Виктория Торопова - Сергей Дурылин: Самостояние

• Название: Сергей Дурылин: Самостояние
• Автор: Виктория Торопова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03702-1

Перед читателями — первая биография крупного учёного — литературоведа, театроведа и историка театра, этнографа и археолога, поэта и прозаика, религиозного мыслителя, автора бесценной биографии художника М. В. Нестерова в ЖЗЛ, интереснейших исследований о Гоголе, Лермонтове, Пушкине, А. Островском, Ермоловой, Гёте, книги мемуаров «В своём углу» (называем только часть опубликованных работ).

Яркий представитель Серебряного века русской культуры, он до недавнего времени оставался в тени известных его современников, хотя был в гуще интеллектуальной жизни века революционных потрясений и войн, которые отразились и на его судьбе. Проза и поэзия Дурылина, некоторые научные труды много десятилетий пролежали в архиве и только в наши дни приходят к читателю. В своём загородном доме в Болшеве (сейчас здесь находится мемориальный музей) Сергий Дурылин духовно окормлял многих приезжавших к нему выдающихся деятелей культуры уже советского времени.

Автор книги В. Н. Торопова, лауреат литературной премии имени С. Н. Дурылина, дружила с Ириной Алексеевной Комиссаровой-Дурылиной — духовной дочерью и гражданской женой Дурылина, которую тот называл своим «ангелом-хранителем». Рассказы Ирины Алексеевны, её записки составили бесценный материал, который тоже, наряду с архивными документами, помог автору в создании жизнеописания этого незаурядного человека.

знак информационной продукции 16 +

---

Для заработка Дурылин пишет статьи в журналы, делает инсценировки. Издательство Политкаторжан напечатало в 1932 году две статьи: «Декабрист без декабря. П. А. Вяземский», «Декабристы и их время», подписанные «Н. Кутанов». В Вяземском Дурылин увидел одну из центральных фигур «Пушкинского тридцатилетия русской литературы». В. Д. Бонч-Бруевич в редактируемых им сборниках «Звенья» опубликовал «Гоголь и Аксаковы» (1934) и «В. М. Гаршин. Из записок биографа» (1935). На эту работу будут ссылаться исследователи творчества Гаршина. В ней Дурылин использовал наименее разработанные эпизоды биографии писателя: его отношение к революции, его знакомство с Львом Толстым, дружбу с Г. И. Успенским, обстоятельства его кончины. И всё же Дурылин считал, что главная его книга о Гаршине не написана. На книжке «Репин и Гаршин» (1926) — посвящение Ирине Алексеевне: «Милой Арише дарю этот обломочек книги моей о Гаршине, которую не суждено было мне написать. С. Д. Болшево, 1940, 6, II»[410]. (Все свои опубликованные работы Сергей Николаевич дарил Ирине Алексеевне, часто со словами благодарности за помощь и заботу, без которой не мог бы не только работать, но и выжить.) Ю. Г. Оксман в период подготовки им тома писем Гаршина вступает в переписку с С. Н. Дурылиным для взаимной информации, а в вышедшей книге благодарит его (среди прочих) за ценные указания[411].

При исключительной памяти и работоспособности Сергей Николаевич мог быстро и одновременно выполнять несколько различных по темам работ, но устраивать свои труды в печать он не умел. Ирина Алексеевна помимо обычных своих хлопот по обустройству быта, приёму гостей начинает помогать Сергею Николаевичу в его работе: пишет под его диктовку, делает выписки из книг, ездит в Москву с различными поручениями, развозит по редакциям статьи для печати, объезжает адресатов Сергея Николаевича и передаёт его письма, привозит в Киржач нужные книги, часто с автографами, а также рукописи Сергея Николаевича и другие ценные документы, оставленные на хранение у разных знакомых на время ссылки. Постепенно перевезла (как оказалось, к несчастью) значительную часть архива. Сергея Николаевича беспокоит здоровье Ирины Алексеевны, она часто болеет, у неё возобновился кашель, что после перенесённого туберкулёза вызывает опасение. К тому же её лишили продовольственной карточки как домашнюю хозяйку. Но заниматься собой ей некогда, а уныние ей не свойственно.

Между тем из Москвы вести шли и печальные, и тревожные. Исчезали дорогие сердцу люди: с 1930 года после третьего ареста в лагере под Котласом Сергей Сидоров, ставший священником в 1921 году, в 1931-м были арестованы Сергей Михайлович Соловьёв, Сергей Алексеевич Никитин. В 1932-м вторично арестован Сергей Фудель, после лагеря он в ссылке. В 1933-м арестован о. Павел Флоренский. Многие близкие оказались в тюрьмах и ссылках. Ещё в 1929-м началась кампания против ГАХНа. Академию обвиняли в том, что она стала цитаделью буржуазной идеологии. В 1930 году Академию закрыли.

В 1933 году Сергей Николаевич благодаря помощи В. Д. Бонч-Бруевича и И. С. Зильберштейна получил разрешение ОГПУ выехать на два месяца в Москву на лечение (у него целый букет болезней: застарелый порок сердца, плексит, частые ангины, слепнущие глаза, глохнувшие уши). С 7 мая по 7 июля он жил на Маросейке у сестры Ирины Алексеевны Александры Алексеевны (Шуры) и её мужа Ивана Фёдоровича Виноградовых. Лечение он совмещает с хлопотами о разрешении вернуться в Москву. Собирает документы, справки, ходатайства и отвозит их П. Г. Смидовичу, замещающему в это время М. И. Калинина на посту председателя ЦИКа. В сентябре снова выезжал в Москву. Текст сопроводительного документа проясняет статус Дурылина в Киржаче: «Справка. Выдана a/в Дурылину Сергею Николаевичу в том, что ему разрешён временный выезд в гор. Москву на консультацию к врачу специалисту сроком на 5 дней с 16/IX по 20/IX 33 г. По прибытии обязан явкой в комендатуру ОГПУ для отметки. По возвращении настоящая справка подлежит возврату в Киржачское РО»[412].

Приближался срок окончания ссылки. Перед возвращением в Москву Сергей Николаевич предложил Ирине Алексеевне оформить гражданский брак — так будет проще в отношениях с властями и с окружающими, кроме того, предстоит прописаться на площадь сестры Ирины Алексеевны (другого жилья нет), а для этого нужны основания. Свидетельство о браке, выданное 29 июля 1933 года Киржачским загсом, ничего не изменило в их отношениях, она оставалась духовной дочерью священника Сергия Дурылина, а для окружающих — его женой. Пошли слухи, сплетни. Об этом хорошо написала Валерия Дмитриевна Пришвина в книге «Невидимый град»: «И вспоминается мне сейчас, когда пишу эти строки, рассказ Михаила Александровича [Новосёлова] о том, как он встретил в те годы однажды на улице Сергея Николаевича Дурылина, который вернулся из ссылки. Михаил Александрович уже знал, что Дурылина выходила от тяжёлой болезни, прямо сказать, спасла <…> не то послушница, не то молодая монахиня. Было известно, что они теперь жили вместе, и как круги по воде расходились и множились разговоры о том, что, переступив через обеты, они живут теперь как муж и жена. Кто знал об их подлинной жизни и подлинных отношениях? Конечно, они полюбили друг друга, потому что, перетерпев пересуды и осуждение, вместе дожили до старости. Не знаю, так ли, но говорили о том, что Дурылин должен был снять с себя сан — он стал позднее известным искусствоведом. Знаю только, что в их квартире оставался образ Спасителя, и никогда не угасала перед ним лампада. Рассказ об этой встрече на улице с Дурылиным у Михаила Александровича был короток и заключался в том, что Дурылин, увидев старого друга, бросился к нему на шею со слезами, а Михаил Александрович не оттолкнул, но и не смог ответить участием на его порыв, предоставив Дурылина одного его судьбе. Хорошо помню, что меня что-то тогда в этом задело.

Как понятно теперь, что оба они были правы. Ведь Олег[413] писал и писал о возможности любви двух людей — мужчины и женщины, сохраняющих чистоту друг друга, но живущих рядом. Может быть, и здесь блеснул свет писем Иоанна Златоуста к Олимпиаде. <…> Но время наше было суровое, и Михаил Александрович стоял на страже последних оплотов Церкви — могли он тогда рассуждать о чём-то другом? <…> Сейчас я думаю, что на последнем Суде найдут оправдание обе правды: и тех, кому удалось пройти свой путь по прямой, и тех, кто прокладывал собственной судьбой какие-то новые пути, никому из окружающих не понятные. Может быть, это были знаки уже нового времени <…> — монашество в миру?»[414]

Пример Дурылиных не единичен. Вспомним А. Ф. и В. М. Лосевых. А. А. Тахо-Годи в книге «Лосев» пишет: «Брак, который может быть препятствием для ухода от мира, не страшит. Можно и в браке жить безгрешно, не плотски, духовно. <…> Что же касается монастыря, то явные монастыри были закрыты и разогнаны, а потаённый монастырь — жизнь Алексия Фёдоровича и Валентины Михайловны в миру»[415].

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ

В конце ноября 1933 года Сергей Николаевич уже в Москве, а Ирина Алексеевна в Киржаче готовится к переезду. Она упаковала все вещи, книги, особенно ценные с автографами, письма, рукописный архив, материалы-заготовки для будущих работ, всё, что перевезла в своём рюкзачке из Москвы за три года, и сдала багаж в железнодорожный пакгауз для отправки в Москву. И надо же было случиться, чтобы пакгауз в ту же декабрьскую ночь сгорел.

Потрясение от потери архива было так велико, что пришлось Ирине Алексеевне положить Сергея Николаевича в Клинику нервных болезней на Девичьем поле[416]. Но больные быстро прознали, что он батюшка, и потянулись к нему на беседу. У его палаты собирались очереди. Какой уж тут покой, какое лечение! Ведь он чужую боль всегда принимал на свои плечи. «Не могу отгонять от себя людей несчастных, скорбящих, жаждущих отвести душу», — пишет он Ирине Алексеевне. Кроме того, в палатах «адский холод», и действенного лечения он не получает. «Многое напоминает мне тот санаторий, в котором я лечился в 1927 году». То есть условия в Бутырской тюрьме. Пишет отчаянные записки: «Возьми меня, а то я никогда не поправлюсь»[417]. Она забрала его. Восемнадцать дней в клинике (с 21 февраля по 10 марта) показались ему годами. Об этом времени Ирина Алексеевна вспоминает: «Уходить от него мне врачи не рекомендовали… Голова моя кругом шла: что делать? В то время нас сторонились знакомые, ибо только что закончились десятилетние ссылки Сергея Николаевича…»

Забрать забрала, а где жить? На Маросейке в комнате Виноградовых на 18 квадратных метрах (куда они прописались после Киржача) теперь стало пять человек.

Стиль открытки, отправленной Т. А. Сидоровой 24 января 1934 года, выдаёт разлад в душе Сергея Николаевича: «О моих бедах ты, верно, знаешь. <…> Я не только лишён возможности работать и устраивать жизнь в Москве, но должен лечь в клинику, чтобы вовсе не лишиться всяких сил для работы и жизни. <…> У меня погибли книги, рукописи. Живу в тесноте великой»[418].