Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

• Название: Былина о Микуле Буяновиче
• Автор: Георгий Гребенщиков
• Издательство: Ариаварта-Пресс
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2003

Роман сибиряка Георгия Дмитриевича Гребенщикова (1882–1964) «Былина о Микуле Буяновиче» стоит особняком в творчестве писателя. Он был написан в эмиграции в первой половине 1920-х годов и сразу же покорил своей глубиной наших соотечественников за рубежом. В огне революции, в страданиях гибнущей нации засияла русская христианская душа.

К Гребенщикову пришла литературная слава именно благодаря его «Былине». Этот роман был переведен практически на все европейские языки, а имя писателя сразу попало в крупные энциклопедии, издающиеся на Западе. В эмигрантской прессе даже раздавались голоса о выдвижении Гребенщикова на Нобелевскую премию, но они остались неуслышанными. Современная Россия возвращает утерянное сокровище на родину.

Роман печатается по парижскому изданию 1924 года.

---

Петрован даже встал из-за стола и показал, как он, согнувшись, пойдет по улице.

— А соседи-то скажут: ишь Микулка старика-то выгнал… и пойду я кусочки у добрых людей просить да мерзнуть под окошками. — укоризненно качая головой Петрован переспросил Микулку:

— Эдако, видно, сынок, а?

Микулка заморгал глазами от внезапной жалости к отцу и опять поправился:

— Дак это я так только… Это я сказал невзаболь… Это только из-за Дунюшки я… Мне Дунюшку жалко.

— А пускай отцу не перечит! Ничего: пускай поплачет на морозе, — сказал Петрован сурово и решительно.

Микулка протянул руку с куском к заслезившимся глазам и не дожеванный хлеб вывалился у него изо рта.

— Да-а! — заныл он, — А она заме-ерзнет где-нибудь.

— Охота тебе паренька дразнить? — вмешалась бабушка Устинья и обернулась к внуку. — Не плачь, дитятко… Она воротится. Придет, куда ей деваться-то. Придет, не плачь мой сокол. Ишь, сестрицу пожалел! И правда, што за што про што на девку налетел? Девка-то и так не видит скресу, горе мыкает да вянет раньше срока.

— Сердце-то не камень, — вздохнул Петрован. — Терпишь, терпишь да и…

В этих словах Петрован был жалок и понятен даже Микулке и даже Микулка сквозь слезы, еле выговаривал.

— Да еще когда… большой вырасту, то тятеньке куплю ружье хорошее, да пороху, да собаку, Полкана нового добуду.

И точно ударили эти слова по Петровану. Он стукнул об пол ружьем.

— А все это из-за соседушки! Из-за нее, бывало, бабу покойницу сколько раз напрасно бил. И собаку загубила, погань! Теперь этого волкодава ни за какие деньги не добудешь.

И Петрован задумался о хороших прошлых временах охоты и приволья, когда удачу делала любая и верная собака.

— Н да! Раньше хоть собака верная была… Человека я такого не знавал — вот какой был друг-товарищ! — вслух заключил он свои раздумья.

А Микулка даже вспомнил запах собачей шерсти, когда Полкан, бывало охранял его во дворе во время нужды. Когда же Микулка выходил, бывало, на крыльцо с куском хлеба, Полкан даже отворачивался, будто подавляя в себе всякое желание есть. А сам был огромный — где ж ему набраться столько хлеба или мяса? И вот Микулка вспомнил свою радость, как Полкан однажды притащил откуда-то огромный кусок мяса и, видимо, наевшись, положил его в сенях к ногам Микулки. Ешьте, дескать, от трудов моих.

Соседка вскоре и выследила его, Микулка вспомнил о мучениях собаки и сказал теперь отцу:

— Ижно пена изо рта-то… А сам сто-о-нет, как человек!

— Хотел я тогда подпалить ей все обзаведение, да свою избу пожалел, — произнес Петрован…

— Девке говори спасибо, — проворчала бабушка Устинья. — А то бы гнил теперь в остроге. Девка образумила. А теперь за што про што набросился на девку?

— А какие таки дела у ей с Проезжим? — вспылил мужик.

— А таки, што вот теперь с обиды-то и впрямь бы глупостев каких не сделала! — также запальчиво проговорила старуха.

Помолчала. Прибавила потише, как бы признаваясь в чем-то:

— Мне, старой дуре, надо бы самой пойти к нему, к Проезжему-то, хлопотать да, видишь, постеснялась.

— А кто дозволил-то? — прищурился мужик.

— А што же ты пошлешь его кусочки собирать? А в городе все какому ни на есть рукомеслу бы научился парнишка.

Микулка понимал, что ссора происходит из-за него и всячески хотел их примирить, но в то же время его разбирало любопытство и городу, в который Дуня с бабушкой надумали его отправить для какого-то учения и к тайге, в которую отец собирался взять Микулку, чтобы начать с ним привольную жизнь промышленных охотников.

— Рукомеслу! — передразнил Петрован и с тайной надеждой улыбнулся. — А может, мы в тайге-то с ним на красную лисичку наткнемся.

Это уж о приисковой жизни он подумал, но Микулка этого не понял и страстно захотел скорее стать охотником.

— Нет, мы, тятя, лучше на волков там! — а у самого глаза сделались большими от храбрости и страха.

— Глупый ты: волков! — проворчала бабушка, — В городе-то тебя может счастье ждет.

— Счастье — по чужим людям шататься! — не унимался Петрован.

— А ты дак не шатаешься? — его же голосом сказала теща, — Красную лисичку, мотри-ка, найдешь… Последние штаны на буераках в клочья изорвешь да наголодаешься вдосталь.

Бабушка Устинья и сама не твердо верила в город и даже побаивалась его, но Дуня так заманчиво нарисовала ей, как они там по-новому заживут: Микулку отдадут в ученье, он будет одет, как барич. Дуня где-нибудь поступит в больницу либо в монастырь в послушницы, а бабушку возьмут любые господа в няньки. И вот — усталость ли старушечья, грех ли из-за пряжи, или нищета на старости — склонили бабушку Устинью на сторону этой городской мечты, как на спокойное и даже чем-то новым радостное окончание дней. То, что Дуня попадет в монастырь, теперь не смущало старуху. В монастыре она сама бывала пришлой богомолкой, а теперь будет приходить туда к своей родной голубушке и ближе будет к Богу и хоть на старости отдохнет возле господ, в удобной, чистой, сытой жизни.

— Там видно будет! — говорил Петрован, уверенный в удаче.

Когда он был с ружьем в руках, он всегда чувствовал себя уверенным в удаче и богатым, и упрямым, и свободным.

— А только што, парнишку я никуда от себя не отдам. Он у меня, можно сказать, одна надежда.

Микулке льстила эта отцовская надежда, как на опору, и почему-то вместе с тем было печально думать: может быть то, о чем толкуют эти дни бабушка и Дуня и отец никогда не будет правдой, а будет он, Микулка, по-прежнему сидеть в избе один, голодный и без обуток.

— Тятя! Все-таки мы куда-нибудь поедем?

— С печи на полати! — безнадежно вставила старуха. — На своих-то на двоих далеко не уедете…

Петрован поднялся из-за стола и объявил решительно:

— А вот увидишь, продадим корову, избу заколочу, да и поедем… А вы, как знаете! Раз дочь у меня стала эдакая умная…

Он не договорил, потому что в избу вошел Илья и, крестясь на икону, говорил вместо молитвы. У него всегда так выходило.

— Чего это ты так шибко кулаками машешь?.. Здорово, бабка! С праздником! — и сейчас же толкнул в пузо Микулку пальцем.

— Фу-у, ядрена мышь, в новой рубахе сидит! А пошто на улку не идешь? Там, мотри, ребята за Потаповой избой на телячьей шкуре с яру так летают, только дым идет.

Румяное, безусое лицо, веселая улыбка, шуточные слова — все в Илье было приятно, а то, что он сказал о катании ребятишек, Микулку обдало горячим паром, хотя на улице трещал мороз, обманчиво-веселый, светло-золотой.

— Тятя! Я пойду-у?

— Куда? Закоченеешь враз!

Петрован нахмурился, припомнил, как теща отнесла на днях и бросила обноски в сени Спиридоновне.

— Да и не в чем тебе напуститься-то на эдакий мороз.

Но бабушка вступилась:

— Да пускай он хоть проветриться. Во все свое оболоку опять ды ладно!

И началось быстрое снаряжение Микулки на улицу. Впервые в эту зиму, в одежде и самостоятельно. Даже Илья стал помогать.

— Да хоть шапку-то мою наденьте, — посоветовал отец.

— Да она куды?.. Вот лучше шалью подвяжу.

— Будешь, как девчонка, — пошутил Илья, — А курточку-то полотенцем подпояшем, — хлопотал он, забавляясь Микулкой.

— Фу-у, вот дак маскировщик! Да он Валенки-то потеряет. Постой, онучи-то наверни какие-нибудь!

— Ну-у!.. Не замерзну! — молодецки пропищал Микулка и, потащив через порог огромные валенки, сразу же упал в сенях, но засмеялся и видно было, как вставая на ноги, он счастливо захлебнулся острым, чистым воздухом.

Все трое постояли, поглядели в раскрытую дверь и Петрован первый сказал:

— Запирайте дверь-то!

А потом, когда Илья, захлопнув дверь и не отпуская скобы, продолжал стоять возле нее, Петрован прибавил:

— Проходи, садись Илюха. Что прижался у порога-то?

— Постою, такое мое дело.

— Што так: из купцов да в слуги?

Илья робко поглядел на бабушку Устинью и ответил Петровану с запинкой:

— Может я к тебе… просителем пришел?

— Ему бы только зубы скалить! — залезая на печь проворчала бабушка.

И Илья, правда, оскалил все свои широкие и белые зубы.

— Ты съела свои-то дак и не скалишь. Ежели мне вышибут и я не буду скалить.

— А ты, брат, только говори! — посоветовал хозяин, — За што тебе их вышибать?

— Рад бы толком, да видишь…

Он заглянул в свою шапку и прибавил:

— С матерью я шибко разругался…

— Из-за чего такое?

— А все из-за нее же… Из-за Дуни.

Илья шагнул к Петровану, сел на лавку, сразу вскочил, махнул рукой и сказал сердито:

— Да што я — урод какой? Што — мы што ли пропадем с ней, с Дуней? Я хоть завтра могу из дому уйти… В работники могу наняться…

Петрован и бабушка смотрели на Илью в недоумении. Наконец, бабушка тихо спросила, обращаясь к зятю: