Юрий Куранов - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Юрий Куранов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1984

В сборник известного русского прозаика Юрия Куранова вошли повести и рассказы разных лет. Время действия их — война, послевоенные годы и наши дни. Лирическая интонация, характерная для творческой манеры писателя, пронизывает повесть о нелегком военном детстве «Облачный ветер», повесть в письмах, своеобразное признание в любви — «Дом над Румбой», рассказы, связанные сюжетом с Псковщиной, с пушкинскими местами.

Не только люди, но сама природа русской земли у Юрия Куранова живет своей одухотворенной жизнью.

---

А люди спали, им некуда было идти, и устали они от тяжелого дня. Не спал среди людей только Бедняга. Он ворочался. Он разговаривал. Он стряхнул с одеяла крысу, которая неизвестно зачем взбежала на него, села и задумала смотреть сквозь тьму ему в глаза. Бедняга встал, спустился по деревянной лестнице к лодке. Он поплыл в деревню. За разливом поднимался месяц, и вода стала огненной, а звезды на ней погасли. Бедняга плыл среди горящей воды, разговаривал сам с собой и равнодушно оглядывался на мельницу, где спали почти все деревенские, где не было только Калины.

Марии снилось, будто она босиком идет вспаханным полем и тащит за собой борону. Сзади с бичом плетется Бедняга. Он с каждым шагом приседает и щелкает ее бичом по голым ногам. Мария отбивается от бича, как от овода, и старается идти быстрей. А стороной по шоссе скачет на коне какой-то всадник. Он скачет туда и обратно, молодецки подгоняет коня, и смеется, и свистит.

Лежа рядом с матерью на перине под тулупом, Енька видел другой сон. Он стоит над колодцем и вытаскивает из глубины на свет бадью за бадьей. Енька выплескивает воду прямо на землю. На воде пляшет в сапогах Наташа. Она улыбается Еньке и ловит его за руки. Еньке весело, он делает вид, что сердится. А Наташа все ловит его за руки. Тогда Енька полной бадьей окатывает Наташу с головы до ног. Наташа еще громче смеется, хватает бадью и тянет ее на себя. Енька не отпускает. И оба они, поскользнувшись, падают на землю, катятся в разные стороны по сверкающей и бегущей воде.

На той же перине, но под шубой, спала Санька. И Саньке грезится, будто в люльке лежит она. Люлька подвешена в небе. Люлька ласково и длинно раскачивается. Санька раскидывает руки во всю ширину люльки и все хочет, чтобы ей показалось, будто она летит.

Санька разбрасывает руки и одну из них кладет Зине на голову. Зина сбрасывает Санькину руку, а та опять кладет. Зина видит только тихий свет и теплый ветер. Сама она стоит под березой, и береза склоняет на лицо ей ветку. Зина отстраняет ветку и смотрит вдаль, где ходит и поет в полем Олег.

Олег на печке в избе рядом с бабушкой, которая не захотела деда оставить в одиночестве. Под Олегом голубой прохладный конь. Конь скачет по разливу. Олег держится за длинные вожжи, а конь тащит его все быстрей, все быстрей. На ногах у Олега высокие валенки с красными самодельными калошами. Олег летит за конем, а из-под валенок встают и хлещут белые фонтаны воды. Потом Олег падает на воду. Но не отпускает вожжи, а несется по разливу, переворачиваясь в воздухе, зажмуриваясь от брызг. Валенки слетают с ног и остаются где-то далеко.

На те же самые калоши, но уже без валенок, смотрит бабушка. Калоши на столе, они полны вареной картошки. Картошки полопались от кипенья, сахаристо светятся, от них пар. Обжигая руки, бабушка разламывает картошки, ест их. Красные калоши покрыты по́том. Сколько бабушка ни ест, картошек не убывает. Но бабушка все боится, что не останется на семью, она хочет отказаться есть, но не может остановиться. И вдруг калоши шагают по столу. Они делают шаг, второй, спускаются на лавку, ступают на подоконник, прыгают на улицу и, широко шагая по воде, вместе с картошкой уходят в деревню. Дед вскакивает с кровати и, как есть, тоже через окно выпрыгивает на улицу и гонится за калошами.

А в конце улицы спит Калина. И сон у Калины тяжкий. Калина разбирает избу. Она снимает конек и кладет его в ограду, разбирает крышу. Она сдергивает стропила и по венцу раскатывает стены. С улицы раскатывать не с руки. Калина входит в дом и разбирает его изнутри. Изба увеличивается, бревна делаются тяжелыми, Калине становится жарко. Она сбрасывает платье. Вдруг в глубине сенок она слышит удар. Калина снимает дверь, выбрасывает ее через верх и видит в сенях мужчину. Мужчина пока небольшой, он идет и стучит по стенам кувалдой. Калина хочет запереться, но двери нет. Калина становится маленькой и бежит назад, в комнаты. А мужчина идет и бьет по стенам кувалдой. Калина забивается в угол, съеживается и прячет лицо в колени. Мужчина подходит к ней близко и прямо над головой гулко бьет в стену. Калина просыпается.

Кто-то громко стучит в дверь.

Калина выходит в сени и спрашивает:

— Кто там?

— Отворяй, — говорит голос Бедняги.

— Чего тебе, старая сопля?

— Отворяй, отворяй, — говорит Бедняга по-хозяйски. — Промерз я.

— Чего тебе здесь? Ковыляй до дому.

— Залило дом-то. Некуда. Отворяй. Другим-то отворяешь. Я ведь свой, соседский. Чего гнешься?

— Прохвостина, — говорит Калина и отворяет сени.

Лодка стоит среди ограды, а Бедняга на крыльце.

Он проходит в избу.

Калина ложится в постель, а Бедняга садится за стол. Он вынимает из кармана коробок спичек и делает вид, что хочет засветить лампу.

— Чего керосин-то зря изводить, и в темноте перебудется, — говорит Калина и переворачивается в постели с живота на спину.

6

— Мать, доставай-ка эту бутылку. Колькину, — сказал дед.

— А надо ли? — сказала бабушка. — Может, подождем?

— Надо, — сказал дед. — Сегодня ее и надо открыть. Хоть вина выпью.

Дед лежал под окном в желтом свете вечернего солнца. Вздутое лицо его стало прозрачным. Веки не двигались, и дед старался ими не моргать. Моргнувши, он каждый раз поднимал их с усилием. Дед смотрел невесело, как-то издали.

Бабушка достала со дна сундука длинную черную бутылку под красной богатой этикеткой.

Олег подошел к бабушке, тронул ее руку и попросил:

— Мама, не надо. А?

— Дедушка просит. Ему надо, внучек.

— Надо, — сказал дед.

— Но ведь вы же ее столько лет держали для встречи с папой.

— А вот так, внук, мы с ним и встретимся. Иначе не получится, — сказал дед.

Бабушка поставила бутылку на стол и вскрыла ее штопором. Пробка цокнула, бутылка вздохнула, и по комнате пошел аромат.

— Ты, внучек, не сердись. Просит он. Надо ему, — сказала бабушка.

— Не серчай, — сказал дед. — Не серчай на меня, да и на мать тоже.

Постучал в дверь и вошел Енька. Он держал в руке небольшую алюминиевую миску. Он встал на пороге и сказал:

— Мать вот велела мякины вареной немного принести, а потом еще лепешек из жмыха напечет. Тоже даст.

— Все это теперь ни к чему, — сказал дед. — Неси обратно. Сегодня мы без этого. Сами ешьте.

— Да хватит у нас, — сказал Енька. — Мать целый чугун мякины напарила. Мы уж поели.

Бабушка подошла к Еньке, взяла у него миску, унесла на кухню.

— Ладно, пусть стоит, — сказала она. — А ты, Ень, иди да скажи Марии спасибо.

Бабушка налила понемногу в три стакана, и вино в стаканах загуляло, красное. В комнате расцвел июньский луг, луг дышал, а в него пекло солнце.

— Я не буду, — сказал Олег и полез на печку.

— Выпьем за Кольку, — сказал дед.

И они выпили. Бабушка выпила стоя, глядя на деда. И так осталась стоять и смотреть. Дед же выпил и стал смотреть в окно.

— Вот солнце садится, и тяжесть какая-то, — сказал он, — будто за душу тянет.

— Да это всегда, наверное, так, — сказала бабушка.

— Давай еще по малости, — сказал дед.

— За Сашку, — сказала бабушка.

Они выпили еще.

Бабушка стояла возле деда, а дед глядел в окно. И бабушка еще налила и села к деду на кровать. Они посидели молча и молча выпили. И в воздухе что-то ударило. Олег почувствовал, что его нет в избе, а только в избе два человека — дед и бабушка.

— В больницу завтра повезут, — сказала бабушка.

— Пусть везут. Все равно, — сказал дед.

Помолчали.

— Ты смотри не задерживайся, — сказал дед.

— Все равно ведь там не встретимся, — сказала бабушка.

— Встретимся не встретимся, а мне обидно. Не думал, что раньше тебя помру.

— Я ведь недолго переживу, — сказала бабушка, словно оправдываясь. — Я ведь хожу только, а так… уж еле-еле.

— Вот и давай, — сказал дед.

— А так чего же? Чего мне тут одной делать? Кольки нет, Сашки нет.

— Ты не времени́ тут. А я вот, видишь, поторопился. Жалко мне.

Помолчали.

— Ты, отец, как? Легко тебе? — спросила бабушка, внимательно глядя деду в лицо.

— Телу вроде тяжело. Лишку в нем какого-то есть. А так ничего.

— Ну и слава богу, — вздохнула бабушка.

Дед посмотрел в окно, подумал, сжал веки, и лицо его вдруг стало злым.

— Ты, мать, знаешь что? — сказал он глухим голосом. — Я ведь изменял тебе.

— Я знаю, — сказала бабушка.

— Да не раз ведь я тебе изменял.

— Знаю я.

— Эх и стерва, помню, была одна, — вкрадчиво заговорил дед, слова растягивая и обозначая каждую букву. — Напоила она меня. До революции еще это было. Молодая, кровь с молоком…

— Отец, зачем ты это говоришь?

— Ох и стерва же была, такая сволочь животатая… А ты ничего не знала…

— Отец, не надо уж тебе это вспоминать. Я ведь и то тебе не припоминаю.