Петр Успенский - Tertium organum

• Название: Tertium organum
• Автор: Петр Успенский
• Жанр: Религия

---

* * *

В мусульманстве тоже очень много мистики. Наиболее характерным выражением мусульманского мистицизма является персидский суфизм. "Суфизм" -это одновременно религиозная секта и философская школа очень высокого идеалистического характера, боровшаяся одновременно против материализма и против узкого фанатизма и понимания только буквы Корана. Суфии толковали Коран мистически. Суфизм -- это философское свободомыслие мусульманства, соединенное с совершенно своеобразной символической и ярко чувственной поэзией, всегда имеющей скрытый мистический смысл. Рассвет суфизма -- первые столетия второго тысячелетия христианской эры.

Для европейской мысли суфизм долго оставался непонятным. С точки зрения христианской теологии и христианской морали смешение чувственности и религиозного экстаза недопустимо, но на Востоке это прекрасно уживалось вместе. В христианском мире "плотское" считалось всегда враждебным "духовному". В мусульманском мире плотское и чувственное принималось как символ духовного. Выражение религиозных и философских истин "на языке любви" было общераспространенным обычаем на Востоке. Это и есть "восточные цветы красноречия". Все аллегории, все метафоры брались "из любви". -- "Магомет влюбился в Бога"*, -- говорят арабы, желая передать яркость религиозного жара Магомета. -- "Выбирай себе новую жену каждую весну на Новый год, потому что прошлогодний календарь уже никуда не годится"**, -- говорит персидский поэт и философ Саади. И в такой курьезной форме Саади выражает мысль, которую Ибсен высказал устами доктора Штокмана: "...истины не походят на долговечных Мафусаилов, как многие полагают. При нормальных условиях истина может просуществовать лет семнадцать-восемнадцать, редко долее..."

* Confessions of Al-Ghazzali. Claod Field.

** Sadi's Scroll of Wisdom. (Wisdom of The East Series).

Поэзия суфиев станет понятнее для нас, если мы будем иметь в виду этот общий чувственный характер литературного языка Востока, идущий из глубокой древности. Образец этой древней литературы -- "Песнь Песней". Странной для нас чувственностью образов отличаются многие места книг Библии и все древние восточные мифы и сказания.

"Персидские мистики-поэты суфии по большей части писали о любви к Богу в выражениях, применимых к их прекрасным женщинам, -- говорит переводчик Джами и др. Хадланд Дэвис, -- по той причине, как они объясняли это, что никто не может писать небесным языком и быть понятым" ("Persian Mystics").

Идея суфиев, -- говорит Макс Мюллер, -- это любовное слияние души с Богом". Суфии утверждали, что на человеческом языке ничто не может выразить любовь между душой и Богом, кроме любви между мужчиной и женщиной, и что, если мы хотим говорить о единении души с Богом, мы можем выразить это только на символическом языке земной любви. И когда мы читаем некоторые из их восторженных стихотворений, мы должны понимать, что поэты суфии употребляли большое число выражений, имеющих свое определенное и признанное значение в их языке, то есть что многие выражения имеют у них особенное значение. Так, сон означает размышление, медитацию; аромат -- надежду; поцелуи и объятия -порывы благоговения; вино означает духовное знание и т.д.

Цветы, которые возлюбленный Бога собирает в его розовом саду и которые он хочет дать своим друзьям, настолько обессиливают его ум своим благоуханием, что он выпускает их из рук, и они вянут, говорит Саади. Поэт хочет сказать этим, что сияние и блеск экстатических видений бледнеет и теряет краски при попытках передать их человеческим языком. (Мах Muller. "Theosophy").

Вообще нигде на свете и никогда поэзия не сливалась с мистикой так, как в суфизме. И поэты-суфии часто вели странную жизнь отшельников, пустынников, странников, воспевая в то же время любовь, красоту женщин, аромат роз и вина.

Джелаль эд-Дин следующим образом описывает соединение души с Богом:

Возлюбленная сказала своему милому, желая испытать его, однажды утром: "Я хотела бы знать, кто тебе дороже, ты сам или я, скажи мне правду, мой жарко любимый". Он отвечал: я так поглощен в тебя, так полон тобой от головы до ног, что от моего собственного существования остается только имя, и в моем существе нет ничего кроме тебя, о, предмет моих желаний. Я потерян в тебе, как чистый рубин, наполненный светом солнца, теряется настолько, что в нем не видно больше ничего, кроме сияния солнца. (М. Muller).

В двух знаменитых поэмах Джами (XV век) "Саламан и Абсаль" и "Юсуф и Зюлейка", в самых страстных формах изображается "восхождение души", ее очищение и слияние с Божеством.

* * *

Большое внимание в своей книге проф. Джемс уделяет мистическим состояниям под наркозом. (См. Джемс. Многообразие религиозного опыта. Москва, 1910. Лекции XCI и XCII. Мистицизм.)

Это область, -- говорит он, -- которую общественное мнение и этика с давних пор относят к области патологии. Тем не менее всегда были отдельные личности и между ними выдающиеся лирические поэты, которые говорят об этих переживаниях, как о возвышенном состоянии.

Эфир и в особенности окись азота, в известной дозе примешанные к воздуху, являются также могучими стимулами к пробуждению мистического сознания. Перед вдыхающим их точно разверзаются бездны истины одна за другою. Когда человек приходит в нормальное состояние, истина от него ускользает, и если остается от нее какая-нибудь формула, то для нормального рассудка она оказывается бессмысленной. Тем не менее у человека остается чувство, что эта формула полна глубокого значения. Я лично знаю многих людей, которые убеждены, что в трансе, вызванном окисью азота, возможны настоящие мистические откровения.

Несколько лет тому назад я сделал сообщение в печати о произведенных лично надо мною опытах опьянения окисью азота. На основании их я пришел тогда к такому выводу -- который и до настоящего времени не поколебался в моих глазах, -- именно, что наше нормальное или, как мы его называем, разумное сознание представляет лишь одну из форм сознания, причем другие, совершенно от него отличные формы существуют рядом с ним, отделенные от него лишь тонкой перегородкой. Мы можем совершить наш жизненный путь, даже и не подозревая об их существовании; но как только будет применен необходимый для их пробуждения стимул, они сразу оживут для нас, представляя готовые и определенные формы духовной жизни, которые, быть может, имеют где-нибудь свою область применения. Наше представление о мире не может быть законченным, если мы не примем во внимание и этих форм сознания. И они должны помещать слишком поспешным заключениям о пределах реального.

Вся совокупность моих знаний убеждает меня в том, что мир, составляющий содержание моего ясного сознания, есть только один из многих миров, существующих в более отдаленных областях моего сознания, и что эти иные миры порождают во мне опыт, имеющий огромное значение для всей моей жизни.

Возвращаясь к моим собственным переживаниям этого рода, я должен признать, что они сводятся к особому просветленному состоянию, которому я не могу не придать мистической окраски.

Основной чертой такого состояния всегда является примиренность, словно две противоположные стороны мира, столкновения между которыми составляют причину всех наших внутренних бурь и неурядиц, расплавились и образовали единое целое. Они не принадлежат к одному роду, как два различных вида, но один из видов, более возвышенный, -- сам становится родом по отношению к противоположному виду и растворяет его в себе. Я знаю, что эта мысль с логической стороны темна, но я не могу избавиться от ее влияния на меня. Я чувствую, что в ней есть смысл, соприкасающийся с сущностью гегелевской философии. Имеющий уши да слышит. Для меня эта мысль постижима лишь этим путем искусственного разбуженного мистического состояния сознания.

У кого из читавших Гегеля может явиться сомнение, что его идея о совершенном Существе, поглощающем в себе все, что вне его существует, -идея, господствующая над всей гегелевской философией, -- родилась как следствие преобладания в сознании этого философа подобных мистических состояний, которые для большинства людей являются подсознательными. Выяснение этой мысли, столь характерной для мистического состояния сознания, является задачей гегелевской философии, зиждущейся, без сомнения, на мистическом чувстве.

У меня есть друзья, которые верят в откровение, обусловленное наркозом. Для них оно также метафизическая интуиция, в которой мир в своих многообразных проявлениях воспринимается как бы растворившимся в Едином.

"Мы погружаемся в этот повсюду разлитый дух, -- пишет один из них, -всецело, безраздельно, в полном самозабвении. Все перестает тогда существовать для нас, все, что выше и что ниже нас, все, где бы то ни было, сущее. Остается лишь жизнь, и мы в нее погруженные.

Существует только единое, множественное теряет свою множественность, исчезает; и каждый из нас есть этот единый существующий... Это предельная черта. И на сколько достоверно то наше существование, которое составляет обычный источник наших забот, настолько же достоверна и радость, царящая над всем дуализмом, над всеми антитезами, та радость, какой я достиг в моем уединении, равном божескому" (В. Р. Blood. "The Anaestetic Revelation and the Gist of Philosophy". Amsterdam (New York), 1874. -- Б. П. Блед. "Анестезическое откровение и сущность философии").