Владимир Карпов - Нехитрые праздники

• Название: Нехитрые праздники
• Автор: Владимир Карпов
• Издательство: Современник
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988

Молодой прозаик Владимир Карпов — из тех художников, которые стремятся поведать читателю о жизни во всей ее полноте, во всей ее реальности, какой бы подчас тяжелой и драматичной она ни была. Автор не торопится с делением своих героев на хороших и плохих. Он искренне сострадает описываемым им людям, ищет вместе с ними выход, а если даже и не указывает этот выход впрямую, то непременно выводит своих героев к свету, к надежде. Несмотря на драматизм сюжетов, произведения В. Карпова полны веры в человека, глубокой оптимистичной силы.

---

— Не знаю. Давай так… Мать и сама, наверно, приедет, если потерялся…

— Ну, ладно. Ну, хорошо. Подожди до вечера, а я пойду. К вечеру заскочу.

Лариса кивнула, он пошел.

— Мишка, — окликнула она, — может, выпьешь немного? Бледный ты какой-то…

— Ничего не хочу…

Михаил решил сначала увидеть Сашку: он, видно, Степку привез, больше некому. Разузнать подробности. Сашка должен был через часика полтора из рейса вернуться, и Михаил рассчитывал его прямо на автовокзале встретить. А чтоб времени даром не терять, решил все-таки заскочить в диспансер, узнать насчет этой дурацкой крови — думается как-то…

В нетерпении прошел мимо очереди, заглянул в кабинет.

— А, Луд, заходи.

Врач стала рыться в бумажках, протянула одну:

— Поедешь в стационар. Машина как раз оттуда ждет.

— Как?..

— Лечиться надо, Луд, лечиться…

Михаил путано и крикливо стал объяснять, что жена не оповещена, сын, от первого брака, потерялся. Но милая женщина-врач качала головой, будто бы даже соглашаясь, понимая, говорила:

— Оповестим… Найдется… Кто же виноват, такая болезнь… Надо госпитализировать…

И Луд сел, умолк. Жизнь залетела в кювет и опрокинулась.

Но в больнице, когда провели их, вновь прибывших, через охранный пункт милиции, а за спиной остался высокий бетонированный забор с рядами колючей проволоки, когда, войдя в больничный корпус, взглянул он на белый свет сквозь решетчатые окна, снова ломотно заколотило сердце. Куда попал?! За что?! Почему милиция, ограды, сторожевые собаки?! «Больница строгого режима!» Есть подобные больницы с обычным режимом, нет, привезли в БСР, куда помещают больных, не соблюдающих режим! В обычной мест, говорят, не было. Закрутилась житуха! Там, по другую сторону забора, на воле — теперь уже так — на воле, жена, там сын!.. Маленький сын, приехавший самостоятельно к нему, к отцу, из деревни, затерянный сын! Где он, что делает, каково ему?! Никак не место Михаилу сейчас здесь, надо искать, найти…

И он стал уже более логично, напористо выкладывать свои сложности доктору в приемном покое. Тот глянул мутно, невидяще, привычно не желая слушать и разбираться во всех бесконечных этих проблемах личных и несуразицах, он не психиатр, наконец.

Пробурчал:

— Надо было там, откуда вас направили, говорить. Отсюда… не выпускаем.

И Михаил отступился, осознав, что и та женщина-врач, в диспансере, и этот вовсе не бездушны, а представители определенной системы, с определенным отношением. И как бы под углом их профессионального перекоса Михаил увидел себя — увидел себя человечески ущербным, бесправным, лишенным слова. И когда облачился в зеленую пижаму, терпимее уже и смиреннее относился к грубому, одергивающему тону смазливой вредной девчонки — дознавателю в сержантских погонах. И хотя внутренне еще возмущался, — почему с ним обходятся как с преступником? — понимал: видно, в этом есть правда, видно, заслужил…

Четыре стены вокруг, ломотная маета. И недлинный узкий коридор — туда, сюда, туда, сюда… Не вы́ходишь. И единственно целесообразное — ожидание.

— Что, парень, места найти себе не можешь? — улыбнулся навстречу перекошенный старик, с пританцовывающей походкой и одесскими усиками.

— Не могу, — признался Михаил.

И поразился: сколько раз всуе слышал и говорил эти слова, а оказывается, вот оно как — места себе не находишь. Нет его, места такого! А там, за стенами, сын, кроха — н е  н а х о д и т  с е б е  м е с т а.

Всегда-то, при совместной еще жизни, глядя на сына, охватывала Михаила тревога. Больно не по-детски грустно смотрели его большие, широко расставленные глаза. Порой даже с поволокой, как бы с застывшей сдержанной слезинкой в уголке. Сын, казалось, родился с этой грустью, со скорбным предвидением будущего родительского разлада, собственного одиночества. И Михаил никогда даже прикрикнуть на сына не мог. Да и видел в нем не только сына, но и друга. А для сына, знать, и подавно отец являл собой идеал.

— Вырастешь, Степка, большим — высоким будешь, выше меня, — как-то сказал ему Михаил.

— Не хочу выше — хочу, как ты, — ответил сын.

— Нет, ты и выше будешь, и сильнее. И поумнее.

— Не хочу. Хочу, как ты, — твердо сказал мальчик.

Что он думал, что чувствовало его сердце, когда разлад матери и отца стал явным? Что понимал, что поймет?.. Замкнулся больше, вовсе пугающая взрослость проскальзывала в глазах. «Папа, почему я в садике один и один, грустный и грустный», — поделился однажды четырехлетний ребенок. Что мог ответить ему отец? Что?..

Уже в разлуке, листая в библиотеке подшивку журнала, наткнулся Михаил на репродукцию картины Нестерова «Видение отроку Варфоломею». Увидел — и обомлел: Степка! Не лицом, а другим… Хрупким обликом, небесным очарованием… Вырвал тогда листок с репродукцией. Фото сына он никогда не выставлял — тяжко смотреть. А вот отрока Варфоломея можно бы: и он вроде, Степка, и не он. Долго искал дома где повесить, нашел место, но дня через два снял репродукцию. Не смог. Изредка лишь, как и фото, доставал, смотрел…

Где же он сейчас, сын, куда толкает судьба, что видится и кто является отроку Степану?..

8

Мальчик чувствовал на себе взгляд. Когда он был в воде, взрослые на берегу обычно на него засматривались — удивлялись, маленький, дескать, а ныряет, плавает, как настоящий спортсмен, как рыба в воде… А что удивительного? Просто он, Степка, с папой ходил в бассейн с трех лет, занимался. Научился.

Но глаза, следившие за ним сейчас, были иные, не любопытные, не настороженные, а восторженные. Да, смотрела та беленькая девочка, какую, раздеваясь, заметил он на берегу с родителями.

Мальчик плыл. Вперед, вперед. Кролем, брассом, на спинке. Родители девочки забеспокоились. Дремавший отец приподнялся, мать отложила сигарету, надела очки.

Мальчик глотнул побольше воздуха и нырнул. Потаенно озоруя и усмехаясь над белесыми этими людьми на берегу, греб, медленно выпуская воздух, погружался глубже и глубже. Даже папа его, отлично знающий, сколько он, Степка, может пробыть под водой, пугался и поругивал за такие фокусы. И уже не только перед следящими за ним людьми, а в схватке с силой, которая зовет и тянет быстрее наружу, погреб, когда воздух кончился. До спертости в груди. На последнем издыхании пошел кверху. Вынырнул, глотая воздух, нахлебался. Забултыхался.

— Мальчик, что с тобой?! Чей это ребенок?! — донеслось с берега.

И Степке сразу удалось вдохнуть, улечься на спину. В голове немного кружилось. По ясному небу носились чайки. Мальчик успокоился, усмехнулся над собой: чуть не довыпендривался.

С ленцой, будто и не устал вовсе, вышел на берег. Хрупкий, удивительно пряменький.

— Разве можно так далеко заплывать? — забеспокоилась женщина. — Сколько же тебе лет?

Мальчик улыбнулся, ничего не ответил. Пробирала дрожь. Встал, прижав руки к груди, лицом к солнцу. Щурясь, оцепенел в задумчивости. Дрогнул, опять поймав на себе взгляд — взгляд девочки.

— Как ты плаваешь! А я не умею… — подходила она.

Девочка была чуть выше ростом, видимо, немного и постарше. И красивая совсем.

— Не купаешься — как научишься? — смутившись, ответил мальчик.

— Не разрешают одной… Тебя как зовут?

— Степка.

— А меня Оля.

Чтоб не выдать дрожи, Степка стал натягивать майку.

— Ты уходишь?

— Да… — он вовсе не собирался.

— А ты что, один пришел?

— Ну конечно.

— Меня бы никогда не пустили… А ты можешь по этому дереву пройти, большие мальчишки проходили. — Из крутого бережка рос вкось тополь и нависал над водой.

Мальчик пробовал уже по нему взбираться; сделал шажка четыре и… спрыгнул. Дальше ствол круто изгибался и начинал ходить под ногами. А внизу из воды торчали столбики, оставшиеся от разрушенного помоста. Брякнешься — радости мало!

Вразвалку направился к дереву. Ступил на гладкий ствол. Дремотный девочкин папа наблюдал. Мальчику бросился в глаза его розоватый, в складках живот. Тоже — отец! Плавать и то, наверно, не умеет. Вот у него, у Степки, отец!..

Осторожными шажками Степка поднялся до крутого сгиба. Внизу, кольями, столбики. В груди немота. Девочка смотрела. Ствол качнулся. Сбалансировал, разведя руки. Представил себя канатоходцем и налился уверенностью.

— Куда лезет, убьется ведь, — проворчала женщина.

Людское в нем сомнение всегда придавало Степке решимости.

Вмиг, в несколько точных шажков проскочил по шаткому стволу, схватился за ветви. Повернулся к девочке. Та засмеялась. Раскачался. Нижние ветви захлопали оводу. Легко — канатоходец! — сбежал обратно. Девочка, смеясь, запрыгала. Его и самого распирала радость, он силился, сдерживался, но улыбка все-таки выползла. А за ней и смешок.

— Ты смелый!

Мальчик снова, с разбега, стремительно влетел на дерево — а не так и страшно, если не бояться! Попробовала то же сделать и девочка, но на нее сразу зашикали родители. Да она и хотела лишь попробовать.