Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

• Название: Былина о Микуле Буяновиче
• Автор: Георгий Гребенщиков
• Издательство: Ариаварта-Пресс
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2003

Роман сибиряка Георгия Дмитриевича Гребенщикова (1882–1964) «Былина о Микуле Буяновиче» стоит особняком в творчестве писателя. Он был написан в эмиграции в первой половине 1920-х годов и сразу же покорил своей глубиной наших соотечественников за рубежом. В огне революции, в страданиях гибнущей нации засияла русская христианская душа.

К Гребенщикову пришла литературная слава именно благодаря его «Былине». Этот роман был переведен практически на все европейские языки, а имя писателя сразу попало в крупные энциклопедии, издающиеся на Западе. В эмигрантской прессе даже раздавались голоса о выдвижении Гребенщикова на Нобелевскую премию, но они остались неуслышанными. Современная Россия возвращает утерянное сокровище на родину.

Роман печатается по парижскому изданию 1924 года.

---

— А вот я тоже погляжу, што у те на уме, — звучал неумолимо голос старовера, — А может, ты ночью к нам каких головорезов хочешь впустить. Мы, мать, в лесу живем и ночных гостей впускаем пулей. Это уж у нас издавна заведено. Тут обижаться неча. Давай-ка грейся да расскажи мне — перво-наперво: где ты с молодухой подружилась?.. Што у вас за потайное дело меж собой? — он повернул суровое лицо к Лимпее, — Али в церкву тебя поманило? А?

В испуге и негодовании Лимпея тихо ответила:

— Да никаких у нас, батюшка, потаенных делов с ней нету… И в церкву не ходила я…

— Ну, неча огрызаться!.. Ишь, как отвечаешь…

Умолкнув, молодая женщина потупилась.

А просвирня, сбросив мокрую одежду и дрожа, влезла на печку.

— Ну, Вавила Спиридоныч, я напрямки тебе скажу, што ты, видать, сам из разбойников, коли всех разбойниками почитаешь.

Вавила даже оторопел.

— Вот это ладно: ко мне на печку лезешь, да меня же и срамишь.

Но просвирня уже кричала на него с печи:

— И срамить буду! Еще не так тебя срамить-то… Знаю я тебя довольно… Слухи о тебе идут хорошие…

— Какие такие слухи? — уперся взглядом на Лимпею Вавила. — Кто пускал их слухи? Ты пускала слухи? Про што такие слухи, говори?

— Ты у меня спрашивай, а не у молодухи! — кричала Августа Петровна. — Молодуху ты не трогай… Богомольник! Скитник! Ревнитель благочестия! Ну-ка, погляди на меня прямо. Ишь ты, рожу воротишь… Стыдно! Знать еще не всю душу-то дьяволу отдал…

— Ну, што же ты так?.. — мягче заговорил Вавила. — Ну, живем, говорю, в лесу… Ночь, ведь. К нам и днем-то добрый человек не осмеливается…

— То-то, тебя все боятся, как медведя… А я вот ночью пришла к тебе. Пешком… Ведь я с обеда по колени в снегу брела… А ты заместо спасиба-то мне пулю посулил…

— Да, будя!.. — уже уговаривал ее Вавила. Ну, и говори-то, че ты прибрела-то?

— А теперь говорить не охота. Што и за вера у тебя такая с ружьем добро встречать…

— Да што такое, говори, — забеспокоился старик.

— Деньги мне давай — тыщу целковых!.. Вот зачем пришла я…

Вавила вдруг ощерил крепкие зубы и хихикнул:

— Денег? Тебе?.. А ты проси больше! Может, я тебе две тысячи сейчас выложу.

— Может, завтра — две и три не возьму, а сегодня — тыщу давай. Вот отдохну, согреюсь, а чуть свет отведешь меня… Сам и поглядишь, кому отдам и у кого голова твоя в закладе.

— Ну! Ты шутки эти, тетка, не шути, — озираясь на Лимпею, пригрозил Вавила.

— Мне, родимушка, не до шуток. У меня своя душа в закладе. Душа, родимушка, не голова!.. — зачастила Августа Петровна, стуча зубами от охватившей ее лихорадки. — Мне голову свою не жалко, мне душу жалко загубить. А они церковь вон подломить хотят… А ежели церковь не удастся подломить — тебя хотят убить… Так мне и выложили на ладошку. Так и сказали: ежели тыщу целковых добуду — все уедут и никого не тронут. Вот ты теперь и думай — што тебе дороже: тыща рублей, али голова, да, может быть, и не одна…

Вавила, скосив глаза на сына и сноху, лукаво потеребил бороду.

— Стало быть, — сегодня тысячу, а завтра придешь, скажешь: две. А потом мне и дать тебе будет нечего. Ну-ка, вы уйдите в ту избу, — приказал он сыну и снохе.

— А што они тебе мешают? — испуганно спросила просвирня, — У меня, родимушка, за душой больше ничего нету. Все, што думала — сказала.

Но Вавила еще строже посмотрел на сына и сноху.

— Кому я говорю? Уйдите в избу!

Озираясь на отца и на просвирню Корнил покорно и поспешно, сгорбившись, ушел, а Лимпея еще попыталась урезонить свекра:

— Батюшка!.. Она тебе добра желает…

Вавила указал снохе на дверь и крикнул:

— Уходи, сказал я!

Лимпея вышла, а просвирня в страхе стала молча смотреть на Вавилу.

Он медленно закрючил дверь, снял с себя нательный пояс, подойдя с ним к старушке, закричал:

— Говори всю правду! Кто послал тебя? Иначе задавлю тебя и псам стравлю, как кошку. Ну, говори же! С молодухой… Со снохой соей стакнулись? На деньги мои заритесь?

— Да ты, опомнись…

— Не хочешь? — зашипел Вавила и, схватив ее за руку, стал набрасывать петлю ей на шею. — Не желаешь? Я те научу искать спасенья!

— Да Господом клянуся!.. Правду всю сказала… Не дай мне погибнуть черной смертью… О… ой, батюшки… и… Спасите!

И вдруг, как в сказке, аль по уговору, в эту самую минуту раздался сильный стук в окно.

— Ломайте окно… Окно ломайте! — загремел за ставнями зычный голос.

Бросив ружье Вавила схватился за ружье и замер с ним в углу, совсем растерянный.

— Ага! Вот кого ты привела… Во-от как, — прошептал он. — Ну, смотрите… Я живым не дамся!

А просвирня выскочила в сени, радостно вопя:

— Батюшки!.. Спасите!.. Вот Господь послал кого-то. — и, отворивши ворота, впустила неожиданных спасителей.

Вавила стал в угол горницы возле печки и, направляя ружье то в оно, то в дверь, задыхаясь повторял:

— Во как… Значит, вправду шайка… Как же я… Дурак я… Не ходи-и — убью!.. Стрелять буду! — заорал он в страхе.

Но дверь открылась. Запушенный снегом, в наряде жандармского офицера, с револьвером в руках, первым появился Матвей Бочкарь.

— А-а!.. — протянул он с ехидством. — Вот ты как спасаешься. Вот, как Богу молишься!.. А ну — стреляй!

Вавила опустил ружье и промямлил:

— Ваша честь… Я думал грабители… Помилуйте настолько!..

Обернувшись к незакрытой двери, Матвей крикнул:

— Урядник!.. Вводи сюда арестантов… Сейчас зачну допрос снимать, — и, подойдя к Вавилу, отнял у него ружье. — Ишь ты, богомольник… Баб своих тут по ночам увечишь?.. Душеспасительная должность — нечего сказать!

Вавила опустил руки, обвис, ссутулился и заморгал острыми глубоко посаженными глазами. Не то это во сне ему привиделось, не то умом рехнулся, потому что было непонятно все, что видел он перед собою.

Урядник ввел Ваську Слесаря и Стратилатовну, которых приютил этим летом у себя на смолокурне Вавила. И почему-то вместе с ними приставская барыня, наложница ли, тоже в ручных кандалах. Все синие от холода, продрогшие, но без видимой печали на лицах. Кое-кто даже улыбался.

— Ну, проходи, проходи! — крикнул Митька Калюшкин, поправляя отлипшую в дороге бороденку. Над ней-то и смеялись, не могли сдержаться, закованные в кандалы Васька и Стратилатовна.

Потом, этот же урядник Митька, увидав просвирню, неожиданно для Вавилы удивился:

— Да ты… откуда тут?.. Проходи. Дверь-то запри… Мы и так замерзли.

И жандарм спросил же ее:

— Да ты… и впрямь… на помеле штоль прилетела? Эк, осовела! Доносить на меня пришла?

Совсем все спуталось у Вавилы. Да и просвирня, протирая глаза, подошла к ним и, заглядывая всем поочередно в глаза, потеряла всякое соображение.

— Ну, што уставилась?.. — коротко спросил ее Матвей. — Ты думала, што я и впрямь разбойник?..

Вошла Лимпея, а за ней Корнил. Они даже забыли затворить за собой двери, смотрели и ничего не могли сказать.

А Матвей, увидев Лимпею, долго не мог оторвать от нее взгляда. Потом сел возле стола, осмотрел всех и сказал с фальшивой строгостью:

— Ну-ну!.. Значит, мы в гостях в этой самой медвежьей берлоге. Т-так… Сейчас допрос снимать зачнем, — и опять взглянул на Лимпею. — А это значит — та самая красотка, коя всем на зависть мужикам. Н-да… Слыхал я о тебе, красотка… Слыхал, и даже видеть тебя мне доводилось… Н-да… — и, не имея сил овладеть собою под строгим испытующим или ревнивым взглядом двух красавиц, повернулся к Корнилу. — А ты, значит, — наследник своего богатого родителя. Што ж ты экой заморышек? Душу, знать, спасаешь? О тятенькиных грехах Богу молишься, а? — и заговорил Матвей совсем неподходяще жандармскому начальнику, — А ну-ка, будь другом, облокись-ка потеплее да пойди на опушку, ямщиков смени, коней покарауль. Ямщикам же скажи, што я дозволяю им погреться. Да поживее! Нечего на батьку-то поглядывать. Я тебе велю! Я — жандармский господин полковник. Ну?..

Вавила понял что-то и поспешно сказал сыну:

— Беги, беги скорее!.. Да, лошадей-то распрягчи бы надо, покормить? Дорога-то к нам больно убродистая…

— Да, никакой к тебе дороги нету! — укорил его Матвей. — С версту еле ноги протащили по лесу. Што же это у те дороги не пророблены?

— Помилуйте, ваша честь, пророблена дорога, только снегом занесло, — угодливо сказал Вавила. — Сами уже с неделю никуда не ездим. Так што занесло.

Корнил, поспешно надев шапку и шубу, подпоясался на ходу и вышел.

Вавила уже бодрей сказал ему вдогонку:

— Пусть лошадей-то выпрягут да во двор поставят. К сену.

— Ну, нет, брат, ты не распоряжайся! — крикнул на него Матвей. — Нам здесь гостить не доводится.

— Тогда, может, туда сенца отнести? — спросил Вавила. — Скотина, ведь, не скажет, а дорога, говорю, тяжелая…

— Ступай, ступай! — прервал его Матвей, выталкивая из избы Корнила. — Ямщиков смени и вся тут. Главное, коней покарауль, пока ямщики погреются, а мы тут дело сделаем… Лошади не издохнут.