Пантелеймон Кулиш - Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1

• Название: Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1
• Автор: Пантелеймон Кулиш
• Издательство: Типография Александра Якобсона
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1856

В 1854 году в журнале был напечатан «Опыт биографии Н. В. Гоголя» Кулиша, заключавший в себе множество драгоценных материалов для изучения жизни и характера нашего великого писателя. С того времени автор, посвятивший себя этому прекрасному делу, неутомимо работал, собирая новые материалы.

Он ездил в Малороссию, был в родовой деревне Гоголя, виделся с почтенною матерью автора «Мертвых душ», Марьею Ивановною Гоголь, услышал от нее много воспоминаний о сыне, получил позволение пользоваться письмами Гоголя к ней и сестрам. Племянник Гоголя и издатель его сочинений, Н. П. Трушковский, также познакомил его с своею огромною коллекциею писем Гоголя. С. Т. Аксаков, который лучше всех других друзей Гоголя знал его, не только сообщил автору «Опыта биографии» письма Гоголя, но и составил для него извлечение из «Истории своего знакомства с Гоголем». А. С. Данилевский, князь В. Ф. Одоевский, М. П. Погодин, г-жа А. С. Смирнова, М. С. Щепкин и многие другие из близких знакомых Гоголя предоставили в его распоряжение корреспонденцию свою с Гоголем и воспоминания о нем. Ф. В. Чижов написал записку о своих встречах с Гоголем. Благодаря этим богатым материалам биография в новой редакции приобрела объем втрое больший того, какой имела прежде, и теперь явилась в двух довольно толстых томах. Дополнения к прежней редакции далеко превосходят ее своею массою. Конечно, не все из них имеют одинаковую цену; но нет ни одного, которое не было бы интересно в том или другом отношении, а многие решительно неоценимы по своей важности, особенно материалы, полученные от г-жи М. И. Гоголь, от С. Т. Аксакова, А. С. Данилевского, А. С. Смирновой и М. С. Щепкина. Почти все хронологические пробелы, оставленные в биографии Гоголя письмами Гоголя к М. А. Максимовичу и П. А. Плетневу, служившими главным пособием при составлении «Опыта биографии», восполнены теперь обильными извлечениями из новых материалов, и автор имел полное право считать новую редакцию своего труда совершенно новым трудом. Он выразил этот взгляд тем, что в настоящем издании дал своему сочинению новое заглавие. В первом томе «Записок о жизни Н. В. Гоголя» новых материалов не менее, нежели сколько перешло в него прежних, из «Опыта биографии», а второй том, обнимающий время с 1842—1844 годов до кончины Гоголя, почти весь составился из новых материалов: в «Опыте биографии» этот период занимал не более 50 страниц.

Конечно, материалы, столь богатые, еще далеко не полны. Сам автор чувствует это живее, нежели кто-нибудь; потому-то и выпустил он из заглавия своей книги слово «биография», говоря тем, что время для полной биографии Гоголя еще не пришло. Но если и в прежней редакции труд его представлял довольно данных для пояснения некоторых важных вопросов о судьбе и характере человека, после «Мертвых душ» напечатавшего «Выбранные места из переписки с друзьями», то в настоящем своем виде «Записки о жизни Н. В. Гоголя» еще положительнее объясняют и эти вопросы и многие другие факты, которых не касался «Опыт биографии». Полноты и совершенной удовлетворительности в нашем знании Гоголя как человека нет еще и теперь; но многое в его жизни мы знаем теперь несравненно точнее, нежели прежде. Новое издание — или новая книга — тем вернее достигает своей цели, что от своего лица автор не прибавил ничего. Он понял, что дело собирателя фактов важнее и выше всяких размышлений на готовые темы, и, перепечатав «Опыт биографии», обогатил его единственно фактами, а не фразами.

---

- Милостивый государь...

Или нет, я позабыл: он не говорил: "Милостивый государь"; он сказал:

- Monsieur, je vous servis этою говядиною. Это очень хорошая говядина.

На что я сказал:

- Да, действительно, это очень хорошая говядина. Потом, когда приняли говядину, я сказал:

- Monsieur, позвольте вас попотчивать бараньей котлеткой. На что он сказал:

- С большим удовольствием. Я возьму котлетку, тем более, что, кажется, хорошая котлетка.

Потом приняли и котлетку, и поставили вот какие блюда: жаркое - цыпленка; потом другое жаркое - баранью ногу; потом поросенка, потом пирожное - компот с грушами, потом другое пирожное - с рисом и яблоками. Как только мне переменили тарелку и я ее вытер салфеткой, француз, сосед мой, попотчивал меня цыпленком, сказав:

- Puis-je vous offrir цыпленка? На что я сказал:

- Je vous demande pardon, Monsieur, я не хочу цыпленка; я очень огорчен, что не могу взять цыпленка; я лучше возьму кусок бараньей ноги, потому что я баранью ногу предпочитаю цыпленку.

На что он сказал, что он точно знал многих людей, которые предпочитали баранью ногу цыпленку.

Потом, когда откушали жаркое, француз, сосед мой, предложил мне компот из груш, сказав:

- Я вам советую, monsieur, взять этого компота: это очень хороший компот:

- Да, сказал я, это точно очень хороший компот. Но я едал, (продолжал я) компот, который приготовляли собственные ручки княжны В<арвары> Н<иколаевны> Р<епниной> и которого можно назвать королем компотов и главнокомандующим всех пирожных.

На что он сказал:

- Я не едал этого компота, но сужу по всему, что он должен быть хорош, ибо мой дедушка был тоже главнокомандующий.

На что я сказал:

- Очень жалею, что не был знаком лично с вашим дедушкою.

На что он сказал:

- Не стоит благодарностью.

Потом приняли блюда и поставили десерт. Но я, боясь опоздать к дилижансу, попросил позволения оставить стол, на что француз, сосед мой, отвечал очень учтиво, что он не находит с своей стороны никакого препятствия.

Тогда я, взвалив шинель на левую руку, а в правую взяв дорожный портфель с белою бумагою и разною собственноручною дрянью, отправился на почту.

Дорога от Фокона до почты вам совершенно известна, и потому я не берусь ее описывать. Притом вы сами знаете, что предметов, которые бы слишком поразили воображение, на ней очень, очень немного. Когда я пришел к дилижансу, то увидел, к крайнему своему изумлению, что внутри кареты все было почти занято. Оставалось одно только место в средине. Сидевшие дамы и мужчины были люди очень почтенные, но несколько толсты, и потому я минуту предавался размышлению. "Хотя - подумал я - мне здесь не будет холодно, если я усядусь посредине; но, так как я человек субтильный и тщедушный, то весьма может быть, что они из меня сделают лепешку, покаместь я доеду до Веве". Это обстоятельство заставило меня взять место на верху кареты. Место мое было так широко и покойно, что я нашел приличным положить вместе с собою и мои ноги, за что, к величайшему моему изумлению, не взяли с меня ничего и не прибавили платы, что заставило меня думать, что мои ноги очень легки. Таким образом поместясь лежа на карете, я начал рассматривать все бывшие по сторонам виды. Горы чрезвычайно хороши, и почти ни одной не было такой, которая шла вниз, но все вверх. Это меня так изумило, что я уж и перестал смотреть на другие виды. Но более всего поразил меня гороховый фрак сидевшего со мной кондуктора. Я так углубился в размышление, отчего одна половина его была темнее, а другая светлее, что и не заметил, как доехал до Веве. Мне так понравилось мое место, что я хотел еще и больше полежать на верху кареты; но кондуктор сказал, что пора сойти, на что я сказал, что я готов с большим удовольствием.

- Так пожалуйте мне вашу ручку! - сказал он.

- Извольте, - отвечал я.

С кареты сходил я сначала левою ногою, а потом правою; но, к величайшему прискорбию вашему (потому что я знаю, что вы любите подробности), не помню, на которую спицу колеса ступил я ногою - на третью, или на четвертую. Если хорошо припомнишь все обстоятельства, то, кажется, на третью; но опять если рассмотреть с другой стороны, то представляется, как будто на четвертую. Впрочем, я вам советую немедленно теперь же послать за кондуктором: он, верно, должен знать; и чем скорее, тем лучше, потому что, если он выспится, то позабудет.

По сошествии с кареты, отправился я к набережной встречать пароход. Это путешествие могло бы доставить очень много пользы, особенно для молодых людей, и, вероятно, развило бы прекрасно их способности, если б не было слишком коротко, ибо оно продолжалось никак не больше одной минуты с половиною. Из пассажиров, бывших на пароходе, не оказалось ни одной физиономии русской, даже такой, на которой бы выстроен был хотя немецкий город. Выгрузились три дамы, Бог знает какого происхождения, два кельнера и три энглиша с такими длинными ногами, что насилу могли выйти из лодки. Вышедши из лодки, они сказали "гопш" и пошли искать table d'hote. Потом я пошел к себе в комнату, где сначала сидел на одном диване, потом пересел на другой, но нашел, что это все равно, - что если два равные дивана, то на них решительно сидеть одинаково.

Здесь оканчивается путешествие. Все прочее, что ни было, все было незамечательно. Как вы хотите, но ответ вы непременно должны написать мне. Если вы затрудняетесь, каким образом писать, то я вам могу дать небольшой образец. Вы можете написать в таком духе:

"Милостивый государь, почтеннейший Николай Васильевич! Я имела честь получить почтеннейшее письмо ваше сего октября... такого-то числа. Не могу выразить вам, милостивый государь, всех чувств, которые волновали мою душу. Я проливала слезы в сердечном умилении. Где обрели вы высокое искусство говорить так понятно душе и сердцу? Стократ, стократ желала бы я иметь искусное перо, подобное вашему, чтобы быть в возможности изливать такими же словами признательную и растроганную благодарносхь".

Потом вы можете написать: "Покорная к услугам", или "Готовая ко услугам", или что-нибудь подобное, и письмо - я вас уверяю - будет хорошо.

P. S. Еще одно, не в шутку, весьма нужное слово. Присоедините вашу просьбу к моей и упросите вашу маменьку приехать сегодня же или завтра в Веве, если не состоится ваша поездка в Женеву. При свидании с вами, я был глуп, как швейцарский баран, - совершенно позабыл вам сказать о прекрасных видах, которые нужно вам непременно видеть. Вы были в Монтре и в Шильоне, но не были близко. Я вам советую непременно сесть в омнибус, в котором очень хорошо сидеть и который отправляется из вашей гостиницы в семь часов утра. Вы поспеете сюда к завтраку, и я вас поведу садами, лесами; вокруг нас будут шуметь ручьи и водопады; с обеих сторон горы, и нигде почти нам не нужно будет подыматься на гору. Мы будем идти прекраснейшею долиною, которая - я знаю - вам очень понравится. Усталости вы не будете чувствовать. Вы знаете, что меня трудно расшевелить видом. Нужно, чтобы он был очень хорош. Здесь пообедаем, если вам будет угодно, в час, или можете отправиться к обеду в Лозанну. Во всяком случае, если вам не противно будет, я опять провожу вас до Лозанны".

По хронологическому порядку, за этим письмом следует у меня первое письмо Гоголя из-за границы к П.А. Плетневу. Содержание его представляет такой разительный контраст с веселою болтовнею рассеянного путешественника, как сердечные крики поэта с его комическими картинами. Это было письмо по случаю известия о смерти Пушкина. Гоголь лишился в Пушкине советника и сильного помощника в исполнении литературных своих предприятий. Мы знаем из "Переписки с друзьями" [134], что первые главы "Мертвых душ" читаны были уже Пушкину, а в "Авторской исповеди" [135] говорится даже, что сюжеты "Ревизора" и "Мертвых душ" даны были Гоголю Пушкиным. Следовательно можно предполагать не без основания, что Пушкин много содействовал Гоголю в создании если не типов, то плана его комедии и поэмы. Вспомните теперь, как скоро были написаны одно за другим такие создания, как "Тарас Бульба", "Ревизор" и первая часть "Мертвых душ", вместе с другими, менее замечательными пьесами, и посмотрите, что делает Гоголь по смерти Пушкина. Пишет и жжет. У него нет ободряющего авторитета, нет равносильного гения, который бы указал ему прямой путь поэтической деятельности. Словом, смерть Пушкина положила в жизни Гоголя такую резкую грань, как и переезд из Малороссии в столицу. При жизни Пушкина Гоголь был одним человеком, после его смерти сделался другим [136]. Я имею письмо его, писанное им к П.А. Плетневу, от 16 марта 1838 года, из Рима, по случаю смерти Пушкина. Вот что он пишет:

"Что месяц, что неделя, то новая утрата; но никакой вести нельзя было получить хуже из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое - вот что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет невкушаемого на земле удовольствия обнимал мою душу... Боже! нынешний труд мой, внушенный им, его создание... я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался за перо - и перо падало из рук моих. Невыразимая тоска!"