Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 3

• Название: Отпадение Малороссии от Польши. Том 3
• Автор: Пантелеймон Кулиш
• Издательство: Университетская типография, Страстной бульвар
• Жанр: История
• Год: 1888

П.А. Кулиш (1819-1897) остается фаворитом «української національної ідеології», многочисленные творцы которой охотно цитируют его ранние произведения, переполненные антирусскими выпадами. Как и другие представители первой волны украинофильства, он начал свою деятельность в 1840-е годы с этнографических и литературных изысков, сделавших его «апостолом нац-вiдродження». В тогдашних произведениях Кулиш, по словам советской энциклопедии, «идеализировал гетманско-казацкую верхушку». Мифологизированная и поэтизированная украинская история начала ХIХ в. произвела на молодого учителя слишком сильное впечатление. Но более глубокое изучение предмета со временем привело его к радикальной смене взглядов. Неоднократно побывав в 1850-1880-е годы в Галиции, Кулиш наглядно убедился в том, что враждебные силы превращают Червонную Русь в оплот украинства-антирусизма. Борьбе с этими разрушительными тенденциями Кулиш посвятил конец своей жизни. Отныне Кулиш не видел ничего прогрессивного в запорожском казачестве, которое воспевал в молодости. Теперь казаки для него – просто бандиты и убийцы. Ни о каком государстве они не мечтали. Их идеалом было выпить и пограбить. Единственной же прогрессивной силой на Украине, покончившей и с татарскими набегами, и с ляшским засильем, вчерашний казакофил признает Российскую империю. В своих монографиях «История воссоединения Руси» (1874-77) и «Отпадение Малороссии от Польши» (1890) Кулиш убедительно показывает разлагающее влияние запорожской вольницы, этих «диких по-восточному представителей охлократии» – на судьбы Отчизны. Кулиш, развернув широкое историческое полотно, представил казачество в таком свете, что оно ни под какие сравнения с европейскими институтами и общественными явлениями не подходит. Ни светская, ни церковная власть, ни общественный почин не причастны к образованию таких колоний, как Запорожье. Всякая попытка приписать им миссию защитников православия против ислама и католичества разбивается об исторические источники. Данные, приведенные П. Кулишом, исключают всякие сомнения на этот счет. Оба Хмельницких, отец и сын, а после них Петр Дорошенко, признавали себя подданными султана турецкого - главы Ислама. С крымскими же татарами, этими «врагами креста Христова», казаки не столько воевали, сколько сотрудничали и вкупе ходили на польские и на московские украины. На Кулиша сердились за такое развенчание, но опорочить его аргументацию и собранный им документальный материал не могли. Нет ничего удивительного, что с такими мыслями даже в независимой Украине Кулиш остается полузапретным автором.

---

Орда наступала на них несколько раз и разбивалась, точно об стену; наконец позвала на помощь своих побратимов. При виде сверкающих в летних сумерках пищалей и кос, польские всадники спешились, и, стоя за лошадьми, как за бруствером, ждали в молчании приступа. Произошла дикая бойня лошадей и людей. Тимко помнил, что дохлый пес не кусается, и не предложил капитуляции мужественному остатку неприятеля; кавалеры не просили её у варвара. Долго стояли они в неравном бою, — дорогое для потомков свидетельство, что паны были не все пилявчики, — стояли до тех пор, пока легли до последнего и довершили земляные валы кровавым валом тел своих. Через этот ужасный вал степные людоеды вошли в польский лагерь; но тут их ожидала сцена поразительная. При громе отчаянной пальбы Пршиемского, свирепствовал пожар.

Горели запасы соломы и фуража, заготовленные на стотысячную армию и не известно кем подожженные. Подозревая в поджоге предательство, поляки заявляют этим в сотый раз, что силились подчинить себе Русь посредством Руси... Вдруг огненное море побежало бушуя, на жолнерские палатки и преградило отступление Пршиемскому, отступление, впрочем, бесполезное. Стойкая горсть людей ринулась тогда на разъяренную массу казаков, как бы в объятие смерти. В этих объятиях погибла и коронная пехота, и коронная артиллерия.

Сцена батоговской трагедии была тем ужаснее, что посреди стрельбы, пожара и резни очутилось множество шляхетских семейств, выпугнутых из Брацлавщины нечаянным появлением казаков и татар. Обеспеченные Белоцерковским договором, несчастные землевладельцы только что вернулись на свои пустыри, как новый слух о наступлении казацких и татарских загонов заставил их опрометью бежать в безопасные места. Самым безопасным местом показался многим гетманский лагерь, и здесь несколько сот сельскохозяйственных семей нашло свою погибель.

Батоговский погром был для поляков горестнее Корсунского. Потеря здесь была для них ужаснее Пилявецкой. Как велико было смятение нации, низведенной разбойником с высоты политического величия, видно, между прочим, из того, что самые серьезные историки её впали в легковерие, и до сих пор не в силах возвыситься до правосудного бесстрастия. Они рассказывают, под влиянием жажды мщения в будущем, будто бы 5.000 польских пленников были на другой день вырезаны татарами, за что де казаки заплатили им 100.000 талеров. Против этого можно было бы сказать, что казаки были не так богаты, не так щедры, даже не так мстительны, и доказать все это исторически; но я скажу только одно: если бы казаки купили у татар 5.000-ный ясыр на убой, то этим гнусным делом они величались бы в своих летописях и даже в песнях, не сознавая своего позора. Доказательством служат их историки и поэты, славословящие казатчину перед культурным светом.

Насколько было правды в чудовищном предании о казацкой покупке ясыра, видно из показания одного татарского пленника, Вильчковского, поручика полка сендомирского воеводы. Он появился под Львовом в сообществе какого-то пана Корицкого. «Побратим этого Корицкого (факт замечательный), белогородский Софер-бей, взял Вильчковского у Орды и возвратил ему свободу. От него Вильчковский слышал, будто бы Хмельницкий велел снять голову Калиновскому, Пршиемскому и всем иным панам и товарищам, что отзывается точностью азиатских преданий вообще. Потом де Хмельницкий дал тут же 50.000 талеров нуреддин-султану и обещал поддать ему Каменец за позволение обезглавливать всех невольников. По разгроме де войска, в понедельник и во вторник снимали головы с пленников. В среду появился эмир, чтоб оставили в живых, кого еще не обезглавили; но уже остались только малые хлопцы да женщины, а прочие все погибли: потому де погибли, что Хмельницкий останавливался с султаном у всякой переправы, пленных отбирали и тотчас обезглавливали».

Некто Николай Длужевский спасся вплавь через реку Бог с одним только товарищем, прибежал в Новый Константинов ночью, встретил здесь королевскую почту, идущую в Батоговский лагерь, возвратил ее вспять и уведомил коронного канцлера о катастрофе. По его словам, он был избит кистенями, глаза у него были опалены порохом; но и в таком положении, и в такой момент, когда польской отчизне угрожала гибель, пан Длужевский, подобно Киселю, просил, чтоб его служба не была забыта.

По известию из Львова, от погрома под Батогом не ушло ни одной сотни жолнеров. Польша затрепетала из конца в конец, и в трепете своем верила даже таким ужасам, которые не были возможны для казаков. Она верила и тому, что теперь Хмельницкий отдаст Каменец туркам.

В самом деле, от 17 (7) июля Хмельницкий писал к Каменецкому гарнизону, называя себя слугою и приятелем его, и порицая упорство защитников Каменца, которые де возлагают упование свое не на Бога, а на крепость. «Мы же с войсками нашими» (писал он), «прося Господа Бога, будем искать способов и не уйдем от вас до тех пор, пока не совершится Божия воля. Вы окружены со всех сторон. Решайтесь сегодня же».

Ему отвечали, что Бог справедливо карает их за грехи, за гордость, за преступления, но что он милосерд, и по его воле судьба войны часто бывает не та, на которую рассчитывают... Попытка взять Каменец опять не удалась Хмельницкому.

Современные поляки толковали покушение казацкого гетмана на эту крепость так: Хмельницкий обещал хану расплатиться за поход на Батог Каменцом. Литовский канцлер пишет, что известие о Батоговском погроме поразило Польшу до отчаяния, что Бог, в бесконечном милосердии своем, заслепил Хмельницкому глаза, дабы не шел он далее, а пошел бы осаждать Каменец: «а то наверное все подбил бы он тогда под свои ноги». Но так как гарнизон каменецкий оборонялся сильно (продолжал Радивил, веря ходячим слухам) и много неприятелей пало трупом, то татарский главнокомандующий ударил Хмельницкого несколько раз канчуком по плечам, и он должен был перенести такое оскорбление от варвара. Та же молва, записанная тут же почтенным князем Альбрехтом Станиславом, гласила, что, по донесению Хмельницкого о новых польских силах, турецкий султан велел хану послать против поляков возвращающихся татар, но татары воспротивились, и разгневанный де за это хан велел всех пленников обезглавить. «А другие говорят» (прибавляет канцлер), «что кровожадный Хмельницкий заплатил ему известную сумму, чтобы велел наших обезглавить, и разлитая таким образом кровь многих вопиет к Богу о мщении».

В то время, когда Батоговский лагерь представлялся еще панам устоем их панованья в Малороссии, заднепровское войско знало уже о грозящей ему опасности и спешило к нему на помощь. Самовидец, как мы уже знаем, рассказывает, что тамошние казаки покидали свои приобретения, переселялись в Полтавщину, а не то — населяли слободы в московских землях, не желая оставаться с жолнерами и давать им стацию, которую те взимали в нестерпимых размерах, делая людям кривду по своему жолнерскому обычаю. Теперь жолнеры спасали самих себя от раздраженного народа и спешили спасать коронное войско, но тем не менее «чинили не малые кривды людям, простуючи на киевские переправы». В Киеве воеводствовал Адам Кисель, и жолнеры переправились беспрепятственно, как в это время разнеслась весть о Батоговском погроме. Кисель услышал о ней вечером и бежал из воеводского города своего ночью.

Зимовавшая в Киеве шляхта Черниговского воеводства толпилась вокруг жолнеров и убиралась вместе с ними за добра ума. Ерлич рассказывает, что кто остался в Киеве до полудня, того уже не выпустили. Жолнеры от Киева направились к Хвастову, а от Хвастова к Ганчарихе и Константинову. В поле, по словам Ерлича, обнял их страх, и они, глядя один на другого, бросали возы и что у кого было, даже одежду и живность, а военные снаряды (rynslunki) начали жечь, о чем впоследствии сердечно сожалели, оставшись безо всего. В таком виде достигли Достоянова и там ждали, пока король назначит им главнокомандующего.

Поручик Вильчковский рассказывал во Львове, что это войско собралось наконец под Сокалем, требуя заслуженного жалованья, что король прислал ему не в зачет (darowizna) 60.000, но этим оно не удовлетворилось и разъехалось из-под Сокаля. Осталось на службе всего едва 1.000 человек.

Как паны ликовали после Берестечского бегства казаков, так и казаки — после Батоговского погрома панов. Но, ликуя, Хмельницкий находил нужным унижаться и оправдываться перед людьми, которых желал бы стереть с лица земли.

Король звал в Варшаву панов на чрезвычайный сейм для спасения отечества от врага, для которого не существуют никакие законы. На этом сейме булава погибшего на Батоге Калиновского была вручена племяннику Николая Потоцкого, Станиславу Потоцкому; коронным обозным, на место его сына, сделан Стефан Чернецкий; на место Пршиемского полевым писарем назначен Сопига; Лянцкоронскому дано воеводство русское, а Тишковичу, сыну Яна черниговское. Решено было — в крайнем случае, созвать посполитое рушение, а покамест набрать 50.000 наемного войска.