Юрий Куранов - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Юрий Куранов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1984

В сборник известного русского прозаика Юрия Куранова вошли повести и рассказы разных лет. Время действия их — война, послевоенные годы и наши дни. Лирическая интонация, характерная для творческой манеры писателя, пронизывает повесть о нелегком военном детстве «Облачный ветер», повесть в письмах, своеобразное признание в любви — «Дом над Румбой», рассказы, связанные сюжетом с Псковщиной, с пушкинскими местами.

Не только люди, но сама природа русской земли у Юрия Куранова живет своей одухотворенной жизнью.

---

— Я ведь, Митя, для колхозного дела стараюсь. Можно сказать, строй государственный поддерживаю, — сказал Бедняга ласково.

— Спасибо за письмишки, — сказал Митька.

— Ну, что ты, Митя… Я ведь тебе всегда одно лишь услужество. А бабы, они ведь без строгого глазу — ой какие голопупы, Митя. — Бедняга не удержался и добавил: — Митя, муж красивой бабы…

Митька ударил Беднягу в ухо и пошел из деревни. Потом оглянулся и помахал Бедняге рукой:

— Поминай пока. Помни, когда придется.

— Придется, придется, — сказал Бедняга, подбирая свое фанерное приказание.

Он прошел к озеру и вбил приказание в землю на самом берегу, буквами к деревне.

Енька в полдень вышел на озеро. Он прочитал приказание и выкупался. Он вылез на берег, оделся, выдернул кол вместе с фанерой и закинул в озеро. Фанера поплыла по воде. На фанеру села пташка, пробежалась и полетела дальше.

Енька потянулся после купанья, хотел уже направиться в поле, как увидел, что позади Наташиного огорода ходят кони. Кони ходили по ту сторону изгороди. А по эту сторону цвели маки. Один соловый молодой лошак поднял передние ноги над изгородью, прыгнул и пошел по макам. Выбежала со двора Наташа. Она закричала на лошака. Но лошак даже не оглянулся из-под гривы. Грива, как цыганский платок, свисала с лошака.

Наташа тогда пошла медленно, крадучись. Она подходила к лошаку, с каждым шагом приседая. Ветер широко раздувал маки, гнал их, словно воду, и Наташа кралась по пояс в этой воде. Она приблизилась, прыгнула на лошака и вцепилась в гриву. Лошак рванул и перепрыгнул изгородь. Лошак, разматывая бег, понес в поле.

Енька выбежал за огород. Лошак уносил Наташу, а она подпрыгивала и старалась удержаться. Но сползала. Енька побежал следом. Конь рванул сильней, и Наташа, скорчившись, боком покатилась на землю. Увидев Еньку, она вскочила и, прихрамывая, побежала в лесок. Она исчезла в лесу, а Енька кричал и спешил за ней.

Наташа стояла под березой, прижавшись к ней спиной и обхватив ствол руками. Она широкими немигающими глазами смотрела, как Енька приближается. Енька подошел и остановился. Он чувствовал, что у него у самого широко смотрят глаза, веки напрягаются до боли. Он чувствовал, что у него тает дыхание. Он шагнул еще и опять остановился.

Не глядите на меня,
глазки поломаете.
Я Купалова Наталья,
разве вы не знаете, —

сказала Наташа прерывающимся голосом и попыталась улыбнуться.

— Ударь меня, — сказал Енька.

— Ень, я ведь люблю тебя, — сказала Наташа.

— Ударь.

— Я ведь люблю тебя.

— Ударь! — крикнул Енька. — Или я ударю.

Наташа сильно ударила его ладонью по лицу, прижала руку к губам и закусила ее, испугавшись.

— Ну вот, пойдем теперь, — сказал Енька.

Он взял Наташу за руку, и они пошли из лесу. Они пошли в поле, где косили рожь.

Деревня уже давно работала. Не было в поле только Калины. Старуха Епифаньева косила вместе со всеми. Позади нее сидела кошка и следила, как вьется над жнивой бабочка. Старуха Епифаньева внезапно положила косу и пошла к лесу, где лежали обеденные узелки косарей. Кошка побежала следом. Старуха развязала свой узелок и села под березу, прислонившись к ней спиной.

Старуха достала из узелка бутылочку, ототкнула ее и стала вытрясать на ладонь таблетки. Она вытрясла штуки три, посмотрела на них, откинула голову к березе и положила руки на колени. Кошка глянула на старуху и отпрыгнула в сторону.

— Подкрепляешься? — сказала Наташа, подходя и наклоняясь над своей литовкой.

Старуха не ответила.

— Подкрепляешься? — сказал Енька и заглянул старухе в лицо.

Лицо старухи Епифаньевой вытягивалось и мертвело.

— Мама! — закричал Енька.

Мария оглянулась. Зина тоже оглянулась, бросила косу и бегом кинулась к Еньке.

11

— Теперь уж война скоро кончится, — сказал твердо Енька.

— Конечно. Чего уж там осталось, — сказал Олег и посмотрел, откинувшись, на бурый небольшой березовый выворотень.

Из выворотня уже проступало лицо.

— Кто это будет? — спросил Енька.

— Не знаю. Кто-нибудь получится.

Олег снова принялся сапожным Енькиным ножом резать выворотень. А выворотень сам по себе походил на человеческую фигуру с чуть согнутыми ногами, наклоненной вперед спиной, дозорно вытянутой шеей и вскинутой над головою рукой.

— У, язви тя в душу! Волчье мясо! — крикнул Енька на черную комолую корову, которая заворачивала на озимь.

Корова послушалась окрика и вернулась на траву.

Под лезвием ножа человек обозначался быстро и отчетливо, лицо его смотрело вдаль пристальными веками, а рука прикрывала взгляд от ветра.

— Кончится война, вот тогда заживем, — сказал Енька уверенно.

— А чего ты тогда делать будешь? — спросил Олег, поблескивая молочным широким лезвием.

— Я пахать буду.

— Ты и так пашешь.

— Чего я сейчас пашу? — обиженно протянул Енька. — На этих клячах? На коровах еще пахать недоставало. — Он поглядел на стадо и на всякий случай крикнул комолой корове: — У ты, сатана!

— А знаешь, — сказал Олег, снова издали разглядывая выворотень, — в тропических странах дерево хлебное есть. Хлеб растет на нем буханками. Лес бы такой насадить. Да?

Енька поднялся, взял бич и, стреляя бичом в воздухе, обошел стадо. Комолая корова сразу отбежала далеко в сторону и опустила голову, косясь одним глазом.

— Да и лес не то, — сказал Енька, вернувшись. — В лесу темно, зверье всякое. Вот поле засеять. Как ветер по нему пойдет, аж все заполыхает. И конца полю нет. А потом его дождем польет. Поднимется оно. Убирай только.

Енька говорил и смотрел за Иртыш. За Иртышом собиралась туча. Она покачивалась, вздувалась и готовилась двинуться.

— Только бы не на этих клячах убирать, — вздохнул Енька. — А комбайн стоит. Отца нет. Митьки нет. Мать велит зимой на курсы идти, технику эту всю изучать.

— Пойдешь?

— Пойду. Что делать? Неохота, правда: голову сломаешь на этих шестеренках. Да надо. Никого во всем селе-то мужиков не осталось. Мать говорит, с той весны на коровах пахать придется.

— Война уж к тому времени кончится, — сказал Олег.

— Война-то кончится, это ясно. Отец вернется. Трактор в МТС возьмет, и пошла деревня пахать да убирать.

Олег поставил на землю выворотень, который уже превратился теперь в человека, смотрящего из-под руки вдаль с удивлением и заботой, чуть подогнувшего колени, чтобы удержаться на встречном ветру. На ногах надеты валенки с калошами. Волосы человека развевались, и развевался за спиной пиджак, тоже вздутый ветром. Человек был не стар и не молод, он казался вырезанным из кости, хотя пахло от него свежей прохладной древесиной березы.

— Этакий Ветерко, — сказал Енька.

— Ага, Ветерко, — согласился Олег.

— А тебе бы художником стать, — сказал Енька.

— Я бы стал, — кивнул Олег, разглядывая Ветерка и немного удивляясь тому, что получилось. — Я бы с охотой… скульптором стал.

— Кончится война, ты и становись художником. Потом нарисуешь меня, как я хлеб собирать в поле буду.

— Ладно. Я уже и так думаю: кончу школу и — в училище художественное. Или прямо на будущий год пойду. Из восьмого класса без экзаменов примут. — А знаешь, как художники живут? — встрепенулся Олег. — Рисуют, и все. И денег у них много. Веселые все. Хохочут. И все их уважают.

— Чего им не хохотать, — сказал Енька. — Ковры вон, знаешь, на базаре — триста рублей. Две буханки хлеба зараз купить можно. Один художник в селе, из эвакуированных, он хоть с атласа географического, хоть с открытки срисует.

— Знаешь, у отца там книжка есть, — сказал Олег. — Я читал недавно. В Венеции он давно, правда, жил…

— Я слышал про Венецию, — сказал Енька. — На островах стоит она. В Италии, кажется.

— Ну да, — сказал Олег, поглядывая, как на них, низко склонив голову, идет комолая корова. — Сто шестьдесят каналов там. И по улицам на лодках ездят. Лодки все такие сверху бархатные.

— Как же они, бархатные, не тонут? — удивился Енька с недоверием.

— Обшиты они бархатом. И каждую ночь там огни жгут, пляшут и в масках бегают. Хохочут все.

— Сейчас не больно похохочут, — сказал Енька, — сейчас немцы там.

Корова опять остановилась рядом и стала смотреть на Ветерку.

— Ну? — спросил Енька.

Корова помотала безрогой головой.

— Молоко у нее хорошее, — сказал Енька. — У комолых коров молоко всегда хорошее, только мало. А ну, пошла!

— Ну вот, — продолжал Олег. — Там во дворце Дож жил. Перед его дворцом лев стоял каменный. Туда обычно доносы, в пасть ко льву, клали. Тогда только и доносили друг на друга. И два художника заспорили: они оба любили одну девушку. Джулия ее, кажется, звали. И ночью решили на шпагах драться. И девушка ночью побежала и бросила записку в пасть льву. А всех, на кого донос, тогда обычно пытали. Художников этих ночью же вызывают на суд. Ну, думают, раз сюда попали — пытать будут. Стоят. Их спрашивает Дож: «Нам стало известно, что вы намерены этой ночью убить друг друга. Правда это?» — «Правда», — говорят, а сами трясутся. «Ваш талант принадлежит Венецианской республике, — говорит Дож, — и вы обвиняетесь оба в том, что посягнули на ее собственность». И присудили им сражаться не на шпагах, а кто лучше картину нарисует. Тот, кого эта Джулия любила, и победил. Тициано звали его.