Леонид Зуров - Иван-да-марья

• Название: Иван-да-марья
• Автор: Леонид Зуров
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-8370-0661-6

Роман Леонида Зурова (1902–1971) «Иван-да-марья» был написан в 60-х годах прошлого века и при жизни автора так и не был напечатан. Настоящим изданием, таким образом, русскому читателю возвращается один из самых проникновенных текстов, посвященных Первой мировой войне.

В историю первой, самой чистой любви юноши и девушки, едва достигших совершеннолетия, осенью 1914 года вторгается война. Она торопит эту любовь, она же ее укрепляет — потому что героиня, конечно, поедет за своим возлюбленным на фронт, — и она же приводит к трагической развязке.

---

И тут мы, надо сказать, несмотря на все доказательства, запутались, мы порознь разбирали их, а теперь это делать трудно, так как они теперь вместе, потому что они друг друга так полюбили, как никто еще, видно, друг друга и не любил.

— Спросим кого-нибудь?

— Ну, Иришу.

— Хорошо, — ответил я, и мы понеслись к дому.

— Погоди. Я первой спрошу.

Ириша чистила морковь.

— Скажи только сразу, не думая, — попросила сестра и обо всем, путаясь и вертясь, рассказала.

— Ну что, — услышав ответ Ириши, сказал я.

— Золото. Ванюша наш золотой, — закричала сестра.

А Ириша еще сказала:

— Выдали свет-Марьюшку за нашего Ивана.

— А они-то, — продолжала сестра, уведя меня снова в беседку, — как вот Ириша говорит, друг друга сразу узнали, как золото живое вместе на дороге нашли, и это счастье, Феденька, счастье, — повторяла сестра слова Ириши, и от нее я теперь узнавал многое из того, что было сказано Кирой без меня, — такая уж Зоя, все хранила, хранила, а вот все и рассказала, не удержалась.

Мы шли вдвоем, и все вокруг начало таинственно раскрываться и меняться. Мы смотрели на солнце через листья, а они под ветром двигались и трепетали, и там были золотой и синий — и в синем такая брызжущая, стрелками от него летящая золотая радость, а золото с синеватым и красным огоньком — нет одного цвета, и щедрость едина. Я все это видел, потому что у меня было воображение сильнее, чем у сестры, а она теперь играла со мной, уже не ревнуя ко мне Киру и как бы заняв ее место.

— Нет, ты знаешь, все друг в друга переходит.

— Ты прав, — говорила сестра, в первый раз со мной соглашаясь.

— Вот ты так, еще сильнее прищурься и, склонив голову, смотри и смотри, пока не увидишь, — говорил я, и в это время Кира с братом были как бы среди нас, или мы с ними там, казалось, они слышат, и видят, и с нами вместе играют. И я говорил: — Нет, ты подумай, иван-да-марья, может быть, еще цветет, и ты знаешь, мама права, помнишь, она говорила, что если на поросшую иван-да-марьей опушку лесную с утра прийти, а потом заглянуть туда днем или же к вечеру, то в течение дня цвет меняется, в нем несколько оттенков, и лиловое в желтое переходит, а золотое на солнце к вечеру — в темно-лиловое, и все легкое и вырезное. Ты только подумай, откуда эти краски, что дает цвет — солнце или земля, или же все это скрыто таинственно в семенах, как в тех, ты помнишь, китайских шариках, которые мама купила, — они, как легкие горошины, а бросишь их в воду — и распускаются какими-то подводными цветами.

— Как ты все усложняешь, — говорила сестра.

— Вот, как дикий виноград, все и переплетено, да, да, ты понимаешь, были переплетены и их имена, Кира фамилию свою потеряла, теперь у нее наша фамилия, и она теперь уже с нами, ну, как дерево рисуют, вот так и они, — одно в другое переходит, синее в золотое и золотое в синее. Это все неправда, что в учебниках о солнце написано. Они не знают.

— А ты знаешь?

— Да. И я теперь понимаю, что это один свет, а в нем и синева, и золотое, и синее, все переплетается.

Так мы и не узнали тогда, что это за предание когда-то было об Иване да Марье, думал я, надо бы брату написать, чтобы они там у деда спросили. Но когда письмо с сестрой писали, во время восклицаний и подробностей — каждый хотел что-то добавить — я об этом как-то забыл, а потом и времени уже не было.

Они неделю провели на лесном хуторе, и, когда вернулись, первая прибежала Лада с мокрыми лапами, потому что она обегала все подгородние болота, и с репейниками в хвосте. Изголодавшаяся и веселая, Лада взобралась в дом, обежала комнаты, поздоровалась со всеми, а потом, обежав сад вместе со мной и Зоей, понеслась на улицу. Рано утром Платошка, уже в затрапезном, привез их, и наш дом наполнился радостью, и Кира, счастливая, веселая, горячая и еще более легкая и как бы степная, расцеловала меня, как мальчишку, сестру и Иришу на дороге у дома.

— Милый Феденька, до чего же там сейчас хорошо, — обняв меня, сказала она.

Все твердили в один голос, что она похорошела, черты лица у нее стали тоньше, но одно меня поразило: до чего большими и глубокими у нее стали глаза, что и так хороши были. Большие и преисполненные не только жизненной силы и глубокого счастья, но и ожиданием еще большего счастья. Мы все ею откровенно любовались, а брат в первый раз так засветился. Их счастье заполнило собою веранду, и дом, и везде, где они были, становилось оживленнее и светлее, и не так, как тогда, особенно для меня, в первые дни после ее приезда с сестрой из Петербурга, а для всех. А Лада одичала, и худыми стали ее бока, их подтянуло, но в глазах было обилие жизни, и Кира, смеясь, рассказывала, как Лада носилась там в сжатых полях и в овсы забиралась, а то возвращалась из болота мокрая и совсем дикая.

— Ну, Федя, — сказал брат, умываясь у колодца в саду от дорожной пыли, когда я держал полотенце, — я счастлив.

Потом на веранде брат получил от матери письма, пробежал их, распечатывал и передавал их Кире.

— Ну, а ты что скажешь? — спросила потом мама на веранде у хлопотавшей Ириши.

— И спрашивать нечего, — ответила она, — по лицам-то видно, Прасковья Васильевна, ведь этого не скроешь, достаточно только в ее глаза посмотреть, а об Иване Петровиче я и не говорю.

— Ну, дай-то Бог, — сказала мама, — я рада за Ваню.

И мама перекрестилась.

— Фединька, — сказала тут мать, захватив меня, — ты бы там помог.

И я побежал, а там Зоя от Киры не отходила — они отбирали вещи брата, и надо было кое-что еще захватить из приготовленного мамой. При мне уложили свечи и образа венчальные, я достал старый дорожный отцовский чемодан — в этот же день они отправлялись в Москву, куда брат, исполняя данное слово, должен был вернуться и сразу же, устроив Киру, отправиться в лагеря. Выходило, что отец Киры, который возвращался из командировки, должен был приехать в тот день, когда брат будет уже где-то с юнкерами. С братом я говорил только при всех во время сборов и укладки, а он подарил мне столько книг — историю балканской войны, воспоминания офицеров, изданные князем Святополк-Мирским, и другие, я хотел отнести их в отцовский кабинет, но брат сказал:

— Куда же ты, теперь ты можешь вернуться в мою комнату, — и я положил книги на его стол, а в это время пришел Зазулин, и надо было паковать вещи Киры.

— Да немного у меня, — говорила она.

Платье подвенечное она здесь оставляла, а брала все то, с чем прибыла, купить все они решили в Москве. В быстрых хлопотах время прошло, и обедали спешно, и мама ахнула и даже побледнела, когда срок подошел и надо было посылать за извозчиком.

Мама утирала слезы.

— Да что же это, — сказала она, — время-то как быстро прошло.

За столом я видел брата счастливого, исполненного бодрости, он Кире говорил, что будет готовиться к экзамену в академию.

— Сперва надо сдать экзамены при округе, а потом, если не провалишься, то получишь возможность держать в академию. Кира меня уговорила. Держать буду осенью.

— И правильно, — сказала мама.

Мутно было на железнодорожной уходящей линии, доносило запах горевших торфяных болот. С братом говорил начальник станции, и брат, глядя на дым, немного хмурился, а у Киры на глазах были слезы, и у Зои, да и я не мог скрыть своих переживаний. Что же теперь, думал я, ведь Ваню не отпустят скоро в отпуск, а Кира, конечно, без него не поедет, и мы летом с Кирой не поедем на юг, а много ли времени прошло, как мы с радостью об этом говорили.

— Федя огорчен, — сказала она брату и маме, — он не верит больше, что в Крым со мной поедет и увидит море и Бахчисарай, где были ханы татарские, и степи. Так думает Феденька, я по глазам это вижу — разве не угадала? — беря меня под руку, говорила она.

— Ну, нет, — ответил печально я. — Это ты говоришь для того, чтобы меня утешить.

— Ты не думай, Феденька, что я забыла про обещание. На будущее лето ведь ты меня отпустишь? — обращаясь к Ване, сказала она. — И мы обязательно поедем на юг.

— Правда? — спросил я брата, вспыхнув от радости.

— Да, — подтвердил брат, — мы не только на хуторе об этом говорили, но даже сегодня на всякий случай с мамой условились.

А я смотрел то на него, то на маму, а то на Киру, только Зоя отчего-то казалась подозрительно равнодушной к обещанной летней поездке.

— Мы условились, — сказал брат, — что ты первый к нам на Рождество приедешь погостить в Москву, — сказала Кира, — мы об этом уже переговорили. — И она смотрела на брата, чувствуя каждое его дыхание, и отвечала то улыбкой, а то движением на каждое его слово.

Я, признаться, был ошеломлен.

— Я, на Рождество?

— Приедешь к нам, Феденька, в гости, — сказала Кира, — и мы тебе покажем Москву. И Успенский собор, и Благовещенский, и сведу тебя в Кремль, и все тебе покажу, обойдем по стене, осмотрим башни, соборы, покажем тебе исторический музей, и пойдем вместе в театр, и поедем на санках за Москву. Будет чудно, вот ты увидишь.