Леонид Зуров - Иван-да-марья

• Название: Иван-да-марья
• Автор: Леонид Зуров
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-8370-0661-6

Роман Леонида Зурова (1902–1971) «Иван-да-марья» был написан в 60-х годах прошлого века и при жизни автора так и не был напечатан. Настоящим изданием, таким образом, русскому читателю возвращается один из самых проникновенных текстов, посвященных Первой мировой войне.

В историю первой, самой чистой любви юноши и девушки, едва достигших совершеннолетия, осенью 1914 года вторгается война. Она торопит эту любовь, она же ее укрепляет — потому что героиня, конечно, поедет за своим возлюбленным на фронт, — и она же приводит к трагической развязке.

---

«Мама, теперь на конвертах ты можешь писать: капитану Косицкому. Звездочки с погон его сняли офицеры, а Кира попросила дивизионного адъютанта, чтобы он привез их ей. Кира еще сильнее бросилась в работу, присутствует при всех операциях, и то, что Ваня поблизости, окрыляет ее, она только этим и дышит, но настроение у нас так часто меняется, и мы переходим от коротких радостей к печалям и ожиданиям».

Я беспокойно спал в те дни и во сне разговаривал то с братом, то с Кирой. Днем к нам тяжело поднимался Зазулин.

— Ну как, есть письма?

— Реже Ваня стал писать, больше узнаешь из писем Зои и Киры. А вы как будто чем-то расстроены.

Он иногда бывал у отставного генерала, у которого сын командовал батареей и приехал контуженый. Сын был разбит совершенно, так тряхнуло, что едва отрыли, посинел, синяк с правой стороны, теперь поправляется. Они с отцом держались от всех отъединенно.

— Ну и что генерал вам говорил?

— Бранит он великого князя, вот ведь сделали из него героя, за резкость прославили, за самодурство, а ведь кавалерийской дивизией, и то не сможет на фронте командовать, он из тех, что отличались в мирное время на смотру, а в первых боях показали растерянность неуместную и неспособность.

— Матушка, — склоняясь к маме, говорил Зазулин, — Прасковья Васильевна, дорогая, путаница у великого князя, с первых дней разобраться никак не могут, за них другие работать приучены, а тут нужна голова. С первых же дней, вот как в Восточную Пруссию пошли, с первых же дней не знал, ни где какие части, вот как сейчас не знают, где у нас обозы, сколько снаряжения и сколько у нас оружия. Ах, великий князь, не только уже по-барски, а по-великокняжески это дело ведем. Да что же, да ведь мы врагов своих обрадовали, они знай похваливают, у нас-то наверху такого и не ожидали, ну, и оправдание сразу же есть — вот и французы не ожидали, этого мы и не знаем, кто ожидал и чего.

Он оглянулся.

— Фединька, — сказала мама, — погляди, где Ириша, где газеты. — Это для того, чтобы я не слышал.

— Да, — и я пошел в комнату брата. Эти доверительные беседы Зазулина с матерью были горьки для меня не только тем, о чем он сообщал ей, но и тем, что им приходилось от меня беседу скрывать и меня отсылать, а я редко встречал такую сердечную горечь и ясность ума, как у Зазулина.

— Фединька, — говорили мне, — ты бы пошел в сад.

— Мама, — горько и оскорбленно отвечал я.

— Вот теперь кровью и платим за недомыслие, за этот пустой, парадный блеск. А кровь-то какая, — говорил Зазулин летом во время отступлений, — ох, боюсь я, такой крови не простит народ, помяните мое слово.

Народ перестал петь, в деревнях замолчали уже к концу весны пятнадцатого года.

В мае-июне мы потеряли почти всю Галицию, все, что было захвачено во время наступления, что обрадовало нас количеством пленных австрияков и взятых пушек, а к июлю потеряли почти целых двенадцать губерний. Война приближалась к Западной Двине.

— Старик-то наш, — сказал Платошка, — прочитал газеты и заплакал.

Ясно было одно: становилось там все хуже, настроение было такое, что некуда себя деть, у мамы все из рук валится.

В июле брат командовал батальоном, а я на эвакуационном пункте работал с всегда недовольным, растрепанным и очень сердитым Толей, собирал сведения, писал письма. Помню, подбежал мальчишка:

— Нашел одного из наших. Говорит, батальона капитана Косицкого.

— Ну, спасибо, — и мы окружили этого ефрейтора около вагона. Он, как бы оправдываясь, смущенно нам, ребятам, говорил: «Да что, уступаем. Тут мученичество, а не бои. У нас нехватка всего, патронов, и тех мало, да что говорить — посылаем часто солдат собирать патроны из подсумков убитых. Придет пополнение, и этих необученных в часть вливают, а у немцев проволока толстая, и нет ни ножниц достаточного количества для ее резки, ни для ее подрыва ручных гранат. Я своих повел, а до проволоки и не дошел. Да и как добежать: земля дрожит от огня, а мы — как оглашенные, ничего уж больше прибывшие не понимают. Телефонную связь все время снаряды рвут, а мы отвечать на такой огонь не можем», — рассказывал он и прикуривал. Правая рука у него была прострелена, а он — меж колен зажав спичечный коробок.

— Испытание, горе великое, — часто говорила мама, — всенародное горе.

«Мы все страшно устали, — первый раз откровенно написала Зоя, — бедная Кира, она просыпалась от замирания сердца. Сядет на койку, „ох, — скажет, — там опять тяжело“. — Да что ты, успокойся. — И действительно, Кира оказывалась права: сестры по часам проверяли, утром мы узнавали, что ночью был трудный бой. — Ты только подумай, как она связана с Ваней и в каком напряжении живет, даже во сне чувствует, когда ему тяжело. Она живет только им и работой, а ведь каждый день потери и кругом такое страдание — раздробленные кости, порванные осколками мускулы, выбитые глаза».

Лето, та же станция, те же поля, но до чего много вдов. У Ириши под Ломжей убит муж старшей сестры. Один из мальчишек, с которым я купался, осиротел, потерял отца, драчливого и буйного во хмелю.

Никто не мог уже предвидеть, где и когда остановится отступление.

— А может случиться, — говорил Зазулин, — что и сюда к нам придет война.

И она действительно подходила: город наполнился не только ранеными, но и хозяйственными частями, саперы на всякий случай уже намечали, где надо рыть землянки и линии окопов. На вокзал по вечерам приходил петербургский поезд, и из багажного вагона выбрасывали газеты, их забирали, тут же распределяли, и мы набрасывались на них и с горечью читали. Еще раз падало в холодную бездну сердце, печаль без края царила над городом и нашей землею.

Помню, срывались с неба августовские звезды, оставляя не сразу гаснущую черту, и я думал, затихнув под рябиной в саду, о страданиях и мыслях умирающих, о которых никто не узнает. И мне казалось, что и Кира это видела и чувствовала в минуты затишья, и так же небо открывается перед глазами брата, потому что небо — это те же большие глаза, оно как бы все видит и всегда открыто. И когда мы по ночам смыкаем глаза, оно видит все. Я понимал, что Кире, когда она ночью сердцем чувствовала, что идут жестокие бои, открылась тайна человеческой души, связанной внутренним родством со всеми любимыми.

Мама стала чуть ли не каждое утро уходить в женский монастырь к ранней службе, всегда веселая Ириша притихла, я чувствовал горе, когда видел поставленные перед Распятием восковые свечи в нашей церкви. Я жил в величайшем напряжении, вытянулся, страшно исхудал. Все неудачи переносил как личное горе и оскорбление самого дорогого. В августе пало Ковно — об этом мне сказали мальчишки на вокзале. И у меня от горечи закружилась голова.

А Зоя простудилась в августе, попав под проливной дождь. Когда, усталая, она делала перевязки, то у нее закружилась голова и доктор первым обратил внимание, как лихорадочно блестят ее глаза.

— Да у вас, голубушка, жар, — и тут оказалось, что она скрывала от всех, уже не первый день покалывает в правом боку, и ее положили. У нее поднялась температура, и врач нашел у нее сухой острый плеврит и решил отправить ее в тыловой госпиталь. Мать боялась за ее здоровье: не нажила бы чахотку, в детстве у нее легкие, как и у меня, были слабые, это от отца, наследственное, только брат с детства закалил себя.

По Зоиной просьбе маме теперь писала одна из молодых, вновь прибывших сестер: «Старшая сестра говорит, что нельзя все время держаться на нервах, и она боится, что, работая в таком напряжении, Кира надорвется. Направляли ее отдыхать в тыл, но она ответила, что в тылу в такое время она и глаз не сомкнет, сил у нее много, и это истинная правда. Она сказала, что даже рада усталости, так она сказала — да, устала, но ведь все устали, и остановиться, остаться одна я сейчас не могу, мне легче в такое время на людях, я нужна. Потом отдохнем, а порода у меня выносливая и крепкая. Вы знаете — разве можно уговорить Киру».

От брата сведений все меньше, письма все реже, и мы понимали: то, что совершается на фронте, настолько сложно — нет ни времени, ни передышки, да и почта работает с трудом, и письма пропадают. И мы узнавали с большим запозданием, что было там в конце августа, от выгруженных в нашем городе и распределенных по госпиталям раненых, да и от них трудно было ясности добиться, потому что рассказывали они о том, что видели, а чтобы представить все, надо было разные рассказы сложить. Во всем уже была разлита тревога, а раненые были наиболее спокойны, да и чего им — сделали свое, получили полное право на отдых.

Только потом, уже в сентябре, мы подробно узнали, где был батальон брата и что он вытерпел, не выходя из боя в течение всего лета. А узнали от денщика брата, и этот простой рассказ я, как умею, так и приведу, как в памяти моей, несмотря на все потом увиденное, он навсегда сохранился.

Они выскочили из боя, помогли лесные места, но отдыха не было никакого: только и успели искупаться в речонке, и брат как раз попал на командира корпуса: тот прибыл вместе с адъютантом.