Джек Лондон - Тысяча дюжин - английский и русский параллельные тексты

• Название: Тысяча дюжин - английский и русский параллельные тексты
• Автор: Джек Лондон
• Жанр: Прочие приключения

Дэвид Расмунсен отличался предприимчивостью и, как многие, даже менее заурядные люди, был одержим одной идеей. Вот почему, когда трубный глас Севера коснулся его ушей, он решил спекулировать яйцами и все свои силы посвятил этому предприятию. Он произвел краткий и точный подсчет, и будущее заискрилось и засверкало перед ним всеми цветами радуги. В качестве рабочей гипотезы можно было допустить, что яйца в Доусоне будут стоить не дешевле пяти долларов за дюжину. Отсюда следовало, что на одной тысяче дюжин в Столице Золота можно будет заработать пять тысяч долларов.

С другой стороны, следовало учесть расходы, и он их учел, как человек осторожный, весьма практический и трезвый, неспособный увлекаться и действовать очертя голову.

---

Джек Лондон. Тысяча дюжин

THE ONE THOUSAND DOZEN Джек Лондон Тысяча дюжин David Rasmunsen was a hustler, and, like many a greater man, a man of the one idea. Дэвид Расмунсен отличался предприимчивостью и, как многие, даже менее заурядные люди, был одержим одной идеей. Wherefore, when the clarion call of the North rang on his ear, he conceived an adventure in eggs and bent all his energy to its achievement. Вот почему, когда трубный глас Севера коснулся его ушей, он решил спекулировать яйцами и все свои силы посвятил этому предприятию. He figured briefly and to the point, and the adventure became iridescent-hued, splendid. Он произвел краткий и точный подсчет, и будущее заискрилось и засверкало перед ним всеми цветами радуги. That eggs would sell at Dawson for five dollars a dozen was a safe working premise. В качестве рабочей гипотезы можно было допустить, что яйца в Доусоне будут стоить не дешевле пяти долларов за дюжину. Whence it was incontrovertible that one thousand dozen would bring, in the Golden Metropolis, five thousand dollars. Отсюда следовало, что на одной тысяче дюжин в Столице Золота можно будет заработать пять тысяч долларов. On the other hand, expense was to be considered, and he considered it well, for he was a careful man, keenly practical, with a hard head and a heart that imagination never warmed. С другой стороны, следовало учесть расходы, и он их учел, как человек осторожный, весьма практический и трезвый, неспособный увлекаться и действовать очертя голову. At fifteen cents a dozen, the initial cost of his thousand dozen would be one hundred and fifty dollars, a mere bagatelle in face of the enormous profit. При цене пятнадцать центов за дюжину тысяча дюжин яиц обойдется в сто пятьдесят долларов -сущие пустяки по сравнению с громадной прибылью. And suppose, just suppose, to be wildly extravagant for once, that transportation for himself and eggs should run up eight hundred and fifty more; he would still have four thousand clear cash and clean when the last egg was disposed of and the last dust had rippled into his sack. А если предположить - только предположить -такую баснословную дороговизну, что на дорогу и провоз яиц уйдет восемьсот пятьдесят долларов, все же, после того как он продаст последнее яйцо и ссыплет в мешок последнюю щепотку золотого песка, на руках у него останется чистых четыре тысячи. "You see, Alma,"-he figured it over with his wife, the cosy dining-room submerged in a sea of maps, government surveys, guide-books, and Alaskan itineraries,-"you see, expenses don't really begin till you make Dyea-fifty dollars'll cover it with a first-class passage thrown in. - Понимаешь, Альма, - высчитывал он вслух, сидя с женой в уютной столовой, заваленной картами, правительственными отчетами и путеводителями по Аляске, - понимаешь ли, расходы по-настоящему начинаются только с Дайи, а на дорогу до Дайи за глаза хватит пятидесяти долларов, даже если ехать первым классом. Now from Dyea to Lake Linderman, Indian packers take your goods over for twelve cents a pound, twelve dollars a hundred, or one hundred and twenty dollars a thousand. Ну-с, от Дайи до озера Линдерман индейцы-носильщики берут по двенадцати центов с фунта, то есть двенадцать долларов с сотни фунтов, а с тысячи - сто двадцать долларов. Say I have fifteen hundred pounds, it'll cost one hundred and eighty dollars-call it two hundred and be safe. У меня будет, скажем, полторы тысячи фунтов, это обойдется в сто восемьдесят долларов; прикинем что-нибудь для верности - ну, хотя бы в двести. I am creditably informed by a Klondiker just come out that I can buy a boat for three hundred. Один приезжий из Клондайка заверял меня честным словом, что лодку на Линдермане можно купить за триста долларов. But the same man says I'm sure to get a couple of passengers for one hundred and fifty each, which will give me the boat for nothing, and, further, they can help me manage it. Он же говорил, что нетрудно подыскать двух пассажиров, по сто пятьдесят долларов с головы, -значит, лодка обойдется даром, а кроме того, они будут помогать в пути. And . . . that's all; I put my eggs ashore from the boat at Dawson. Ну... вот и все. В Доусоне я выгружаю яйца прямо на берег. Now let me see how much is that?" Ну-ка, сколько же это всего получается? "Fifty dollars from San Francisco to Dyea, two hundred from Dyea to Linderman, passengers pay for the boat-two hundred and fifty all told," she summed up swiftly. - Пятьдесят долларов от Сан-Франциско до Дайи, двести от Дайи до Линдермана, за лодку платят пассажиры, - значит, всего двести пятьдесят, -быстро подсчитала жена. "And a hundred for my clothes and personal outfit," he went on happily; "that leaves a margin of five hundred for emergencies. And what possible emergencies can arise?" - Да еще сто на одежду и снаряжение, - радостно подхватил муж, - значит, пятьсот останется про запас, на экстренные расходы. Alma shrugged her shoulders and elevated her brows. Альма пожала плечами и подняла брови. If that vast Northland was capable of swallowing up a man and a thousand dozen eggs, surely there was room and to spare for whatever else he might happen to possess. Если просторы Севера могут поглотить человека и тысячу дюжин яиц, они смогут поглотить и все его достояние. So she thought, but she said nothing. Так она подумала, но не сказала ничего. She knew David Rasmunsen too well to say anything. Она слишком хорошо знала Дэвида Расмунсена и потому предпочла промолчать. "Doubling the time because of chance delays, I should make the trip in two months. - Если даже положить вдвое больше времени - на случайные задержки, - то на всю поездку уйдет два месяца. Think of it, Alma! Подумай только, Альма! Four thousand in two months! Четыре тысячи в два месяца! Beats the paltry hundred a month I'm getting now. Не чета какой-то несчастной сотне в месяц, что я теперь получаю. Why, we'll build further out where we'll have more space, gas in every room, and a view, and the rent of the cottage'll pay taxes, insurance, and water, and leave something over. Мы отстроимся заново, попросторнее, с газом во всех комнатах, с видом на море; а коттедж я сдам и из этих денег буду платить налоги, страховку и за воду, да и на руках кое-что останется. And then there's always the chance of my striking it and coming out a millionaire. А может, еще нападу на жилу и вернусь миллионером. Now tell me, Alma, don't you think I'm very moderate?" Скажи-ка, Альма, как по-твоему, ведь подсчет самый умеренный? And Alma could hardly think otherwise. И Альма могла по совести ответить, что да. Besides, had not her own cousin,-though a remote and distant one to be sure, the black sheep, the harum-scarum, the ne'er-do-well,-had not he come down out of that weird North country with a hundred thousand in yellow dust, to say nothing of a half-ownership in the hole from which it came? А кроме того, разве не привез один ее родственник - правда, очень дальний, паршивая овца в семействе и лодырь, каких мало, - разве не привез он с таинственного Севера на сто тысяч золотого песка, не говоря уж о половинном пае на ту яму, из которой его добывали? David Rasmunsen's grocer was surprised when he found him weighing eggs in the scales at the end of the counter, and Rasmunsen himself was more surprised when he found that a dozen eggs weighed a pound and a half-fifteen hundred pounds for his thousand dozen! Соседний бакалейщик очень удивился, когда Дэвид Расмунсен, его постоянный покупатель, стал взвешивать яйца на весах в конце прилавка. Но еще больше удивился сам Расмунсен, обнаружив, что дюжина яиц весит полтора фунта, - значит, тысяча дюжин будет весить полторы тысячи фунтов! There would be no weight left for his clothes, blankets, and cooking utensils, to say nothing of the grub he must necessarily consume by the way. На одежду, одеяла и посуду не остается ровно ничего, не говоря уж о провизии, которая понадобится на дорогу. His calculations were all thrown out, and he was just proceeding to recast them when he hit upon the idea of weighing small eggs. Все его расчеты рухнули, и он уже собирался высчитывать все сначала, как вдруг ему пришло в голову взвесить яйца помельче. "For whether they be large or small, a dozen eggs is a dozen eggs," he observed sagely to himself; and a dozen small ones he found to weigh but a pound and a quarter. "Крупные они или мелкие, а дюжина есть дюжина", - весьма здраво заметил он про себя и, прикинув на весах дюжину мелких яиц, нашел, что они весят фунт с четвертью. Thereat the city of San Francisco was overrun by anxious-eyed emissaries, and commission houses and dairy associations were startled by a sudden demand for eggs running not more than twenty ounces to the dozen. Вскоре по городу Сан-Франциско забегали озабоченные посыльные, и комиссионные конторы были удивлены неожиданным спросом на яйца весом не более двадцати унций дюжина. Rasmunsen mortgaged the little cottage for a thousand dollars, arranged for his wife to make a prolonged stay among her own people, threw up his job, and started North. Расмунсен заложил свой маленький коттедж за тысячу долларов, отправил жену гостить к ее родным, бросил работу и уехал на Север. To keep within his schedule he compromised on a second-class passage, which, because of the rush, was worse than steerage; and in the late summer, a pale and wabbly man, he disembarked with his eggs on the Dyea beach. Чтобы не выходить из сметы, он решился на компромисс и взял билет во втором классе, где из-за наплыва пассажиров было хуже, чем на палубе, и поздним летом, бледный и ослабевший, высадился со своим грузом в Дайе. But it did not take him long to recover his land legs and appetite. Однако твердость походки и аппетит вернулись к нему в самом скором времени. His first interview with the Chilkoot packers straightened him up and stiffened his backbone. Первый же разговор с индейцами-носильщиками укрепил его физически и закалил морально. Forty cents a pound they demanded for the twenty-eight-mile portage, and while he caught his breath and swallowed, the price went up to forty-three. Они запросили по сорок центов с фунта за переход в двадцать восемь миль, и не успел Расмунсен перевести дух от изумления, как цена дошла до сорока трех. Fifteen husky Indians put the straps on his packs at forty-five, but took them off at an offer of forty-seven from a Skaguay Croesus in dirty shirt and ragged overalls who had lost his horses on the White Pass trail and was now making a last desperate drive at the country by way of Chilkoot. Наконец пятнадцать дюжих индейцев, сговорившись по сорок пять центов, стянули ремнями его тюки, но тут же снова развязали их, потому что какой-то крез из Скагуэя в грязной рубахе и рваных штанах, который загнал своих лошадей на Белом перевале и теперь делал последнюю попытку добраться до Доусона через Чилкут, предложил им по сорок семь. But Rasmunsen was clean grit, and at fifty cents found takers, who, two days later, set his eggs down intact at Linderman. Но Расмунсен проявил выдержку и за пятьдесят центов нашел носильщиков, которые двумя днями позже доставили его товар в целости и сохранности к озеру Линдерман. But fifty cents a pound is a thousand dollars a ton, and his fifteen hundred pounds had exhausted his emergency fund and left him stranded at the Tantalus point where each day he saw the fresh-whipsawed boats departing for Dawson. Однако пятьдесят центов за фунт - это тысяча долларов за тонну, и после того как полторы тысячи фунтов съели весь его запасный фонд, он долго сидел на мысу Тантала, день за днем глядя, как свежевыстроганные лодки одна за другой отправляются в Доусон. Further, a great anxiety brooded over the camp where the boats were built. Надо сказать, что весь лагерь, где строились лодки, был охвачен тревогой. Men worked frantically, early and late, at the height of their endurance, caulking, nailing, and pitching in a frenzy of haste for which adequate explanation was not far to seek. Люди работали как бешеные, с утра до ночи, напрягая все силы, - конопатили, смолили, сколачивали в лихорадочной спешке, которая объяснялась очень просто. Each day the snow-line crept farther down the bleak, rock-shouldered peaks, and gale followed gale, with sleet and slush and snow, and in the eddies and quiet places young ice formed and thickened through the fleeting hours. С каждым днем снеговая линия спускалась все ниже и ниже с оголенных вершин, ветер налетал порывами, неся с собой то изморозь, то мокрый, то сухой снег, а в тихих заводях и у берегов нарастал молодой лед и с каждым часом становился все толще. And each morn, toil-stiffened men turned wan faces across the lake to see if the freeze-up had come. Каждое утро измученные работой люди смотрели на озеро, не начался ли ледостав. For the freeze-up heralded the death of their hope-the hope that they would be floating down the swift river ere navigation closed on the chain of lakes. Ибо ледостав означал бы, что надеяться больше не на что, - а они надеялись, что, когда на озерах закроется навигация, они уже будут плыть вниз по быстрой реке. To harrow Rasmunsen's soul further, he discovered three competitors in the egg business. Душа Расмунсена терзалась тем сильнее, что он обнаружил трех конкурентов по яичной части. It was true that one, a little German, had gone broke and was himself forlornly back-tripping the last pack of the portage; but the other two had boats nearly completed, and were daily supplicating the god of merchants and traders to stay the iron hand of winter for just another day. Правда, один из них, коротенький немец, уже разорился вчистую и, ни на что больше не рассчитывая, сам тащил обратно последние тюки товара; зато у двух других лодки были почти готовы, и они ежедневно молили бога торговли и коммерции задержать еще хоть на день железную руку зимы. But the iron hand closed down over the land. Но эта железная рука уже сдавила страну. Men were being frozen in the blizzard which swept Chilkoot, and Rasmunsen frosted his toes ere he was aware. Снежная пурга заносила Чилкут, люди замерзали насмерть, и Расмунсен не заметил, как отморозил себе пальцы на ногах. He found a chance to go passenger with his freight in a boat just shoving off through the rubble, but two hundred hard cash, was required, and he had no money. Подвернулся было случай устроиться пассажиром в лодке, которая, шурша галькой, как раз отчаливала от берега, но надо было дать двести долларов наличными, а денег у него не осталось. "Ay tank you yust wait one leedle w'ile," said the Swedish boat-builder, who had struck his Klondike right there and was wise enough to know it-"one leedle w'ile und I make you a tam fine skiff boat, sure Pete." - Я так думаль, вы погодить немножко, - говорил ему лодочник-швед, который именно здесь нашел свой Клондайк и оказался достаточно умен, чтобы понять это, - совсем немножко погодить, и я вам сделай очень хороший лодка, верный слово. With this unpledged word to go on, Rasmunsen hit the back trail to Crater Lake, where he fell in with two press correspondents whose tangled baggage was strewn from Stone House, over across the Pass, and as far as Happy Camp. Положившись на это слово, Расмунсен вернулся к озеру Кратер и там повстречал двух газетных корреспондентов, багаж которых был рассыпан по всему перевалу, от Каменного Дома до Счастливого лагеря. "Yes," he said with consequence. - Да, - сказал он значительно. "I've a thousand dozen eggs at Linderman, and my boat's just about got the last seam caulked. - У меня тысяча дюжин яиц уже доставлена к озеру Линдерман, а сейчас там кончают конопатить для меня лодку. Consider myself in luck to get it. И я считаю, что это еще счастье. Boats are at a premium, you know, and none to be had." Сами знаете, лодки нынче нарасхват, их ни за какие деньги не достанешь. Whereupon and almost with bodily violence the correspondents clamoured to go with him, fluttered greenbacks before his eyes, and spilled yellow twenties from hand to hand. Корреспонденты с криком и чуть ли не с дракой стали навязываться Расмунсену в попутчики, махали у него перед носом долларовыми бумажками и совали в руки золотые. He could not hear of it, but they over-persuaded him, and he reluctantly consented to take them at three hundred apiece. Он не желал ничего слушать, однако в конце концов поддался на уговоры и нехотя согласился взять корреспондентов с собой за триста долларов с каждого. Also they pressed upon him the passage money in advance. Деньги они ему заплатили вперед. And while they wrote to their respective journals concerning the Good Samaritan with the thousand dozen eggs, the Good Samaritan was hurrying back to the Swede at Linderman. И покуда оба строчили в свои газеты сообщения о добром самаритянине, везущем тысячу дюжин яиц, этот добрый самаритянин уже торопился к шведу на озеро Линдерман. "Here, you! - Эй, вы! Gimme that boat!" was his salutation, his hand jingling the correspondents' gold pieces and his eyes hungrily bent upon the finished craft. Давайте-ка сюда эту лодку, - приветствовал он шведа, позвякивая корреспондентскими золотыми и жадно оглядывая готовое суденышко. The Swede regarded him stolidly and shook his head. Швед флегматично смотрел на него, качал головой. "How much is the other fellow paying? - Сколько вам за него должны уплатить? Three hundred? Триста? Well, here's four. Ладно, вот вам четыреста. Take it." Берите. He tried to press it upon him, but the man backed away. Он совал деньги шведу, но тот только пятился от него. "Ay tank not. - Я думаль, нет. Ay say him get der skiff boat. Я говориль ему, лодка готовый, можно брать. You yust wait-" Вы погодить немножко... "Here's six hundred. - Вот вам шестьсот. Last call. Take it or leave it. Хотите берите, хотите нет. Последний раз предлагаю. Tell 'm it's a mistake." Скажите там, что вышла ошибка. The Swede wavered. Швед заколебался и наконец сказал: "Ay tank yes," he finally said, and the last Rasmunsen saw of him his vocabulary was going to wreck in a vain effort to explain the mistake to the other fellows. - Я думаль, да. И после этого Расмунсен видел его только один раз - когда он, отчаянно коверкая язык, пытался объяснить другим заказчикам, какая вышла ошибка. The German slipped and broke his ankle on the steep hogback above Deep Lake, sold out his stock for a dollar a dozen, and with the proceeds hired Indian packers to carry him back to Dyea. Немец сломал ногу, поскользнувшись на крутом горном склоне у Глубокого озера, и, распродав свой товар по доллару за дюжину, на вырученные деньги нанял индейцев-носильщиков нести себя обратно в Дайю. But on the morning Rasmunsen shoved off with his correspondents, his two rivals followed suit. Но остальные два конкурента отправились следом за Расмунсеном в то же утро, когда он со своими попутчиками отчалил от берега. "How many you got?" one of them, a lean little New Englander, called out. - У вас сколько? - крикнул ему один из них, худенький и маленький янки из Новой Англии. "One thousand dozen," Rasmunsen answered proudly. - Тысяча дюжин, - с гордостью, ответил Расмунсен. "Huh! - Ого! I'll go you even stakes I beat you in with my eight hundred." А у меня восемь сотен. Давайте спорить, что я обгоню вас. The correspondents offered to lend him the money; but Rasmunsen declined, and the Yankee closed with the remaining rival, a brawny son of the sea and sailor of ships and things, who promised to show them all a wrinkle or two when it came to cracking on. Корреспонденты предлагали Расмунсену денег взаймы, но он отказался, и тогда янки заключили пари с последним из конкурентов, могучим сыном волны, море и сушу видавшим, который обещал показать им настоящую работу, когда понадобится. And crack on he did, with a large tarpaulin square-sail which pressed the bow half under at every jump. И показал, поставив большой брезентовый парус, отчего носовая часть лодки то и дело окуналась в воду. He was the first to run out of Linderman, but, disdaining the portage, piled his loaded boat on the rocks in the boiling rapids. Он первым вышел из озера Линдерман, но не пожелал идти волоком и посадил перегруженную лодку на камни среди клокочущих порогов. Rasmunsen and the Yankee, who likewise had two passengers, portaged across on their backs and then lined their empty boats down through the bad water to Bennett. Расмунсен и янки, у которого тоже было двое пассажиров, перетащили груз на плечах, а потом перевели лодки порожняком через опасное место в озеро Беннет. Bennett was a twenty-five-mile lake, narrow and deep, a funnel between the mountains through which storms ever romped. Беннет - это озеро в двадцать пять миль длиной, узкая и глубокая воронка в горах, игралище бурь. Rasmunsen camped on the sand-pit at its head, where were many men and boats bound north in the teeth of the Arctic winter. Расмунсен переночевал на песчаной косе в верховьях озера, где было много других людей и лодок, направлявшихся к северу наперекор арктической зиме. He awoke in the morning to find a piping gale from the south, which caught the chill from the whited peaks and glacial valleys and blew as cold as north wind ever blew. Поутру он услышал свист южного ветра, который, набравшись холода среди снежных вершин и оледенелых ущелий, был здесь ничуть не теплее северного. But it was fair, and he also found the Yankee staggering past the first bold headland with all sail set. Однако погода выдалась ясная, и янки уже огибал крутой мыс на всех парусах. Boat after boat was getting under way, and the correspondents fell to with enthusiasm. Лодка за лодкой отплывали от берега, и корреспонденты с воодушевлением взялись за дело. "We'll catch him before Cariboo Crossing," they assured Rasmunsen, as they ran up the sail and the Alma took the first icy spray over her bow. - Мы его догоним у Оленьего перевала, - уверяли они Расмунсена, когда паруса были поставлены и "Альму" в первый раз обдало ледяными брызгами. Now Rasmunsen all his life had been prone to cowardice on water, but he clung to the kicking steering-oar with set face and determined jaw. Расмунсен всю свою жизнь побаивался воды, но тут он вцепился в рулевое весло, стиснул зубы и словно окаменел. His thousand dozen were there in the boat before his eyes, safely secured beneath the correspondents' baggage, and somehow, before his eyes were the little cottage and the mortgage for a thousand dollars. Его тысяча дюжин была здесь же, в лодке, он видел ее перед собой, прикрытую багажом корреспондентов, и в то же время, неизвестно каким образом, он видел перед собой и маленький коттедж, и закладную на тысячу долларов. It was bitter cold. Холод был жестокий. Now and again he hauled in the steering-sweep and put out a fresh one while his passengers chopped the ice from the blade. Время от времени Расмунсен вытаскивал рулевое весло и вставлял другое, а пассажиры сбивали с весла лед. Wherever the spray struck, it turned instantly to frost, and the dipping boom of the spritsail was quickly fringed with icicles. Водяные брызги замерзали на лету, и косая нижняя рея быстро обросла бахромой сосулек. The Alma strained and hammered through the big seas till the seams and butts began to spread, but in lieu of bailing the correspondents chopped ice and flung it overboard. "Альма" билась среди высоких волн и трещала по всем швам, но, вместо того чтобы вычерпывать воду, корреспондентам приходилось рубить лед и бросать его за борт. There was no let-up. Отступать было уже нельзя. The mad race with winter was on, and the boats tore along in a desperate string. Началось отчаянное состязание с зимой, и лодки одна за другой бешено мчались вперед. "W-w-we can't stop to save our souls!" one of the correspondents chattered, from cold, not fright. - М-мы не с-сможей остановиться даже ради спасения души! - крикнул один из корреспондентов, стуча зубами, но не от страха, а от холода. "That's right! - Правильно! Keep her down the middle, old man!" the other encouraged. Держи ближе к середине, старик! - подтвердил другой. Rasmunsen replied with an idiotic grin. Расмунсен ответил бессмысленной улыбкой. The iron-bound shores were in a lather of foam, and even down the middle the only hope was to keep running away from the big seas. Скованные морозом берега были словно в мыльной пене, и, чтобы уйти от крупных валов, только и оставалось держаться ближе к середине озера - больше не на что было надеяться. To lower sail was to be overtaken and swamped. Спустить парус - значило дать волне нагнать и захлестнуть лодку. Time and again they passed boats pounding among the rocks, and once they saw one on the edge of the breakers about to strike. Время от времени они обгоняли другие суденышки, бившиеся среди камней, а одна лодка у них на глазах налетела на пороги. A little craft behind them, with two men, jibed over and turned bottom up. Маленькая шлюпка позади, в которой сидело двое, перевернулась кверху дном. "W-w-watch out, old man," cried he of the chattering teeth. - Г-гляди в оба, старик! - крикнул тот, что стучал зубами. Rasmunsen grinned and tightened his aching grip on the sweep. Расмунсен ответил улыбкой и еще крепче ухватился за руль коченеющими руками. Scores of times had the send of the sea caught the big square stern of the Alma and thrown her off from dead before it till the after leach of the spritsail fluttered hollowly, and each time, and only with all his strength, had he forced her back. Двадцать раз волна догоняла квадратную корму "Альмы" и выносила ее из-под ветра, так что парус начинал полоскаться, и каждый раз, напрягая все свои силы, Расмунсен снова выравнивал лодку. His grin by then had become fixed, and it disturbed the correspondents to look at him. Улыбка теперь словно примерзла к его лицу, и растревоженные корреспонденты смотрели на него со страхом. They roared down past an isolated rock a hundred yards from shore. Они пролетели мимо одинокой скалы, торчавшей в ста ярдах от берега. From its wave-drenched top a man shrieked wildly, for the instant cutting the storm with his voice. С вершины, заливаемой волнами, кто-то окликнул их диким голосом, на мгновение пересилив шум бури. But the next instant the Alma was by, and the rock growing a black speck in the troubled froth. Но в следующий миг "Альма" уже пронеслась дальше, и скала осталась позади, чернея среди волнующейся пены. "That settles the Yankee! - С янки покончено! Where's the sailor?" shouted one of his passengers. А где же моряк? - крикнул один из пассажиров. Rasmunsen shot a glance over his shoulder at a black square-sail. Расмунсен посмотрел через плечо и поискал глазами черный парус. He had seen it leap up out of the grey to windward, and for an hour, off and on, had been watching it grow. С час назад этот парус вынырнул из серой мглы с наветренной стороны, и теперь Расмунсен то и дело оглядывался и видел, что парус все близится и растет. The sailor had evidently repaired damages and was making up for lost time. Моряк, должно быть, успел заделать пробоины и теперь наверстывал потерянное время. "Look at him come!" - Смотрите, нагоняет! Both passengers stopped chopping ice to watch. Оба пассажира перестали скалывать лед и тоже следили за черным парусом. Twenty miles of Bennett were behind them-room and to spare for the sea to toss up its mountains toward the sky. Двадцать миль озера Беннет остались позади -было где разгуляться буре, подбрасывая водяные горы к небесам. Sinking and soaring like a storm-god, the sailor drove by them. То низвергаясь в бездну, то взлетая ввысь, словно дух бури, моряк промчался мимо. The huge sail seemed to grip the boat from the crests of the waves, to tear it bodily out of the water, and fling it crashing and smothering down into the yawning troughs. Огромный парус, казалось, подхватывал лодку с гребней волн, отрывал ее от воды и с грохотом швырял в зияющие провалы между волнами. "The sea'll never catch him!" - Волне его не догнать. "But he'll r-r-run her nose under!" - Сейчас з-зароется н-носом в воду! Even as they spoke, the black tarpaulin swooped from sight behind a big comber. В ту же минуту черный брезент закрыло высоким гребнем. The next wave rolled over the spot, and the next, but the boat did not reappear. Вторая и третья волна прокатились над этим местом, но лодка больше не появлялась. The Alma rushed by the place. "Альма" промчалась мимо. A little riffraff of oats and boxes was seen. Всплыли обломки весел, доски от ящиков. An arm thrust up and a shaggy head broke surface a score of yards away. Высунулась рука из воды, косматая голова мелькнула на поверхности, ярдах в двадцати от "Альмы". For a time there was silence. На время все замолкли. As the end of the lake came in sight, the waves began to leap aboard with such steady recurrence that the correspondents no longer chopped ice but flung the water out with buckets. Как только показался другой берег озера, волны стали захлестывать лодку с такой силой, что корреспонденты уже не скалывали лед, а энергично вычерпывали воду. Even this would not do, and, after a shouted conference with Rasmunsen, they attacked the baggage. Даже и это не помогало, и, посоветовавшись с Расмунсеном, они принялись за багаж. Flour, bacon, beans, blankets, cooking-stove, ropes, odds and ends, everything they could get hands on, flew overboard. Мука, бекон, бобы, одеяла, керосинка, веревка -все, что только попадалось под руку, полетело за борт. The boat acknowledged it at once, taking less water and rising more buoyantly. Лодка сразу отозвалась на это - она черпала меньше воды и легче шла вперед. "That'll do!" Rasmunsen called sternly, as they applied themselves to the top layer of eggs. - Ну и хватит! - сурово прикрикнул Расмунсен, как только они добрались до верхнего ящика с яйцами. "The h-hell it will!" answered the shivering one, savagely. - Как бы не так! К черту! - огрызнулся тот, что стучал зубами. With the exception of their notes, films, and cameras, they had sacrificed their outfit. Оба они пожертвовали всем своим багажом, кроме записных книжек, фотоаппарата и пластинок. He bent over, laid hold of an egg-box, and began to worry it out from under the lashing. Корреспондент нагнулся, ухватился за ящик с яйцами и начал вытаскивать его из-под веревок. "Drop it! - Брось! Drop it, I say!" Брось, тебе говорят! Rasmunsen had managed to draw his revolver, and with the crook of his arm over the sweep head, was taking aim. Расмунсен умудрился как-то выхватить револьвер и целился, локтем придерживая руль. The correspondent stood up on the thwart, balancing back and forth, his face twisted with menace and speechless anger. Корреспондент вскочил на банку; он стоял пошатываясь, его лицо исказила злобная и угрожающая гримаса. "My God!" - Боже мой! So cried his brother correspondent, hurling himself, face downward, into the bottom of the boat. Это крикнул второй корреспондент, бросившись ничком на дно лодки. The Alma, under the divided attention of Rasmunsen, had been caught by a great mass of water and whirled around. "Альму", о которой Расмунсен почти забыл в эту минуту, подхватил и завертел водоворот. The after leach hollowed, the sail emptied and jibed, and the boom, sweeping with terrific force across the boat, carried the angry correspondent overboard with a broken back. Парус заполоскался, рея со страшной силой рванулась вперед и столкнула первого корреспондента за борт, переломив ему позвоночник. Mast and sail had gone over the side as well. Мачта с парусом тоже рухнула за борт. A drenching sea followed, as the boat lost headway, and Rasmunsen sprang to the bailing bucket. Волна хлынула в лодку, потерявшую направление, и Расмунсен бросился вычерпывать воду. Several boats hurtled past them in the next half-hour,-small boats, boats of their own size, boats afraid, unable to do aught but run madly on. В следующие полчаса мимо них пролетело несколько лодок, и маленьких, и таких, как "Альма", но все они, гонимые страхом, могли только мчаться вперед. Then a ten-ton barge, at imminent risk of destruction, lowered sail to windward and lumbered down upon them. Наконец десятитонный барк, рискуя погибнуть сам, спустил паруса с наветренной стороны и, тяжело повернувшись, подошел к "Альме". "Keep off! - Назад! Keep off!" Rasmunsen screamed. Назад! - завопил Расмунсен. But his low gunwale ground against the heavy craft, and the remaining correspondent clambered aboard. Но низкий планшир его лодки уже терся со скрежетом о грузный барк, и оставшийся в живых корреспондент карабкался на высокий борт. Rasmunsen was over the eggs like a cat and in the bow of the Alma, striving with numb fingers to bend the hauling-lines together. Расмунсен, словно кошка, сидел над своей тысячей дюжин на носу "Альмы", онемевшими пальцами стараясь связать два конца. "Come on!" a red-whiskered man yelled at him. - Полезай! - закричал ему с барка человек с рыжими бакенами. "I've a thousand dozen eggs here," he shouted back. - У меня здесь тысяча дюжин яиц! - крикнул он в ответ. "Gimme a tow! - Возьмите меня на буксир! I'll pay you!" Я заплачу! "Come on!" they howled in chorus. - Полезай! - закричали ему хором. A big whitecap broke just beyond, washing over the barge and leaving the Alma half swamped. Высокая волна с белым гребнем встала над самым барком и, перехлестнув через него, наполовину затопила "Альму". The men cast off, cursing him as they ran up their sail. Люди махнули рукой и, выругав Расмунсена как следует, подняли парус. Rasmunsen cursed back and fell to bailing. Расмунсен тоже выругался в ответ и опять принялся вычерпывать воду. The mast and sail, like a sea anchor, still fast by the halyards, held the boat head on to wind and sea and gave him a chance to fight the water out. Мачта с парусом еще держалась на фалах и действовала как якорь, помогая лодке сопротивляться волнам и ветру. Three hours later, numbed, exhausted, blathering like a lunatic, but still bailing, he went ashore on an ice-strewn beach near Cariboo Crossing. Тремя часами позже, весь закоченев, выбившись из сил и бормоча как помешанный, но не бросая вычерпывать воду, Расмунсен пристал к скованному льдом берегу близ Оленьего перевала. Two men, a government courier and a half-breed voyageur, dragged him out of the surf, saved his cargo, and beached the Alma. Правительственный курьер и метис-проводник вдвоем вывели его из полосы прибоя, спасли весь его груз и вытащили "Альму" на берег. They were paddling out of the country in a Peterborough, and gave him shelter for the night in their storm-bound camp. Эти люди ехали из Доусона в рыбачьей лодке, но задержались в пути из-за бури. Они приютили Расмунсена на ночь в своей палатке. Next morning they departed, but he elected to stay by his eggs. Наутро путники двинулись дальше, но Расмунсен предпочел задержаться со своей тысячей дюжин яиц. And thereafter the name and fame of the man with the thousand dozen eggs began to spread through the land. И после этого по всей стране пошла молва о человеке, который везет тысячу дюжин яиц. Gold-seekers who made in before the freeze-up carried the news of his coming. Золотоискатели, добравшиеся до места накануне ледостава, принесли с собой слух о том, что он в пути. Grizzled old-timers of Forty Mile and Circle City, sour doughs with leathern jaws and bean-calloused stomachs, called up dream memories of chickens and green things at mention of his name. Поседевшим старожилам с Сороковой Мили и из Серкла, ветеранам с железными челюстями и заскорузлыми от бобов желудками при одном звуке его имени смутно, как сквозь сон, вспоминались цыплята и свежая зелень. Dyea and Skaguay took an interest in his being, and questioned his progress from every man who came over the passes, while Dawson-golden, omeletless Dawson-fretted and worried, and way-laid every chance arrival for word of him. Дайя и Скагуэй живо интересовались им и расспрашивали о нем каждого путника, одолевшего перевалы, а Доусон - золотой Доусон, стосковавшийся по яичнице, волновался и тревожился и жадно ловил каждый слух об этом человеке. But of this Rasmunsen knew nothing. Ничего этого Расмунсен не знал. The day after the wreck he patched up the Alma and pulled out. На другой день после крушения он починил "Альму" и двинулся дальше. A cruel east wind blew in his teeth from Tagish, but he got the oars over the side and bucked manfully into it, though half the time he was drifting backward and chopping ice from the blades. Резкий восточный ветер с озера Тагиш дул ему в лицо, но он взялся за весла и мужественно греб, хотя лодку то и дело относило назад, да вдобавок ему приходилось скалывать лед с обмерзших весел. According to the custom of the country, he was driven ashore at Windy Arm; three times on Tagish saw him swamped and beached; and Lake Marsh held him at the freeze-up. Как полагается, "Альму" выбросило на берег у Винди-Арм; три раза подряд Расмунсена захлестывало волнами на Тагише и прибивало к берегу, а на озере Марш его захватил ледостав. The Alma was crushed in the jamming of the floes, but the eggs were intact. "Альму" затерло льдом, но яйца остались целы. These he back-tripped two miles across the ice to the shore, where he built a cache, which stood for years after and was pointed out by men who knew. Он волок их две мили по льду до берега и там устроил потайной склад, который местные старожилы показывали желающим и через несколько лет после этого. Half a thousand frozen miles stretched between him and Dawson, and the waterway was closed. Пять сотен миль обледенелой земли отделяли его от Доусона, а водный путь был закрыт. But Rasmunsen, with a peculiar tense look in his face, struck back up the lakes on foot. Но Расмунсен с каким-то окаменелым выражением лица пустился обратно через озеро пешком. What he suffered on that lone trip, with nought but a single blanket, an axe, and a handful of beans, is not given to ordinary mortals to know. Что ему пришлось вытерпеть во время пути, имея при себе только одеяло, топор да горсточку бобов, не дано знать простому смертному. Only the Arctic adventurer may understand. Понять это может лишь путешественник по Арктике. Suffice that he was caught in a blizzard on Chilkoot and left two of his toes with the surgeon at Sheep Camp. Достаточно сказать, что на Чилкуте его застала пурга, и врач в Оленьем Поселке отнял ему два пальца на ноге. Yet he stood on his feet and washed dishes in the scullery of the Pawona to the Puget Sound, and from there passed coal on a P. S. boat to San Francisco. Однако Расмунсен не сдался и после этого; до пролива Пюжет он мыл посуду на "Павоне", а оттуда до Сан-Франциско шуровал уголь на пассажирском пароходе. It was a haggard, unkempt man who limped across the shining office floor to raise a second mortgage from the bank people. Совсем одичавшим и опустившимся человеком ввалился он в банкирскую контору, волоча ногу по блестящему паркету, и попросил денег под вторую закладную. His hollow cheeks betrayed themselves through the scraggy beard, and his eyes seemed to have retired into deep caverns where they burned with cold fires. His hands were grained from exposure and hard work, and the nails were rimmed with tight-packed dirt and coal-dust. Его впалые щеки просвечивали сквозь редкую бороду, глаза ушли глубоко в орбиты и горели холодным огнем, руки огрубели от холода и тяжелой работы, под ногти черной каймой забилась грязь и угольная пыль. He spoke vaguely of eggs and ice-packs, winds and tides; but when they declined to let him have more than a second thousand, his talk became incoherent, concerning itself chiefly with the price of dogs and dog-food, and such things as snowshoes and moccasins and winter trails. Он бормотал что-то невнятное про яйца, торосистый лед, ветры и течения, но, когда ему отказались дать больше тысячи, речь его потеряла всякую связность, и можно было разобрать только, что дело идет о собаках и корме для собак, а также о мокасинах, лыжах и зимних тропах. They let him have fifteen hundred, which was more than the cottage warranted, and breathed easier when he scrawled his signature and passed out the door. Ему дали полторы тысячи, то есть гораздо больше, чем можно было дать под его коттедж, и все вздохнули с облегчением, когда он, с трудом подписав свою фамилию, вышел из комнаты. Two weeks later he went over Chilkoot with three dog sleds of five dogs each. Спустя две недели Расмунсен перевалил через Чилкут с тремя упряжками, по пяти собак в каждой. One team he drove, the two Indians with him driving the others. Одну упряжку вел он сам, остальные - два индейца-погонщика. At Lake Marsh they broke out the cache and loadedup. У озера Марш они разобрали тайник и погрузили яйца на нарты. But there was no trail. Но тропа еще не была проложена. He was the first in over the ice, and to him fell the task of packing the snow and hammering away through the rough river jams. Расмунсен ступил на лед, и на его долю пришелся труд утаптывать снег и пробиваться через ледяные заторы на реках. Behind him he often observed a camp-fire smoke trickling thinly up through the quiet air, and he wondered why the people did not overtake him. На привале он часто видел позади дым костра, поднимавшийся тонкой струйкой в чистом воздухе, и удивлялся, почему это люди не стараются обогнать его. For he was a stranger to the land and did not understand. Он был новичком в этих местах и не понимал, в чем дело. Nor could he understand his Indians when they tried to explain. Не понимал он и своих индейцев, когда они пытались объяснить ему. This they conceived to be a hardship, but when they balked and refused to break camp of mornings, he drove them to their work at pistol point. Даже с их точки зрения это был тяжкий труд, но, когда по утрам они упирались и отказывались двигаться со стоянки, он заставлял их браться за дело, грозя револьвером. When he slipped through an ice bridge near the White Horse and froze his foot, tender yet and oversensitive from the previous freezing, the Indians looked for him to lie up. После того как он провалился сквозь лед у порогов Белой Лошади и опять отморозил себе ногу, очень чувствительную к холоду после первого обмораживания, индейцы думали, что Расмунсен сляжет. But he sacrificed a blanket, and, with his foot incased in an enormous moccasin, big as a water-bucket, continued to take his regular turn with the front sled. Но он пожертвовал одним из одеял и, сделав из него огромных размеров мокасин, похожий на ведро, по-прежнему шел за передними нартами. Here was the cruellest work, and they respected him, though on the side they rapped their foreheads with their knuckles and significantly shook their heads. Это была самая тяжелая работа, и индейцы научились уважать его, хотя и постукивали по лбу пальцем, многозначительно качая головой, когда он не мог этого видеть. One night they tried to run away, but the zip-zip of his bullets in the snow brought them back, snarling but convinced. Однажды ночью они попытались бежать, однако свист пуль, зарывавшихся в снег, образумил их, и они вернулись, угрюмые, но покорные. Whereupon, being only savage Chilkat men, they put their heads together to kill him; but he slept like a cat, and, waking or sleeping, the chance never came. После этого они сговорились убить Расмунсена, но он спал чутко, словно кошка, и ни днем, ни ночью им не представлялось удобного случая. Often they tried to tell him the import of the smoke wreath in the rear, but he could not comprehend and grew suspicious of them. Не раз они пытались растолковать ему значение струйки дыма позади, но он ничего не понял и только стал относиться к ним еще подозрительней. And when they sulked or shirked, he was quick to let drive at them between the eyes, and quick to cool their heated souls with sight of his ready revolver. А если они хмурились или отлынивали от работы, он быстро охлаждал их пыл, показывая револьвер, который всегда был у него под рукой. And so it went-with mutinous men, wild dogs, and a trail that broke the heart. Так оно и шло - люди были непокорны, собаки одичали, трудная дорога выматывала силы. He fought the men to stay with him, fought the dogs to keep them away from the eggs, fought the ice, the cold, and the pain of his foot, which would not heal. Он боролся с людьми, которые хотели бросить его, боролся с собаками, отгонял их от яиц, боролся со льдом, с холодом, с болью в ноге, которая все не заживала. As fast as the young tissue renewed, it was bitten and scared by the frost, so that a running sore developed, into which he could almost shove his fist. Как только рана затягивалась, кожа на ней трескалась от мороза, и под конец на ноге образовалась язва, в которую можно было вложить кулак. In the mornings, when he first put his weight upon it, his head went dizzy, and he was near to fainting from the pain; but later on in the day it usually grew numb, to recommence when he crawled into his blankets and tried to sleep. По утрам, когда он впервые ступал всей тяжестью на эту ногу, голова у него кружилась от боли, он чуть не терял сознание, но потом в течение дня боль обычно утихала и возобновлялась только к ночи, когда он забирался под одеяло и пробовал уснуть. Yet he, who had been a clerk and sat at a desk all his days, toiled till the Indians were exhausted, and even out-worked the dogs. И все же этот человек, бывший счетовод, полжизни просидевший за конторкой, работал так, что индейцы не могли угнаться за ним; даже собаки и те выдыхались раньше. How hard he worked, how much he suffered, he did not know. Сам он не сознавал даже, сколько ему приходилось работать и терпеть. Being a man of the one idea, now that the idea had come, it mastered him. Он был человеком одной идеи, и эта идея, однажды возникнув, поработила его. In the foreground of his consciousness was Dawson, in the background his thousand dozen eggs, and midway between the two his ego fluttered, striving always to draw them together to a glittering golden point. На поверхности его сознания был Доусон, в глубине - тысяча дюжин яиц, а его "я" витало где-то на полдороге между тем и другим, стараясь свести их в одной блистающей точке. This golden point was the five thousand dollars, the consummation of the idea and the point of departure for whatever new idea might present itself. Этой точкой были пять тысяч долларов -завершение его идеи и отправной пункт для новой, в чем бы она ни заключалась. For the rest, he was a mere automaton. Во всем остальном он был просто автомат. He was unaware of other things, seeing them as through a glass darkly, and giving them no thought. Он даже не сознавал, что в мире есть что-нибудь иное, видел окружающее смутно, как сквозь стекло, и относился к нему безразлично. The work of his hands he did with machine-like wisdom; likewise the work of his head. Его руки работали с точностью заведенной машины, так же работала и голова. So the look on his face grew very tense, till even the Indians were afraid of it, and marvelled at the strange white man who had made them slaves and forced them to toil with such foolishness. Выражение его лица стало настолько напряженным, что пугало даже индейцев, и они удивлялись непонятному белому человеку, который сделал их своими рабами и заставлял так неразумно тратить силы. Then came a snap on Lake Le Barge, when the cold of outer space smote the tip of the planet, and the force ranged sixty and odd degrees below zero. А потом, когда они подошли к озеру Ле-Барж, снова ударили морозы, и холод межпланетных пространств поразил верхушку нашей планеты с силой шестидесяти с лишним градусов ниже нуля. Here, labouring with open mouth that he might breathe more freely, he chilled his lungs, and for the rest of the trip he was troubled with a dry, hacking cough, especially irritable in smoke of camp or under stress of undue exertion. Шагая с раскрытым ртом, чтобы легче дышать, Расмунсен застудил легкие, и весь остаток пути его мучил сухой, отрывистый кашель, усиливавшийся от дыма костров и от непосильной работы. On the Thirty Mile river he found much open water, spanned by precarious ice bridges and fringed with narrow rim ice, tricky and uncertain. На Тридцатимильной реке он наткнулся на большие полыньи, прикрытые предательскими ледяными мостиками и обведенные каймой молодого льда, тонкой и ненадежной. The rim ice was impossible to reckon on, and he dared it without reckoning, falling back on his revolver when his drivers demurred. На этот молодой лед нельзя было полагаться, и индейцы колебались, но Расмунсен грозил им револьвером и шел вперед, невзирая ни на что. But on the ice bridges, covered with snow though they were, precautions could be taken. Однако на ледяных мостиках, хотя и прикрытых снегом, можно еще было принимать меры предосторожности. These they crossed on their snowshoes, with long poles, held crosswise in their hands, to which to cling in case of accident. Once over, the dogs were called to follow. Они переходили эти мостики на лыжах, держа в руках длинные шесты, на случай, если подломится лед, и, выбравшись на ту сторону, звали собак. And on such a bridge, where the absence of the centre ice was masked by the snow, one of the Indians met his end. И как раз на таком мостике, где провал посредине был незаметен под снегом, погиб один из индейцев. He went through as quickly and neatly as a knife through thin cream, and the current swept him from view down under the stream ice. Он провалился в воду мгновенно и бесследно, как нож в сметану, и течение сразу увело его под лед. That night his mate fled away through the pale moonlight, Rasmunsen futilely puncturing the silence with his revolver-a thing that he handled with more celerity than cleverness. В ту же ночь при бледном лунном свете убежал второй индеец. Расмунсен напрасно тревожил тишину выстрелами из револьвера, которым он орудовал с большей быстротой, чем сноровкой. Thirty-six hours later the Indian made a police camp on the Big Salmon. Спустя тридцать шесть часов этот индеец добрался до полицейского поста на реке Большой Лосось. "Um-um-um funny mans-what you call?-top um head all loose," the interpreter explained to the puzzled captain. - Чудная человек! Как сказать - голова набекрень,- объяснял переводчик изумленному капитану. "Eh? - А? Yep, clazy, much clazy mans. Ну да, рехнулась, совсем рехнулась. Eggs, eggs, all a time eggs-savvy? Говорит: яйца, яйца... Все про яйца! Понятно? Come bime-by." Скоро сюда придет. It was several days before Rasmunsen arrived, the three sleds lashed together, and all the dogs in a single team. Прошло несколько дней, и Расмунсен явился на пост на трех нартах, связанных вместе, и со всеми собаками, соединенными в одну упряжку. It was awkward, and where the going was bad he was compelled to back-trip it sled by sled, though he managed most of the time, through herculean efforts, to bring all along on the one haul. Это было очень неудобно, и в тех местах, где дорога была плохая, он переводил нарты поочередно, хотя ценою геркулесовых усилий ему удавалось вести их не расцепляя. He did not seem moved when the captain of police told him his man was hitting the high places for Dawson, and was by that time, probably, half-way between Selkirk and Stewart. Расмунсена, по-видимому, нисколько не взволновало, когда капитан сказал ему, что его индеец пошел в Доусон и теперь, вероятно, находится где-нибудь между Селкерком и рекой Стюарт. Nor did he appear interested when informed that the police had broken the trail as far as Pelly; for he had attained to a fatalistic acceptance of all natural dispensations, good or ill. Вполне безучастно выслушал он и сообщение, что полиция накатала тропу до Пелли; он дошел до того, что с фаталистическим равнодушием принимал все, что посылали ему стихии, - как добро, так и зло. But when they told him that Dawson was in the bitter clutch of famine, he smiled, threw the harness on his dogs, and pulled out. Зато когда ему сказали, что в Доусоне жестоко голодают, он усмехнулся, запряг своих собак и тронулся дальше. But it was at his next halt that the mystery of the smoke was explained. Лишь на следующей остановке разъяснилась загадка дыма. With the word at Big Salmon that the trail was broken to Pelly, there was no longer any need for the smoke wreath to linger in his wake; and Rasmunsen, crouching over lonely fire, saw a motley string of sleds go by. Как только до Большого Лосося дошла весть, что тропа проложена до Пелли, дымная цепочка перестала следовать за Расмунсеном, и, сидя у своего одинокого костра, он видел пеструю вереницу нарт, проносившихся мимо. First came the courier and the half-breed who had hauled him out from Bennett; then mail-carriers for Circle City, two sleds of them, and a mixed following of ingoing Klondikers. Первыми проехали курьер и метис, которые вытаскивали его из озера Бенцет, затем нарты с почтой для Серкла, а за ними потянулись в Клондайк разношерстные искатели счастья. Dogs and men were fresh and fat, while Rasmunsen and his brutes were jaded and worn down to the skin and bone. Собаки и люди выглядели свежими, отдохнувшими, а Расмунсен и его псы измучились и исхудали так, что от них оставались кожа да кости. They of the smoke wreath had travelled one day in three, resting and reserving their strength for the dash to come when broken trail was met with; while each day he had plunged and floundered forward, breaking the spirit of his dogs and robbing them of their mettle. Люди из дымной цепочки работали один день из трех, отдыхая и приберегая силы для того времени, когда можно будет пуститься в путь по наезженной тропе, а Расмунсен рвался вперед, с трудом протаптывая дорогу, изнуряя своих собак и выматывая из них последние силы. As for himself, he was unbreakable. Его самого сломить было невозможно. They thanked him kindly for his efforts in their behalf, those fat, fresh men,-thanked him kindly, with broad grins and ribald laughter; and now, when he understood, he made no answer. Nor did he cherish silent bitterness. Эти сытые, отдохнувшие люди любезно благодарили его за то, что он для них так старался, - благодарили, широко ухмыляясь и нагло посмеиваясь над ним; он понял теперь, в чем дело, но ничего им не ответил и даже не озлобился. It was immaterial. Это ничего не меняло. The idea-the fact behind the idea-was not changed. Идея - суть, которая лежала в ее основе, -оставалась все та же. Here he was and his thousand dozen; there was Dawson; the problem was unaltered. Он здесь, и с ним тысяча дюжин, а там Доусон; значит, все остается по-прежнему. At the Little Salmon, being short of dog food, the dogs got into his grub, and from there to Selkirk he lived on beans-coarse, brown beans, big beans, grossly nutritive, which griped his stomach and doubled him up at two-hour intervals. У Малого Лосося ему не хватило корма для собак; он отдал им свою провизию, а сам до Селкерка питался одними бобами, крупными темными бобами, очень питательными, но такими грубыми, что его перегибало пополам от болей в желудке. But the Factor at Selkirk had a notice on the door of the Post to the effect that no steamer had been up the Yukon for two years, and in consequence grub was beyond price. На дверях фактории в Селкерке висело объявление, что пароходы не ходят вверх по Юкону вот уже два года; поэтому и провизия сильно вздорожала. He offered to swap flour, however, at the rate of a cupful of each egg, but Rasmunsen shook his head and hit the trail. Агент Компании предложил ему меняться; чашку муки за каждое яйцо, но Расмунсен покачал головой и поехал дальше. Below the Post he managed to buy frozen horse hide for the dogs, the horses having been slain by the Chilkat cattle men, and the scraps and offal preserved by the Indians. Г де-то за факторией ему удалось купить для собак мороженую конскую шкуру: торговцы скотом с Чилкута прирезали лошадей, а отбросы подбирали индейцы. He tackled the hide himself, but the hair worked into the bean sores of his mouth, and was beyond endurance. Он, Расмунсен, пробовал жевать шкуру, но волосы кололи язвы во рту, и боль была невыносимая. Here at Selkirk he met the forerunners of the hungry exodus of Dawson, and from there on they crept over the trail, a dismal throng. Здесь, в Селкерке, он повстречал первых предвестников голодного исхода из Доусона; беглецов становилось все больше, они являли собой печальное зрелище. "No grub!" was the song they sang. - Нечего есть! - вот что повторяли они хором. "No grub, and had to go." - Нечего есть, приходится уходить. "Everybody holding candles for a rise in the spring." Все молят бога, чтобы хоть к весне стало полегче. "Flour dollar 'n a half a pound, and no sellers." Мука стоит полтора доллара фунт, и никто ее не продает. "Eggs?" one of them answered. - Яйца? - переспросил один из них. "Dollar apiece, but there ain't none." - По доллару штука, только их совсем нет. Rasmunsen made a rapid calculation. Расмунсен сделал в уме быстрый подсчет. "Twelve thousand dollars," he said aloud. - Двенадцать тысяч долларов, - сказал он вслух. "Hey?" the man asked. - Что? - не понял встречный. "Nothing," he answered, and mushed the dogs along. - Ничего, - ответил Расмунсен и погнал собак дальше. When he arrived at Stewart River, seventy from Dawson, five of his dogs were gone, and the remainder were falling in the traces. Когда он добрался до реки Стюарт, в семидесяти милях от Доусона, пять собак у него погибли, остальные валились с ног. He, also, was in the traces, hauling with what little strength was left in him. Сам Расмунсен тоже впрягся и тянул из последних сил. Even then he was barely crawling along ten miles a day. Но даже и так он едва делал десять миль в день. His cheek-bones and nose, frost-bitten again and again, were turned bloody-black and hideous. Его скулы и нос, много раз обмороженные, почернели, покрылись струпьями; на него было страшно смотреть. The thumb, which was separated from the fingers by the gee-pole, had likewise been nipped and gave him great pain. Большой палец, который мерз больше других, когда приходилось держаться за поворотный шест, тоже был отморожен и болел. The monstrous moccasin still incased his foot, and strange pains were beginning to rack the leg. Ногу, по-прежнему обутую в огромный мокасин, сводила какая-то странная боль. At Sixty Mile, the last beans, which he had been rationing for some time, were finished; yet he steadfastly refused to touch the eggs. Последние бобы, давно уже разделенные на порции, кончились у Шестидесятой Мили, но Расмунсен упорно отказывался дотронуться до яиц. He could not reconcile his mind to the legitimacy of it, and staggered and fell along the way to Indian River. Он не мог допустить даже мысли об этом - она казалась ему святотатством; и так, шатаясь и падая, он проделал весь путь до Индейской реки. Here a fresh-killed moose and an open-handed old-timer gave him and his dogs new strength, and at Ainslie's he felt repaid for it all when a stampede, ripe from Dawson in five hours, was sure he could get a dollar and a quarter for every egg he possessed. Тут щедрость одного старожила и свежее мясо только что убитого лося прибавили сил ему и собакам; добравшись до Эйнсли, он воспрянул духом: беглец из Доусона, оставивший город пять часов назад, сказал ему, что он получит за каждое яйцо не меньше доллара с четвертью. He came up the steep bank by the Dawson barracks with fluttering heart and shaking knees. С сильно бьющимся сердцем Расмунсен подходил к крутому берегу, где стояло здание доусонских Казарм; колени у него подгибались. The dogs were so weak that he was forced to rest them, and, waiting, he leaned limply against the gee-pole. Собаки так обессилели, что пришлось дать им передышку, и, дожидаясь, пока они отдохнут, он от слабости прислонился к шесту. A man, an eminently decorous-looking man, came sauntering by in a great bearskin coat. Мимо проходил какой-то человек очень внушительной наружности, в толстой медвежьей шубе. He glanced at Rasmunsen curiously, then stopped and ran a speculative eye over the dogs and the three lashed sleds. Он с любопытством взглянул на Расмунсена, остановился и оценивающим взглядом окинул собак и связанные постромками нарты. "What you got?" he asked. - Что у вас? - спросил он. "Eggs," Rasmunsen answered huskily, hardly able to pitch his voice above a whisper. - Яйца, - с трудом выговорил Расмунсен хриплым голосом, чуть громче шепота. "Eggs! - Яйца! Whoopee! Ура! Whoopee!" Ура! He sprang up into the air, gyrated madly, and finished with half-a-dozen war steps. - Человек подпрыгнул, бешено завертелся и пустился в пляс. "You don't say-all of 'em?" - Не может быть! Это всё яйца? "All of 'em." - Да, всё. "Say, you must be the Egg Man." - Послушайте, вы, верно, Человек с Тысячей Дюжин? He walked around and viewed Rasmunsen from the other side. - Он обошел Расмунсена кругом и посмотрел на него с другой стороны. "Come, now, ain't you the Egg Man?" - Нет, в самом деле! Это вы и есть? Rasmunsen didn't know, but supposed he was, and the man sobered down a bit. Расмунсен не был в этом вполне уверен, но ответил утвердительно, и человек в шубе несколько успокоился. "What d'ye expect to get for 'em?" he asked cautiously. - Сколько же вы за них хотите? - осторожно спросил он. Rasmunsen became audacious. Расмунсен осмелел. "Dollar 'n a half," he said. - Полтора доллара, - сказал он. "Done!" the man came back promptly. - Заметано! - поспешно ответил человек. "Gimme a dozen." - Давайте мне дюжину! "I-I mean a dollar 'n a half apiece," Rasmunsen hesitatingly explained. - Я... я хочу сказать, полтора доллара за штуку, -нерешительно объяснил Расмунсен. "Sure. I heard you. - Ну да, я слышал. Make it two dozen. Давайте две дюжины. Here's the dust." Вот песок. The man pulled out a healthy gold sack the size of a small sausage and knocked it negligently against the gee-pole. Человек вытащил объемистый мешочек с золотом, толстый, как колбаса, и небрежно постучал им о шест. Rasmunsen felt a strange trembling in the pit of his stomach, a tickling of the nostrils, and an almost overwhelming desire to sit down and cry. Расмунсен ощутил странную дрожь под ложечкой, щекотание в ноздрях и почти непобедимое желание сесть и расплакаться. But a curious, wide-eyed crowd was beginning to collect, and man after man was calling out for eggs. Но вокруг уже начинала собираться толпа любопытных, и покупатели один за другим требовали яиц. He was without scales, but the man with the bearskin coat fetched a pair and obligingly weighed in the dust while Rasmunsen passed out the goods. Весов у Расмунсена не было, но человек в медвежьей шубе принес весы и услужливо отвешивал песок, пока Расмунсен отпускал товар. Soon there was a pushing and shoving and shouldering, and a great clamour. Скоро началась толкотня и давка, поднялся шум. Everybody wanted to buy and to be served first. Каждый хотел купить и каждый требовал, чтобы ему отпустили первому. And as the excitement grew, Rasmunsen cooled down. И чем больше волновалась толпа, тем спокойней становился Расмунсен. This would never do. Тут что-нибудь да не так. There must be something behind the fact of their buying so eagerly. Неспроста они покупают яйца нарасхват, за этим что-нибудь да кроется. It would be wiser if he rested first and sized up the market. Умнее было бы сначала выждать и узнать цену. Perhaps eggs were worth two dollars apiece. Может быть, яйцо теперь стоит уже два доллара. Anyway, whenever he wished to sell, he was sure of a dollar and a half. Во всяком случае, полтора доллара он всегда получит. "Stop!" he cried, when a couple of hundred had been sold. - Конец! - объявил он, распродав сотни две яиц. "No more now. - Больше не продаю. I'm played out. Устал. I've got to get a cabin, and then you can come and see me." Мне еще надо найти хижину; вот тогда приходите, поговорим. A groan went up at this, but the man with the bearskin coat approved. Толпа охнула, но человек в медвежьей шубе поддержал Расмунсена. Twenty-four of the frozen eggs went rattling in his capacious pockets, and he didn't care whether the rest of the town ate or not. Двадцать четыре штуки мороженых яиц со стуком перекатывались в объемистых карманах, и ему не было никакого дела до того, будут сыты остальные или нет. Besides, he could see Rasmunsen was on his last legs. Кроме того, он видел, что Расмунсен едва стоит на ногах. "There's a cabin right around the second corner from the Monte Carlo," he told him-"the one with the sody-bottle window. - Есть хижина недалеко от "Монте-Карло", второй поворот, сейчас же за углом, - сказал он, -окно там из содовых бутылок. It ain't mine, but I've got charge of it. Хижина не моя, мне только поручили ее сдать. Rents for ten a day and cheap for the money. Цена десять долларов в день, и это еще дешево. You move right in, and I'll see you later. Сейчас же и въезжайте, я к вам зайду потом. Don't forget the sody-bottle window." "Tra-la-loo!" he called back a moment later. Не забудьте: вместо окна - бутылки... Тра-ла-ла! -пропел он минутой позже. "I'm goin' up the hill to eat eggs and dream of home." - Пойду к себе есть яичницу и мечтать о доме. On his way to the cabin, Rasmunsen recollected he was hungry and bought a small supply of provisions at the N. A. T. & T. store-also a beefsteak at the butcher shop and dried salmon for the dogs. По дороге Расмунсен вспомнил, что голоден, и зашел в лавку Компании запастись кое-какой провизией, а потом в мясную - купить бифштекс и вяленой рыбы для собак. He found the cabin without difficulty, and left the dogs in the harness while he started the fire and got the coffee under way. Он сразу нашел хижину и, не распрягая собак, развел огонь и поставил кипятить кофе. "A dollar 'n a half apiece-one thousand dozen-eighteen thousand dollars!" he kept muttering it to himself, over and over, as he went about his work. - Полтора доллара за штуку... Тысячу дюжин... Восемнадцать тысяч долларов! - твердил он вполголоса, хлопоча возле печки. As he flopped the steak into the frying-pan the door opened. Когда он бросил бифштекс на сковородку, дверь скрипнула. He turned. Расмунсен обернулся. It was the man with the bearskin coat. Это был человек в медвежьей шубе. He seemed to come in with determination, as though bound on some explicit errand, but as he looked at Rasmunsen an expression of perplexity came into his face. Он вошел очень решительно, видимо с какой-то определенной целью, но, взглянув на Расмунсена, словно растерялся, и лицо его выразило смущение. "I say-now I say-" he began, then halted. - Вот что, послушайте... - начал он и замялся. Rasmunsen wondered if he wanted the rent. Расмунсен подумал, уж не пришел ли он за квартирной платой. "I say, damn it, you know, them eggs is bad." - Послушайте, черт возьми! А ведь яйца-то, знаете ли, тухлые! Rasmunsen staggered. Расмунсен зашатался. He felt as though some one had struck him an astounding blow between the eyes. Его словно огрели по лбу дубиной. The walls of the cabin reeled and tilted up. Стены перекосились и заходили перед ним ходуном. He put out his hand to steady himself and rested it on the stove. Он протянул вперед руку и ухватился за печку, чтобы не упасть. The sharp pain and the smell of the burning flesh brought him back to himself. Резкая боль и запах горелого мяса привели его в чувство. "I see," he said slowly, fumbling in his pocket for the sack. - Понимаю, - с трудом выговорил он, роясь в кармане. "You want your money back." - Вы хотите получить деньги обратно? "It ain't the money," the man said, "but hain't you got any eggs-good?" - Не в деньгах дело, - ответил человек в медвежьей шубе, - а нет ли у вас других яиц, посвежее? Rasmunsen shook his head. Расмунсен покачал головой. "You'd better take the money." - Возьмите деньги обратно. But the man refused and backed away. Но тот отказывался, пятясь к дверям. "I'll come back," he said, "when you've taken stock, and get what's comin'." - Я лучше приду потом, когда вы разберете товар, и обменяю на другие. Rasmunsen rolled the chopping-block into the cabin and carried in the eggs. Расмунсен вкатил в дом колоду и внес ящики с яйцами. He went about it quite calmly. Он принялся за дело очень спокойно. He took up the hand-axe, and, one by one, chopped the eggs in half. Взял топорик и стал рубить яйца пополам, одно за другим. These halves he examined carefully and let fall to the floor. Половинки он внимательно разглядывал и бросал на пол. At first he sampled from the different cases, then deliberately emptied one case at a time. Сначала он брал яйца на выбор из разных ящиков, потом стал рубить подряд. The heap on the floor grew larger. Куча на полу все росла. The coffee boiled over and the smoke of the burning beefsteak filled the cabin. Кофе перекипел и убежал, бифштекс подгорел, и комната наполнилась чадом. He chopped steadfastly and monotonously till the last case was finished. Он рубил без отдыха, не разгибая спины, пока не опустел последний ящик. Somebody knocked at the door, knocked again, and let himself in. Кто-то постучался в дверь, еще раз постучался и вошел. "What a mess!" he remarked, as he paused and surveyed the scene. - Что такое тут творится? - спросил гость, останавливаясь у порога и оглядывая комнату. The severed eggs were beginning to thaw in the heat of the stove, and a miserable odour was growing stronger. Разрубленные яйца начали оттаивать от печного жара, и с каждой минутой вонь становилась все сильнее и сильнее. "Must a-happened on the steamer," he suggested. - Должно быть, на пароходе испортились, -заметил вошедший. Rasmunsen looked at him long and blankly. Расмунсен уставился на него пустыми глазами. "I'm Murray, Big Jim Murray, everybody knows me," the man volunteered. - Я Мэррей, Большой Джим Мэррей, меня тут все знают, - отрекомендовался гость. "I'm just hearin' your eggs is rotten, and I'm offerin' you two hundred for the batch. - Мне сказали, что у вас испортился товар, предлагаю вам двести долларов за всю партию. They ain't good as salmon, but still they're fair scoffin's for dogs." Это, конечно, не то, что рыба, но для собак годится. Rasmunsen seemed turned to stone. Расмунсен словно окаменел. He did not move. Он не пошевельнулся. "You go to hell," he said passionlessly. - Подите к черту! - сказал он без всякого выражения. "Now just consider. - Да вы подумайте. I pride myself it's a decent price for a mess like that, and it's better 'n nothin'. Цена хорошая за такую тухлятину, все-таки лучше, чем ничего. Two hundred. Две сотни. What you say?" Ну, так как же? "You go to hell," Rasmunsen repeated softly, "and get out of here." - Подите к черту, - негромко повторил Расмунсен,- убирайтесь вон! Murray gaped with a great awe, then went out carefully, backward, with his eyes fixed an the other's face. Мэррей взглянул на него со страхом, потом тихонько вышел, пятясь задом и не сводя с Расмунсена глаз. Rasmunsen followed him out and turned the dogs loose. Расмунсен вышел за ним и распряг собак. He threw them all the salmon he had bought, and coiled a sled-lashing up in his hand. Побросав им всю рыбу, которую купил, он отвязал и намотал на руку постромки от нарт. Then he re-entered the cabin and drew the latch in after him. Потом вошел в дом и запер за собой дверь. The smoke from the cindered steak made his eyes smart. От обуглившегося бифштекса в комнате стоял едкий чад. He stood on the bunk, passed the lashing over the ridge-pole, and measured the swing-off with his eye. Расмунсен стал на койку, перебросил постромки через стропила и прикинул длину на глаз. It did not seem to satisfy, for he put the stool on the bunk and climbed upon the stool. Должно быть, ему показалось, что коротко, - он поставил на койку табурет и влез на него. He drove a noose in the end of the lashing and slipped his head through. The other end he made fast. Сделав на конце постромок петлю, он просунул в нее голову, а другой конец закрепил.

Потом отшвырнул табурет ногой.