Исай Калашников - Последнее отступление

• Название: Последнее отступление
• Автор: Исай Калашников
• Издательство: «Советская Россия»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1965

Волны революции докатились до глухого сибирского села, взломали уклад «семейщины» — поселенцев-староверов, расшатали власть пастырей духовных. Но трудно врастает в жизнь новое. Уставщики и кулаки в селе, богатые буряты-скотоводы в улусе, меньшевики, эсеры, анархисты в городе плетут нити заговора, собирают враждебные Советам силы. Назревает гроза.

Захар Кравцов, один из главных героев романа, сторонится «советчиков», линия жизни у него такая: «царей с трона пусть сковыривают политики, а мужик пусть землю пашет и не оглядывается, кто власть за себя забрал. Мужику все равно».

Иначе думает его сын Артемка. Попав в самую гущу событий, он становится бойцом революции, закаленным в схватках с врагами. Революция временно отступает, гибнут многие ее храбрые и стойкие защитники. Но белогвардейцы не чувствуют себя победителями, ни штыком, ни плетью не утвердить им свою власть, когда люди поняли вкус свободы, когда даже такие, как Захар Кравцов, протягивают руки к оружию.

---

Артемка понял, что их не примут. Он подошел ближе к столу.

— Товарищ начальник, а как нам быть?

— А ты имей терпение дослушать. Между прочим, красногвардейцу без терпения никак нельзя. Понятное дело, что ни с того ни с сего мы вас в нашу рабоче-крестьянскую гвардию не возьмем. Проверочку вам произведем, все пятнышки выявим. Испробуем, как железо — на давление, на излом и на скручивание. Работайте пока на своих местах. Обучать вас будем. А поймете, что такое оружие в руках рабочего класса, будем посылать патрулями по городу. Вопросы имеются?

Вопрос имелся у Кузи.

— Мы с Артемом у Кобылина работаем, в типографии, — издалека начал он. — Купец, конечно дело, илимент несознательный, он может и не отпустить вечером, работать прикажет. Как тут быть?

— Товарищ Ленин по этому вопросу сказал коротко и ясно: трудовому человеку даешь восьмичасовой рабочий день! Заперечит купец — шлите его ко мне, я ему живо мозги вправлю.

— А оружие нам дадут? — спросил Артемка.

— Дадут. Не сразу, само собой.

— А если у меня, к примеру, свой наган будет?

— Кто сам оружие добудет — примем в первую очередь.

Ребята вышли в коридор и стали пробираться на улицу. Вдруг Артемке послышалось, что его окликнули. Он оглянулся. У окна, привалившись к стене, с самокруткой в зубах стоял Клим Перепелка.

Артем, расталкивая плечами людей, пробился к нему:

— Не видел тебя, дядя Клим. Тут накурили, хоть топор вешай. Кузя, не дожидайся меня, шагай домой.

— Не оправдывайся, вижу, что зазнался, — Клим стряхнул с цигарки пепел. — Батька твой тоже отшатнулся от меня. Загордился — куда там, голой рукой не бери.

— С чего он загордился? — недоуменно спросил Артемка.

— Не то, чтобы загордился, а отгородился от нас твой родитель, знать ничего не желает. На него какая надежда у нас с Павлом Сидоровичем была, а он залез в хозяйство и власть нашу Советскую не видит. Андивидуальный мужик он оказался.

— Какой? — не понял Артемка.

— Андивидуальный — это по-ученому. Слово такое, как я соображаю, болезнь обозначает. Заведется у человека в середке что-то навроде грыжи и ест его поедом. Слепнет человек: кроме своего дворишка, ничего не видит. Батя твой, кажись, подцепил эту болезнь.

— У него рана, — сказал Артемка, сдвинув брови.

Клим затянулся самосадом, сложив губы трубочкой, выпустил струю сизого дыма:

— «Ра-а-на»! Ты уж помалкивай… У кого их нету, ран-то? У одного на теле, у другого нутряная днем и ночью свербит.

Глаз у Клима, как стеклянная пуговица, неподвижный, холодный. У Артемки копилось чувство неприязни к нему. Осуждать людей проще всего. Клим на это и раньше мастером был. Но и отца хвалить не за что. Видно, все так же сторонкой топает…

— Павел Сидорович жив-здоров?

— У нас с ним дел по горло. Революцию закрепляем, уму-разуму народ учим, темноту из голов вышибаем. Учитель, считай, хромать перестал. Бегает по селу — дай бог молодому! Ну вот что, про свои дела после потолкуем. Я иду на заседание. Сейчас Серов говорить начнет. Пошли, послушаешь.

Серов был уже на трибуне. Артем сразу понял, что он говорит совсем не так, как говорил в депо. Здесь он не спорил, а вроде бы размышлял вслух.

— Нам в наследство досталось много трухлявого старья, много всяческого хлама. Совершенно непригодного хлама. Мы должны очистить землю от гнилых обломков и все возводить заново. Строить надо и прочно, и красиво…

Артемке представлялось, как сковыривают старые, истлевшие избенки, а на их мосте поднимают к небу сахарно-белые дома. И город становится таким, каким грезился ему, таким, какой он думал здесь найти.

— Строить новое труднее, чем разрушать старое. Нельзя думать, что если мы взяли власть в свои руки, то остальное приложится само собой. Строить надо всем, строить не покладая рук. Строить упорно и дерзновенно. Революция не в криках «ура», не в дроби барабанов, не в парадных маршах. Революция — это труд, повседневная, кропотливая работа.

Слова Серова звучали упреком ему, Артемке. Если бы председатель Совета вел разговор только с ним, он бы наверняка сказал так: «Эх ты, Артемка, приехал глазеть на красивый город, на демонстрации. А города-то и нет, его надо строить. Понимаешь, Артемка, строить, а не ходить по улицам, махать флагом. Строить надо, а не вздыхать о том, что нет его, настоящего города. Эх ты, Артемка…» Скажи ему так Серов — он бы не обиделся. Правильные слова…

Клим тоже призадумался. Он положил на колени прошитую суровыми нитками тетрадь, слюнявил химический карандаш и что-то записывал.

После заседания Клим остановился у входа.

— Где-то тут Дугар должен быть. С утра он ходил на постоялый, тебя разыскивал. Я ему говорю: один не найдешь, надо спросить Нинуху.

— Какую Нинуху?

— Павла Сидоровича дочку. С нами приехала за лекарством.

Артемка крякнул от досады.

— Что же ты сразу не сказал? — И побежал домой.

3

Городских докторов и лекарств семейские не признавали. От внутренних болезней чаще всего лечились самогоном, наружные пользовала разными снадобьями и наговорами Мельничиха, баба неумная, лукавая. Нина ужаснулась, когда узнала, как она лечит.

Уля пригласила Нину к себе в гости. Взрослых дома не было, под столом играла в куклы Улина сестренка, на кровати стонал младший брат, мальчик лет четырех. Голубые, исстрадавшиеся глаза на худеньком, бледном лице казались огромными, тонкие руки бессильно лежали поверх овчинного одеяла.

— Что у тебя болит? — спросила Нина.

Мальчик чуть двинул рукой, показывая на правый бок.

— Привязалась какая-то немочь, замотала, — сказала Уля.

— Давай посмотрим… — Нина сняла одеяло, развернула холстину, обернутую вокруг тела, и в нос ей ударил гнилостный запах. Весь бок мальчика был обмазан чем-то темным, сырым.

— Это что такое? — испугалась Нина.

— Коровий навоз с огородной землей. Гниет у Мишатки бок. Мельничиха лечит.

— Давай скорее теплой воды!

Испуг Нины передался и Уле. Она побежала в куть, загремела посудой.

Пришла мать Ули, увидела такое самоуправство, страшно рассердилась на Нину. Не слушая ее брани, Нина чистой тряпочкой снимала с бока мальчика грязь. Вконец разозленная женщина схватила ее за руку, потащила к дверям.

— Чтоб твоего духу тут не было!

Нина уперлась:

— Никуда я не пойду!

— Ах ты антихристово семя! — Привычными к тяжелой работе руками женщина толкнула ее к дверям. Нина уцепилась за косяк, оглянулась, увидела огромные глаза мальчика и заплакала от бессилия, от жалости к ребенку.

Из-под стола на нее с любопытством моргала глазенками девочка.

— Ушиблась, что ли? — грубо, но уже без злобы спросила женщина.

— Конечно, ушиблась! — сказала Уля. — Какая ты, мама, сумасшедшая!

— Будешь сумасшедшей. Один он у нас, парень. С вас толку что, а он — кормилец.

Вытирая ладонью слезы, Нина сказала:

— Вы же его в могилу сведете!

— Не бреши!

— Зачем мне врать? Ну, зачем? Заражение крови получится, и все. Столько грязищи. Сами посмотрите.

Женщина склонилась над мальчонкой, погладила его по голове.

— Бедненький мой, голубочек маленький.

Нина подошла к ней.

— Я вас прошу, очень вас прошу, не подпускайте к ребенку эту глупую бабу!

— Иди, девка, иди… Не твоего ума дело.

— Мама, она в больших городах раненых лечила. Она знает, — поддержала Нину Уля.

— Что она может знать! В городах, кроме погани, ничего нет.

— Об одном прошу, смойте эту нечисть! Ну, пожалуйста! Очень прошу. В грязи зараза, как вы не поймете! — уговаривала Нина.

Но уговорить ее было невозможно. Нина пошла к отцу, попросила его послать кого-нибудь в волость за доктором.

Доктора привез Тимоха. Сопровождать его вместе с Ниной пошли Клим, Павел Сидорович, но на этот раз все обошлось без криков матери Ули. Мальчику стало настолько плохо, что и она и отец безропотно дали осмотреть ребенка. Они ни слова не возразили и тогда, когда доктор, сердитый старик с бородкой клинышком, велел им везти мальчика в волость. Но тут вступилась Нина, она взялась ухаживать за Мишаткой и все делать так, как скажет доктор.

Через неделю мальчику стало лучше. А еще через полмесяца он уже осторожно ходил по избе. Его мать, Анисья Федоровна, не знала, как и благодарить Нину.

В деревне начали звать Нину «докторицей», правда, с насмешкой, но некоторые бабы стали тайком приводить своих ребят. Однако лечить их было нечем, медикаментов — никаких. И Нина поехала в город.

В аптеках города ей удалось купить всего несколько баночек мази от чесотки, пузырек йода и три пакета бинта. На постоялом дворе она дождалась Клима и попросила его добыть медикаменты через Совет.

На квартиру возвращалась поздно. На улице — темно, ни одного фонаря, ставни закрыты, стук каблуков по доскам тротуара отдается гулко, как в ущелье. На постоялом Нина наслушалась рассказов про грабежи и разбои и вся сжималась, заслышав встречные шаги прохожего, оглядывалась по сторонам, выбирая место, куда можно шмыгнуть в случае опасности. Потом, рассказывая Артему о своих страхах, весело смеялась над собой.