Францеско Д'Адамо - История Икбала

• Название: История Икбала
• Автор: Францеско Д'Адамо
• Издательство: КомпасГид
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-00083-230-1

«История Икбала» — роман о жизни Икбала Масиха, пакистанского мальчика, отданного в рабство и ставшего активистом и правозащитником. Икбал — двенадцатилетний подросток, который знал, что его жизнь стоит больше, чем самый красивый ковер, что бесконечные цепочки детей, трудящихся без отдыха у станков, — это неправильно и что есть способ остановить насилие. Он был убит в 1995 году в возрасте двенадцати лет.

История Икбала Масиха рассказана от лица Фатимы, пакистанской девушки, чья жизнь изменилась благодаря мужеству Икбала. Для Фатимы и других детей с ковровой фабрики Хуссейн-хана появление несгибаемого подростка стало началом чего-то нового. Именно Икбал дал им понять, что долг их семьи никогда не будет выплачен, независимо от того, сколько дюймов ковра они соткут за день, как аккуратна будет их работа или как совершенен рисунок. И именно Икбал помог им увидеть будущее. «Фатима, когда я вернусь, — сказал он тогда, — мы будем каждый день запускать воздушного змея!»

«История Икбала» была переведена на многие языки и стала бестселлером в разных странах от США до Японии, от Франции до Кореи. Она была отмечена многочисленными премиями: Cassa di Risparmio di Centro (2002), La ciliegia d’oro — Terre del Magnifico (2002), Piccoli lettori crescono, Piero Manni (2002), Un libro per la testa (2003), Christopher Awards (2004) и вошла в список «Выбор Американской ассоциации библиотек» (2004).

---

В перерыве на обед мы плелись во двор, еле переставляя ноги от усталости, садились вокруг колодца на солнцепеке и ели чапати с овощами, жадно запивая их водой, потому что в горле першило от шерстяного пуха. Мало у кого хватало сил разговаривать, смеяться или играть с палочками или чем-то еще, что валялось во дворе. Перерыв длился час, и за этот час голод только усиливался. Потом мы возвращались в мастерскую. Хуссейн-хан с женой тем временем уходили в дом, чтобы укрыться от зноя.

Они могли не следить за нами и по нескольку часов — ни у кого все равно не хватило бы смелости убежать, да и не работать было нельзя: вечером портновский метр хозяина вымерял до последнего сантиметра, сколько было соткано за день.

Плохая работа — никакой тебе рупии, это нам было хорошо известно.

Такой была моя жизнь в течение этих трех лет. Ни на что другое я не надеялась. И остальные, думаю, тоже ни на что не надеялись.

В первые месяцы я часто думала о моей семье: о маме, о братьях и сестрах, о моем доме, о нашей деревне, о буйволе, тянущем плуг, о сладких шариках ладду из гороховой муки, сахара и миндаля — мы ели их по праздникам. Но со временем и эти воспоминания поблекли, как блекнет узор на коврах, по которым очень долго ходят.

Так было до того дня, когда появился Икбал.

А с ним — свобода.

3

Я хорошо помню этот день: Икбал пришел утром, в самом начале лета. Солнце стояло высоко, светило жарко, и длинные его лучи проникали в жестяной короб нашей мастерской. В лучах кружились столбики пыли, и два таких столбика пересеклись прямо на уточной нити ковра, который я плела. Я работала и представляла себе, что это лезвия двух сабель, скрестившихся в смертельной битве.

Один был саблей храброго героя, а другой — коварного злодея. Я нажимала на педали станка так, чтобы сабля героя на мгновение побеждала, обращая в бегство злодея, который, впрочем, потом неумолимо возвращался к бою.

Карим — которому было почти семнадцать, и пальцы у него были уже слишком толстые и неуклюжие, чтобы плести узлы ковра, так что он был кем-то вроде надсмотрщика за нами, детьми, — рассказывал, что он ходил в кино, даже два раза, и там показывали такие истории, где в конце, после долгих мучений, побеждал всегда храбрый герой. После чего он надевал красивую одежду из разноцветного шелка и отправлялся просить руки своей любимой девушки. Отец девушки не мог отказать, потому что герой победил злодея, рискуя жизнью.

Может, это было и правдой, что он ходил в кино — хотя нам казалось невероятным такое счастье, — потому что иногда по вечерам, когда он бывал в хорошем настроении, Карим подробно рассказывал эти истории, а выдумать такого он никогда не смог бы, ему просто не хватило бы фантазии. Первый фильм Карим рассказывал нам два месяца, тем более что иногда по вечерам ему было лень и мы не могли от него ничего добиться. А дослушав до конца, мы уже забывали начало и просили его начать заново.

Я думала о том, как было бы здорово однажды пойти в кино. Мои родители никогда там не были, и сестры с братьями тоже. Мы слишком бедные. Кино — это роскошь для городских богачей. Как и телевизор.

У хозяев был телевизор. По ночам, засыпая, мы слушали странные голоса из гостиной дома Хуссейн-хана и смотрели, как за окном мелькают разноцветные огоньки. Хвастун Карим утверждал, что однажды ему удалось незаметно проскользнуть к окну и заглянуть в комнату и что он целых пять минут смотрел крикет.

— А что это такое, крикет? — спросила я.

— Помолчи, дурочка! — ответил он.

По мне, так Карим все выдумал. Он, конечно, подлизывался к хозяину и был у него надсмотрщиком, но ему никогда не хватило бы смелости подойти близко к хозяйскому дому.

Я так задумалась, что отвлеклась от работы. Едва успела схватить нитку, которая чуть не выскользнула у меня из рук. Солнце ушло за тучу, и две сабли перестали биться. Мы все обернулись: хозяин стоял в проеме двери, загородив собой весь проход. Он был одет по-дорожному — в длинный халат до пола и легкие сапоги, перепачканные землей. В левой руке он держал мешок, а в правой крепко сжимал руку мальчишки, на пару лет младше меня.

Мальчик был невысокий, худой, с темными волосами.

Сначала он показался мне красивым, а потом — не очень, но у него были такие глаза… Глаза моего Икбала — я никогда их не забуду. Добрые и глубокие. И бесстрашные. Он стоял на пороге мастерской, пока рука хозяина словно тисками сжимала ему предплечье, и все мы смотрели на него. Нас было тогда четырнадцать, не считая Карима, надсмотрщика. И все — я уверена — подумали об одном и том же: в этом парнишке, которого судьба забросила сюда, как и многих до него, было нечто особенное, что отличало его от других. Тогда мы еще не понимали, что именно.

Он взглянул на каждого из нас. Выглядел он, конечно, очень грустным — как любой, кто давно разлучен с домом, с родными и со всем, что ему дорого. Чье будущее неизвестно, а жизнь состоит лишь из рабского труда. Он был грустным, как любой ребенок, который никогда не играл в мяч и не бродил по рынку после полудня, пытаясь стащить какой-нибудь фрукт с прилавка или бросая камешки в стену.

Но в глазах его не было страха, вот что удивительно.

— Чего уставились? — прорычал Хуссейн. — Живо за работу!

Мы тут же повернулись обратно, но время от времени краем глаза посматривали на новичка. Хуссейн подвел его к станку рядом с моим, вытащил из-за подножки ржавую цепь и пристегнул к его правой ноге.

— Это твое место, — сказал он, — здесь будешь работать. И если ты будешь работать хорошо…

— Я знаю, — ответил парень.

Хуссейн посмотрел на него озадаченно. Потом взял доску, испещренную метками:

— Это — твой долг, — начал он, — и каждый вечер я…

— Знаю.

— Ну, хорошо, — сказал Хуссейн, — так и быть, господин Всезнайка. Твой предыдущий хозяин предупреждал меня, что ты упрямый выскочка.

У меня ты возьмешься за ум. Да, еще он говорил мне, что никто не умеет работать лучше тебя. Ну что ж, посмотрим, посмотрим.

И Хуссейн направился к выходу. На пороге он остановился и погрозил толстым пальцем Кариму:

— А ты смотри за ним как следует!

Карим кивнул, но как-то неуверенно.

Новичок сел за станок и тут же начал работу.

Мы смотрели на него с открытыми от изумления ртами. Никто из нас не работал так ловко и проворно, никто не умел так аккуратно и точно затягивать узлы. Его пальцы словно порхали между шпулями станка, никогда еще мы не видели ничего подобного. А рисунок, который оставил ему Хуссейн, был из самых сложных.

Один за другим мы тоже вернулись к работе. Нам было ясно одно: это не «болван», совсем нет. Его не потому приковали. Причина была в чем-то другом.

— Как тебя зовут? — спросил Карим, стараясь, чтобы голос звучал погрубее.

— Икбал, — ответил новичок, — Икбал Масих.

4

Той же ночью, едва дождавшись, пока хозяин выключит свет и заснет, мы отправили Али — самого младшего из нас — сторожить дверь, а сами тихонько прокрались к станку новичка. Нас было четверо: я, Карим — он, хоть и был надсмотрщиком, не мог удержаться; Салман — ему было тогда лет десять, но его лицо так загрубело после многих месяцев у печи для обжига кирпичей, так почернело от солнца и пыли, что он казался гораздо старше и был таким угрюмым, что все мы его побаивались; и малышка Мария, похожая на птенчика, с коротко подстриженными волосами под хлопковым платком, которым она всегда покрывала голову. Никто не слышал от нее ни слова с тех пор, как она появилась у нас в начале зимы, и мы только гадали, глухонемая она или нет. Марией мы назвали ее сами. Она спала, свернувшись клубком на своей подстилке, и повсюду ходила за мной хвостиком.

Остальные не захотели вставать, потому что были слишком усталыми, а может, потому, что не захотели слушать то, что слышали уже тысячу раз: все мы были из бедных семей, и наши родители продали нас в надежде вернуть долг землевладельцу или богатому купцу из города. Этим долгом и была та сумма, которую Хуссейн значками отмечал на наших досках.

Вряд ли тут что-то новое.

Икбал, похоже, тоже не мог заснуть: в темноте позвякивала его цепь. В первую ночь на новом месте уснуть ни у кого не получается. Каждый из нас сменил по два или три хозяина, так что мы хорошо это знали.

Мы уселись вокруг него. Ночь была безлунной, и в этой кромешной тьме мы едва различали очертания друг друга.

— Али, ты там повнимательней, — шепнули мы нашему сторожу. Если бы хозяин нас застал, он бы страшно разозлился. Он говорил, что если мы ночью не спим, то на следующий день мы сонные, ничего не соображаем и работаем кое-как.

Али несколько раз коротко свистнул, что означало: «Все в порядке».

— Мой отец выходил на работу ни свет ни заря, — начал свой рассказ Икбал, — с первыми лучами солнца, и сразу впрягал буйвола в плуг. В это время даже летом воздух еще свежий, есть чем дышать. А вокруг всё поля и поля и другие крестьяне, за той же работой. Я всегда шел за ним и нес сумку с водой и овощами, которые мама готовила нам накануне. В первые часы отец работал бойко — казалось, его худые руки даже не чувствовали тяжести плуга. Но вскоре земля становилась словно каменной, он начинал двигаться все медленнее, и я видел, как по его лицу и груди бегут ручейки пота, а красная пыль все гуще покрывает волосы. Плуг уже не входил в землю так глубоко, как раньше, а буйвол упрямился от жары и мычал. Потом, с полудня до трех, солнце палило совсем безжалостно, и работать было невмоготу. Очертания всего, что было вокруг, стирались в знойной дымке. Тогда мы садились отдохнуть под деревом, ели фасоль и делали по глотку теплой воды, а буйвол обмахивался хвостом, отгоняя мух. «Это благословенная земля, — говорил мне отец, — плодородная, богатая. Посмотри, как все здесь растет, достаточно посеять зерно, и с божьей помощью любая семья может жить в достатке. Запомни хорошенько, Икбал». «Да, отец», — отвечал я. Но в нашем-то доме не было достатка, еды всегда не хватало, а мой старший брат постоянно кашлял и был совсем плох. Однажды я спросил у отца, почему всю пшеницу, и овес, и овощи, что мы выращивали, грузят на тачки и увозят в тот же день, когда мы их собирали, а в нашей лачуге остается лишь по мешку самого плохого зерна и сухой фасоли. «Потому что все это принадлежит хозяину», — объяснил отец. «А это разве справедливо?» — «Он хозяин, а мы кто?»