вместе с ним умирает характер народа, его жизненный распорядок и его историческая судьба. Нет такой правды, которая была бы вне человека и которая была бы для всех одинакова, как верно сказал виленчанин…

— Я этого не говорил! — вскочил с места Хайкл.

— Потому что у вас нет мужества, чтобы говорить открыто и ясно, но вы это имели в виду, — рассмеялся логойчанин и снова принялся ругать мусарников.

Они, мол, наносят человеку самые глубокие раны тем, что уговаривают его переломить свой характер. Они признают, что война с соблазном — самая тяжелая из войн, и все же ненавидят каждого, кто не способен выстоять в этой войне. Они убеждают себя, что они единственные честные люди на свете, населенном сплошными нечестивцами и грешниками. Утешаются тем, что у светского человека нет радости от жизни, потому что тот не может достичь желаемого. В то же время они говорят, что наказание за преступление определяется удовольствием, полученным от него. Вот и получается, что ад должен вечно пустовать, потому что, если верить им, человек, живущий радостями этого мира, не получает удовольствия от своей жизни. Однако же они засаживают в ад весь мир, кроме новогрудковских ешиботников. И делают это от зависти к светским людям! Точно так же они говорят о милосердии, оставаясь при этом самыми жестокими людьми. Что может быть более жестоким, чем требовать, чтобы человек отказался получать удовольствие даже от своих добрых дел?