Элигий Ставский - Камыши

• Название: Камыши
• Автор: Элигий Ставский
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Эта книга о наших современниках, о любви к природе, о поисках человеком своего места в жизни. Действие романа происходит на берегах Азова, где разворачиваются драматические события, связанные с борьбой за спасение и возрождение этого уникального моря.

---

— Выпейте, — сказал я ему. — Пейте, пейте. Не волнуйтесь.

Он поднял рюмку, сразу же опрокинул и улыбнулся.

— А вы что же?

— А зачем вы все это мне говорите? — спросил я. — Вы, может быть, хотите предложить мне тему или подучить литературе?

— Для себя, для себя! Отец, Виктор Сергеевич! Разобраться! Ведь я с чем к вам?.. Нацарапал, понимаете, небольшой социологический очеркишко: «Акселерация как реакция homo sapiens на увеличившееся напряжение жизни». И вот хотел вас просить… ну, перелистать на досуге…. — Рукава его пиджака теперь уже были выше локтей, так часто он поднимал руки, словно молясь. Он к тому же еще и закатывал глаза, глядя куда-то в поднебесье.

Я встал, выдвинул ящик стола, вынул белую лощеную книжечку и протянул ему:

— Знаете что, тут жена достала абонемент на Гайдна и Глюка. Возьмите себе. Это, наверное, более полезная для вас трата вечеров.

Я думал, что он обидится и уйдет. Но дудки!

— На Гайдна и Глюка? — Его лицо тут же озарилось улыбкой. — Я понял, понял ваш поворот. — Он перелистал книжечку и положил на стол. — Со мной, знаете, был такой случай. Я как-то зашел в низок, ну на угол Невского и Садовой, в «США». Выпить глоток коньяку с шампанским. И вот слово за слово с каким-то параноиком. И он, понимаете, вынимает пять рублей и сует их мне в нос: «На. Только заткнись». И я взял. Дело не в пятерке, а чтобы понаблюдать за ним. Что будет делать? Вы не можете представить, как он обалдел. Да, да. Какой он мне выдал автопортрет! Я думал, он дуба даст. В таких случаях я беру. Что делать? Цинизм — это юмор нашего времени. Человек, не умеющий быть циником, теперь гибнет, как чистый доверчивый ручеек. А я представитель своего времени. Благодарю вас. Спасибо. Но поворот вашей мысли с Гайдном и Глюком я понял.

— К сожалению, у меня в карманах найдется только рубля три или четыре, — совершенно спокойно сказал я ему.

— Ну-у-у, — укоризненно протянул он. — Не ожидал, Виктор Сергеевич. Нет. От вас не ожидал. Напрасно. Зачем так? Ведь тут же философия.

Я действительно почувствовал одновременно и стыд и злость на самого себя. Налил себе и выпил. Мне не хотелось ссориться с Олей.

— Я, понимаете… Эх… — тяжело вздохнул он. — Думаете, я сам не знаю, что во всем этом нравственности не больше, чем в этом столе? Конечно, конечно. Или вы хотите, чтобы человек был сильнее времени? Тогда где же ваши книги о современном положительном герое? Эх, Виктор Сергеевич, отец хоть вы-то не бейте между глаз. Всем хочется прожить хоть одни день, чтобы никто не дал по морде, не оскорбил. Ни в трамвае, ни на работе, ни в магазине. А то, куда ни повернешься, — бац по личности, по самолюбию, по достоинству человеческому. Так и стегают друг друга налево-направо. — Его вздохи были почти как всхлипы, и, не зная как избавиться от всего этого, я налил ему до самого верха, наклонился и начал читать разостланную на полу газету, на которой лежали грибы. — Я ведь, Виктор Сергеевич, отец, и сам считал прежде, что у человечества очень короткая память на плохое. А нет, к сожалению, не так это. Не так. — Он опрокинул рюмку и опять вздохнул. — Да, как будто забывают люди о несчастьях, о страхе, о жертвах, о прошлом, о мертвых. Забывают. Но только от всего этого, увы, увы, приобретают новый опыт жизни, новый способ выжить. Приспосабливаются с учетом прошлого. Вот вам и уроки истории. Вот потому и нет у современного человека нравственных стеснений. Избавили от них. Таков вами, вами созданный опыт, а нами накопленный. Только, упаси бог, не подумайте, что я сам против чего-либо. Нет, нет, я не столь убежденный. Разрушить Невский: я — за! Оставить Невский: я — за! Сеять кукурузу: я — за! Не сеять: я — за!..

Уже, наверное, четверть часа лил дождь. И мне почему-то становилось не по себе: такая, возможно, хлестала по окну осень. Я вдруг понял, что эта лекция для меня неспроста, что она согласована с Олей.

— Скажите, а сколько вам лет? — спросил я, стараясь не смотреть на его сжатые до белизны пальцы и припадочно закатывавшиеся окруженные золотом глаза.

— Хм! — грустно усмехнулся он. — Да, мы с вами люди разных геологических эпох, Виктор Сергеевич. Совершенно разных. Тридцать четыре. А уж ваша жена тем более… Вот в чем дело.

— Даже геологических? — спросил я, все яснее начиная понимать, что он всего лишь посредник и, значит, скажет, зачем он здесь. Вот уже и начал: «А ваша жена тем более…»

— Только, ради бога, не подумайте, что — отцы и дети, — засмеялся он, лаская меня глазами и краснея. — Просто перепад общественного ритма, а потому и сознания. Я же понял, что означал Гайдн. Схватил ваш плевок. Вы хотели сказать: вот набросились мещане на старинную мебель и старинных композиторов. Да. Тоже своеобразный шок. Бег в прошлое. И сидят мещане в филармонии и притворяются, что понимают этого Гайдна. Согласен. Девяносто процентов изображают, делают видимость. А чем это хуже, чем делать видимость на работе?.. Я вижу, вы даже с каким-то отвращением наливаете мне.

— Все равно выпьете, — сказал я.

— Да, выпью, — согласился он, глотнул рюмку, схватил лимон и быстро захрустел. — Выпью, чтобы не создавать напряжения. Ну, а вы-то сами, Виктор Сергеевич, отец, когда работали в школе, разве не изображали? Не делали видимость, что вам нравятся педсоветы, программы, здороваться с директором? А? Но грубая сила вас победила. Это вам кажется, что вы ушли, хлопнув дверью. А вас же элементарно выпихнули.

И снова не он, а кто-то в нем хрюкнул на меня.

— Откуда вы все это знаете? — спросил я. — Впрочем, ладно. Значит, геологических?

— Да, — кивнул он, вдруг необыкновенно воодушевившись. — И я вам это докажу, докажу. Я докажу вам это на ваших личных примерах, отец. Да, да, личных.

— А иначе, вы уж простите, я вас отсюда не выпущу, — сказал я, представляя, какой этюд разыграет мне завтра Оля за эту дрянь.

Он быстро, кротко и беззащитно взглянул на меня и пожал плечами:

— Я врач, Виктор Сергеевич. И я не боюсь людей, обладающих здравой логикой. Извините меня, конечно. — И его глаза за очками мягко блеснули. — Так о чем мы говорили?

— Ну, так насчет геологии, — сказал я, закуривая.

— «Ронсон»? — вздохнул он, взяв со стола зажигалку. — Подарок жены?

— Да, «Ронсон». Подарок.

— Вижу, вижу, что настоящий «Ронсон», — привычно выщелкнул он огонек и тихо засмеялся чему-то своему. — Вот это и есть наша ценность, с помощью которой можно выжить, пустить пыль в глаза, создать видимость… А мораль, честь, совесть… Да, Виктор Сергеевич, в наше время выживает тот, у кого нет ни прошлого, ни традиций, никаких обязательств и кто не скрывает этого. Понимаете, не скрывает, чтобы другие знали и боялись. Вот парадокс!.. Время всеобщей девальвации… Скажите мне как врачу, а вас не раздражает современная городская улица, набитая машинами, чадом, трамваями, криками, свистками, скрежетом, людьми? Вот этот новый ритм? Вас не тянет куда-нибудь к русской печке, к стареньким милым паровозам, к столу, за которым сидят восемь или дюжина ваших накрахмаленных детей? Вы не потому перебрались под эти сосны? — И он взглянул на меня действительно глазами врача, изучающими и внимательными. — Не потому? Вы любите Чехова?..

Я молчал, захваченный врасплох его, надо признаться, в общем-то любопытной мыслью.

— Выслушайте меня, отец, — сказал он тихо и терпеливо. — Выслушайте, а самое главное — поймите меня. Вы сформировались когда-то в прошлом, на войне или даже еще раньше. Ритм жизни, ощущений, понятий был задан вам тем временем, когда люди еще дивились автомобилям. И вдруг такая разница скоростей. Адские перегрузки! Нехватка кислорода! Обнаженность грубой силы. Трагично, но… вы пересекли барьер уже сформировавшимся человеком. Мы еще мало об этом думаем, не исследуем подобных людей.

— Вы, очевидно, не олух, — сказал я ему. — Но подлец.

— Нет, нет, — мягко засмеялся он. — Это все существующая между нами разница ритмов. И только. Грустная разница. Но посудите сами. Ну вот история с вашей оставшейся вам от родителей комнатой в Ленинграде. Но ведь это лишь человек прежнего склада мог поступить так инфантильно. Не обменял, не продал, а из-за сущей лирики оставил превосходную комнату в центре города. Взял и бросил. Архаизм?

Да, кажется, Оля добросовестно исповедалась этому своему духовнику.

— Или, скажем, другое, — мягко улыбаясь, продолжал он. — Ну, вот вы, например, настолько не терпели своего директора в школе, что даже оставили там свою трудовую книжку. Но ведь это всё эмоции человека, у которого есть имение. А современный служащий должен спрятать гордость в карман, стараться, чтоб от него не пахло, и думать о пенсии. Так же? Не думайте, что я упрощаю и отбрасываю вашу наследственность. Ну, буйную кровь вашего деда, что ли, но… Человеческая гордость связана с материальной независимостью. Нужен чек на миллион. Тогда, пожалуй.