Илья Чернев - Семейщина

• Название: Семейщина
• Автор: Илья Чернев
• Издательство: Бурятское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1988

Илья Чернев (Александр Андреевич Леонов, 1900–1962 гг.) родился в г. Николаевске-на-Амуре в семье приискового служащего, выходца из старообрядческого забайкальского села Никольского.

Все произведения Ильи Чернева посвящены Сибири и Дальнему Востоку. Им написано немало рассказов, очерков, фельетонов, повесть об амурских партизанах «Таежная армия», романы «Мой великий брат» и «Семейщина».

В центре романа «Семейщина» — судьба главного героя Ивана Финогеновича Леонова, деда писателя, в ее непосредственной связи с крупнейшими событиями в ныне существующем селе Никольском от конца XIX до 30-х годов XX века.

Масштабность произведения, новизна материала, редкое знание быта старообрядцев, верное понимание социальной обстановки выдвинули роман в ряд значительных произведений о крестьянстве Сибири.

---

— Уж ты и забоялся… проглотит, проглотит! А ты не бойсь.

Сходи к нему, поговори — так, мол, и так. Может, и впрямь какое дело удумаете, — гнул свою линию староста.

— Дело? Надумай его! Было б дело, и без Бутырина раскумекали б. Вот то-то и беда: нет его, дела-то.

— Нету! — заверещал Елизар Константиныч. — Нету! Где она, гольтепа, как в православных деревнях, что бежит к купцу, Христом-богом о помощи просит? Кого в беде ловить, с кого поживу сбирать?.. Ты то возьми в толк: полтыщи дворов у нас — как на подбор все, самостоятельные хозяева — ни бедны, ни богаты, а живут в справности, нужды в нашем брате особой не видят. Как море ровные… Где они, кто б нашей подмоги просил? Раз-два и обчелся… вот оно что!

Тоска звучала в словах Елизара Константиныча. В глазах патриарха стоял тощий, голодный блеск.

— Фу ты, антихрист! — подскочил Левон. — Да раньше-то этого моря не было, что ли? Да теперь, можа, больше мужик в хозяйстве спотыкается… Но ведь сумели же вы — и ты, и Панфил Созонтыч, и Астаха Мартьяныч — жиру набрать. Откуда же тот жир прикопился, с какой засадки?

— Старинные времена ты не равняй, — затряс бородою Елизар Константиныч. — Мы одни тогда на всю округу были, Мосей не сновал, чугунка не гремела… Народ к нам шел — не к кому боле. Шлялись с товаром по деревням, — молоды, на ногу проворны. Теперь осели, сидим… Олекминских пропойц с золотом поджидаем, а их поменьше стало, да и те возьмут да и напрут городского товара всякого. Опричь того, пошибче тожно на казну богатый мужик старался. И казна-то нынче не та…

— Что говорить — не те времена, — удостоверил Панфил Созонтыч, в свое время разжиревший на казенных подрядах.

— Я и спрашиваю, что делать, куда кинуться.

Вопрос хозяина повис в мутном, точно запыленном воздухе, дверь нежданно рванулась. Все повернули головы к порогу, где, шоркнув по песку подошвами гутул, в синем далембовом халате стоял братский. Он медленно снял островерхую шапку, обнажил круглую бритую голову, того медленнее сунул за кушак плетку.

— Здорово живешь, — с поклоном протянул вошедший.

— А, Цыдып!.. Здорово, — Елизар Константиныч брезгливо оглядел засаленную одежду старого тугнуйского знакомца. — Проходи, гостем будешь.

— Ничего… маленько постоим.

Цыдып поздоровался за руку с мужиками, затем вернулся к дверям и присел на порог.

— Сдалече сейчас? — спросил староста.

— С Тугную. Табун сдал… да поехал.

Хозяин кликнул девку. Перед новым гостем поставили табурет. Пистя набросила на него замызганный рушник, принесла деревянную чашку дымного чая, кусок хлеба.

— Пей, тала… (Тала — друг, приятель (бурятск.)) рассказывай, — радушно бросил к порогу Елизар Константиныч, а про себя выругался: перебил, нехристь, беседу своих людей, перебил в самом важном месте.

А Цыдып, бедный улусный пастух, в покорно-выжидательной позе сидел на пороге, невозмутимо схлебывал горячий чай, — ждал речей хозяина.

«Ишь расселся… и кто его впустил?»

Воспаленными от трахомы миндалинами глаз Цыдып как бы нехотя скользнул по лавкам в переднем углу, — какое ему дело до этого сборища чуждых ему бородатых мужиков? Но им было уж до него дело: его неожиданный приход явился как бы ответом на вопрос хозяина: куда кинуться?

«А-а!.. знаем… кинемся!» — читалось в пьяных помутневших глазах.

— Что прибег, сказывай… что молчишь? — встрепенулся Елизар.

— Рассказать-та недолго, Елизар… — уныло заговорил Цыдып. — Не возьмешь ли покос-то?.. Ходил к Намсараю, к ламе ходил — никто покос не возьмет, самого косить заставляют да им сено отдать. А когда косить будешь? Силы нету, время нету. Трава горит… жалко. А самому сена надо — корове зимой давать надо.

— Ну и жох этот ваш Намсарай! Прижал, говоришь, вашего брата? — оскалился Левон.

— Как есть прижал… чисто прижал, — тем же унылым равнодушным голосом подтвердил Цыдып, только морщинки под глазами чуть, дрогнули. — Дороже бери покос, Елизар. Самому сил нету. Сам косить буду, пособлять буду… Намсарай шибко худой мужик, совсем даром хочет.

— Скрутил, видать?.. Ладно, возьму. Не обижу.

— Вот спасибо… Сейчас маленько зеленей чай… мука давай.

— Утресь получишь…

Привязав некормленого коня тут же под навесом, Цыдып заночевал в Елизаровой завозне… В горнице ночь напролет вьюжила шумная пирушка. Если б кто подкрался со двора к освещенному окну горницы, он услыхал бы писклявый, захлебывающийся в радости, голос Астахи Кравцова:

— Так, так, тестюшка… так! Что на них, поганых, глядеть. С паршивой овцы хоть шерсти клок… В пятом году у них земли отбирали да заганским мужикам отдавали… Что на них глядеть!..

С гудящими головами поднялись с лавок поутру Елизаровы гости. Утренняя прохлада не освежила их…

Елизар Константиныч велел не расходиться, вывел из конюшни лошадей:

— Поедем от меня… Меньше шуму, огласки. Где там бегать вам за своими конями!

Он толкнул под бок спящего в телеге Цыдыпа, приказал скакать следом.

— А чай?.. А мука?

— Потом получишь… опосля, — нетерпеливо отрезал хозяин. — Сперва покос кажи, — какой еще есть.

Все, будто по команде, сели на коней и через гумно, безлюдной речкой, в тихий розовый час выскочили на Тугнуй.

Один староста Левон шагнул через калитку в улицу — у него объявились срочные дела.

7

Сельский писарь Харитон, подтянутый и строгий, первейший на деревне грамотей, славился средь никольцев беспорочным и тихим житьем, трезвым нравом, справедливостью, неуступчивостью в правом деле. Никто уж и не помнил, когда сел Харитон за писарский стол. Говорили, что появился он из дальних деревень. Мужики привыкли уважать молчаливого писаря-бобыля, его дельными советами никто не пренебрегал, к нему шли разрешать тяжбы и по слову его мирились. Днем ли, ночью ли кисть его правой руки находилась в непрестанном дергающемся движении, ровно наигрывал писарь на незримой бандуре; трясучей рукой он лазил за пазуху, раздавал письма, ею же чесал в квадратной своей голове, держал иногда хлеб — и все с приплясом, но писал левой. Каждый малолеток на деревне знал Харитона и, завидя его в улице, бежал к калитке: бабы постоянно стращали детей трясучим писарем.

— Вот отдам те писарю! — закликали матери ревунов. Малыши крепко, до родимчика, боялись Харитона, взрослые уважали и слушались его…

Шагая к сборне, Левон знал, что Харитон уже сидит на обычном своем месте, что-нибудь пишет, потрясывая рукою, копается в бумагах, — ранняя птица.

«Учухает про Елизарову затею — шуму не оберешься. До волости дойдет!.. Спровадить бы его куда», — размышлял староста.

Придя в сборню, он велел Харитону отправиться в волость за сорок верст, в Мухоршибирь, разузнать о сборе податей. На испытующе-недоуменный взгляд писаря, — не время еще, дескать, о податях тревожиться, — староста, пряча бегающие глаза, сказал глуховато:

— Намедни из волости заказывали… езжай!

На выезде из деревни — в проулке, у назьмов — дорогу вершникам загородил Емеля Дурачок. Был он, по обыкновению, бос, в распущенной красной рубахе без пояса.

Болезненно наморщив правую щеку и нос и запрокидывая лицо к небу, Емеля что-то гнусаво закричал, — эта его повадка всем давно примелькалась. От дурацкого вскрика кони прянули в сторону.

— Хвороба тебя носит! Уйди, нечистая сила! — угрожающе взмахнул концом повода Елизар Константиныч.

Емеля отскочил к изгороди, вдруг сорвался, точно его подтолкнули, бросился бежать в деревню, оглашая утреннюю тишь жутким ревом.

— Эк его, дурака! Один он и встрелся… боле, кажись, никто не видал нас? — встревожился Елизар Константиныч.

— Дурак… С дурака велик ли спрос, — успокоил Астаха… Хрюкая и всхлипывая, распугивая вылезших поутру за ворота ребятишек, Емеля во весь дух несся по тракту.

— Е-е-е-а-а-а! — трубил Дурачок.

— Емеля, вали в бабки играть, — зазывали подростки похрабрее.

Но Емеля мчался дальше, перекошенный и страшный: сейчас ему было не до катанья бабок, что он страшно любил и от чего никогда не отказывался.

— Мели, Емеля, твоя неделя! — орали вдогонку ребятишки.

В другое время Дурачок остановился бы, начал браниться, кидать в ребят каменьями, — безобидная эта поговорка невесть почему оскорбляла его до глубины души, приводила в исступленное бешенство. Но даже и это оскорбление пропускал он сейчас мимо ушей… Завернув с тракта в Церковную улицу, Емеля Дурачок забарабанил пальцем в окно цветистой уставщиковой избы.

— Дедушка Ипат дома? — загнусавил он.

Оттолкнув створку, из окна выглянула молодайка в домашней серой кичке:

— Емелька!.. Чего тебе?

— Дедушка Ипат дома? — повторил Дурачок.

— Да на что он тебе? Дома.

К окну подошел сам Ипат Ипатыч. Это был не тот, прежний уставщик, некогда благословивший Дементеева Лефершу на городскую ученую жизнь у амурского дяди, а его сын, — целое поколение Ипат Ипатычей сменяло один другого на посту хранителя древних устоев благочестия в селении Никольском. Подобно покойному батюшке, и этот Ипат Ипатыч был сив, благообразен, волосья на голове ершиком.