Михаил Стельмах - Правда и кривда

• Название: Правда и кривда
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Много десятилетий прошло после Великой Отечественной войны… Но никогда не заживут раны в сердцах и душах участников жестокой битвы за право жить, любить, надеяться и верить, в памяти тех, кто стал наследником Великой Победы. Мы преклоняемся перед мужеством людей, прошедших через то страшное пекло. И мы благодарим тех, кто несет в будущее правдивую память о подвиге наших предков.

Закончив 1961 году роман «Большая родня», Михаил Стельмах продолжает разрабатывать тему народа и величия его духа, тему бессмертия народной правды, что побеждает и в войне, и в послевоенной тяжелой жизни.

В романе «Правда и кривда» рассказывается о жизни украинского села в последние годы войны и в первое послевоенное лето.

Автор показывает также богатырскую устойчивость и выдержку воинов на фоне адских испытаний: «Огонь был таким, что в воздухе снаряды встречались со снарядами, мины с минами, гранаты с гранатами». Многие из воинов не надеялись выжить, но все они честно исполняли свой долг каждый на своем месте.

---

— Так и решил, — искренними глазами взглянул на Марка. — И перед тобой винюсь, потому что много когда-то по злобе попортил тебе крови и по девичьей линии, и по другим линиям, — понизил голос Безбородько. — Все вперед по глупости своей хотелось выскочить, в чем-то обогнать тебя. А когда ранили, понял, что это суета сует и разная суета… Думаешь, я теперь хотел председательствовать среди такого безголовья и кавардака? Так всунули же, запихнули, а теперь от критики не только уши — вся душа вянет, потому что за что ни подумай — того теперь нет. Трудности на трудностях едут, трудности трудностями погоняют.

Марко насторожился: припомнилась давняя песня Безбородько — он всегда все старался столкнуть то на трудности роста, то на трудности пятилеток, то на трудности сельской отсталости, а теперь ухватился за трудности войны.

— А твои хоромы тоже на трудностях выросли? — глазами показал на жилье Безбородько.

— Вот, вишь, даже ты камешком швырнул в мой шалаш.

— Не ко времени ты размахнулся, Антон, на такое строительство, поэтому и летит этот камень.

— И зря, братец. Здесь ты чего-то не додумал, — даже с гордостью сказал Безбородько. — Если подумать по-настоящему, по-хозяйски, то зачем мне или кому-то, кто, конечно, может, переделывать одну работу несколько раз? Вот, например, сначала я выстрою себе маленькую хату, как все, а потом, через несколько лет, придется ломать ее и начинать строительство сызнова. Так не лучше ли сразу строиться на весь свой недлинный век и людям давать пример: делайте, кто может, как можно лучше, сейчас тянитесь к светлой цели. Это раньше был лозунг: мир лачугам, война дворцам. А теперь надо объявлять войну лачугам, чтобы ставить добротное жилье.

— Хорошо ты запел, да немного рано, — покачал головой Марко на демагогию Безбородько. — Сейчас надо добиться, чтобы люди хотя бы не жили в плесени с червяками и жабами. Объявляй раньше войну землянкам.

— Это ты так думаешь, а я иначе, и не знаю, на чьей стороне правда.

— А ты у людей расспроси, может, правда возле их землянок ходит.

— Горе одно там ходит, — и себе помрачнел Безбородько.

— Значит, надо как-то его ломить. Зерно готово к посеву?

— Где там. Считай, свистит в амбаре.

— Почему?

— Еще осенью разные планы переполовинили его.

— Чем сеять будем?

— Тем, что есть и что государство даст.

— А если не даст?

Безбородько развел руками.

— Ну, братец, я не бог, чтобы отвечать на такие вопросы… Если вывезли, то и привезут… Не впервой, — сказал, твердо зная, что здесь не подкопаешься к нему.

— А гной вывозишь на поля?

— Нечем… кони едва на ногах держатся.

Марко нехорошо взглянул на Безбородько.

— И те не держатся, на которых Мамура ночью пряжу возил?

— Мамура!? И ты видел? — неуместно выхватилось у Безбородько, и снова что-то чужое появилось вокруг его глаз.

— Наверное, видел, коли спрашиваю.

— От твоего глаза ничто не спрячется, — уже спокойно цедит Безбородько. — Продавать возил пряжу, потому что нужны деньги, чтобы прокормить скот.

— Чего же по ночам, тайно, ездить?

— Э, это хозяйственное дело: ночью пряжа больше весит, а днем подсыхает, — победно улыбнулся Безбородько. — А у тебя уже, несомненно, и закрутилось что-то в голове? Ну, бывай, Марко, здоров. Заходи ко мне. Если начнешь строиться, чем-то поможем. Непременно. Для фронтовика мы из шкуры вылезем.

Простившись, Безбородько сразу поплелся к завхозу. Тот как раз собирался с кабанистым, заросшим кладовщиком Шавулой пойти колядовать по людям.

— Возвращайте, ребята, сегодняшнюю выручку! — сразу же накрыл мокрой дерюгой своих верных помощников.

— Какую выручку возвращать? — удивились мелковатые зрачки Шавулы, удивился и его кургузый нос, который зряшно выбивался из чащи седой, сизой и рыжеватой щетины.

— А ты разве не получил своей пайки? — тихо спросил Безбородько.

— Тысячу карбованцев?

— Да.

— Так зачем возвращать? — забеспокоился и будто немного уменьшился Тодох Мамура. — Милиция пронюхала? Я же все делал без соучастника и свидетеля.

— Нашелся свидетель: Марко Бессмертный! — аж зашипел Безбородько. — Уже достучался, стучал бы он своими костылями в двери самого ада.

— Началась новая жизнь, — сморщился Шавула и бросил какое-то бранное слово в свои заросшие чащи.

IX

И утренние, и вечерние дороги скрывают в себе тайну, ожидание и сожаление. И сколько ни собираешься в те дороги, они качаются перед глазами, проходят через все твое сердце, плетут в нем надежды, развертывают пережитое.

Какая-то непостижимая сила и привлекательность есть в синем туманце дали, он с детства смущает и влечет тебя. И извечно кажется, что за тем туманцем или маревом дали лежит твоя самая лучшая страница жизни, что там, в рамке росистых дубрав или синеглазых лугов, затерялся такой уголок земли, что не снился и гениям Возрождения, и, может, там по утренним или вечерним росам спешит навстречу тебе твое счастье.

И утренние, и вечерние дороги всегда волновали Степаниду, как волновали ее предрассветные и вечерние зори, как волновала сизая рассветная и розовая вечерняя роса. Казалось бы, что такое роса? Обычные осадки, и все. А для крестьянского ребенка, да еще с мечтательным характером, — это волшебное начало мира, когда он из реальности и сказки разворачивает зеленую, росой обрызганную землю; это лучшие воспоминания, когда проснешься в хате и слышишь, как в раскидистой долине отец косой подрезает ночь и на волю широко выходит голубоглазый рассвет; это стеснительная заплаканная ромашка в праздничном венке, и радость, когда ты сама, как ромашка, в белой косынке весело ступаешь по травам, неся завтрак косарям; это те жемчужные рассветы, когда ты уже с росой и шпажниками жнешь поседевшую рожь или сгребаешь хрупкий ячмень и с надеждой посматриваешь на старших: не помощница ли вам? Это те чаянные, мятущиеся и самые святые вечера, когда кто-то сидит возле тебя, в своей руке держит твою руку и не может выговорить ни слова. А ты ждешь и боишься его, того слова, которое может сказать только пора любви.

Неужели это тоже было? Приснилось ли тут, в холодной колокольне, где над ней, Степанидой, как память старины отозвались праздничные колокола? Женщина порывисто поднимает голову, прощается с молчаливыми нахолодившимися колоколами, прощается с руинами школы, где сжатой в комок птичкой когда-то пробежал год ее молодости, и огорченным взглядом смотрит вдаль, присматривается, как перламутровое утро, краснея от напряжения, выкатывает из-за края земли прикрытое туманом солнце.

— Что вспомнилось, сестра? Что смущает тебя? — Григорий Стратонович улыбнулся той нежностью глаз, какая бывает утром у лугового с росой колокольчика. Как ей когда-то, в отрочестве, хотелось иметь вот такие глаза!

— Для чего они тебе? Кого-то очаровывать не терпится? — насмехался Григорий.

— Глупый, — краснела она. — Да что ты понимаешь?

— Да что-то уж понимаю, но никак не соображу: для чего цветом мальвы подрисовывать щеки? — смотрел на нее своими веселыми самоцветами.

И вот сколько лет промелькнуло с тех пор, сколько пережито, сколько раз ее Григорий встречал смерть и сколько раз сам кого-то наказывал ею, но глаза у него остались такими же, как в детстве. Великое дело, когда человек имеет чистую совесть, когда никакие тени не мутят, не обедняют взгляд. Однажды даже спросила у него:

— Григорий, а не мучат ли тебя плохие сны?.. Не приходят убитые?..

И он сразу же насупился, даже с укором посмотрел на нее.

— Зачем это тебе, сестра?.. Люди, сеявшие рожь или державшие молот или книгу в руках, не умеют хвалиться убитыми. Только необходимость заставила нас смертью останавливать смерть. Но если допытываешься, скажу: никто не беспокоит моих снов, потому что я карал нечисть, врагов Родины. И только врагов!.. Вижу, что и ты интересуешься тайной славянской души, как некоторые буржуазные теоретики.

«Милый мой, милый», — шепчет она сейчас только дрожью губ и насматривается на такое мужественное и такое младенчески открытое лицо сводного брата. Как она любит его, кажется, и родная сестра больше не смогла бы любить. И хоть это нехорошо — она ревнует его к Екатерине и страдает, что его сразу обсела такая семья. Разве он девушки не мог себе найти?

Да, она менее великодушна, чем Григорий, ни за что не вышла бы замуж за вдовца с пятью детьми. Даже если бы и вышла от большого сожаления к детям, все равно не могла бы прикипеть всем сердцем к мужчине, как прикипел Григорий к Екатерине…

«Неплохая, даже славная жена у брата, а все равно жалко брата», — упрямо твердят те же мысли.

А Григорий Стратонович смотрит на сестру, и его снова поражают ее глаза с двумя пятнышками унылого осеннего солнца. «Это не только война, но и искалеченное материнство дрожит в тех каплях осеннего солнца. Хоть как сложилась жизнь, а детей тебе надо, сестра. Детей!» И он переводит любящий взгляд на фигуру Екатерины, такую желанную, такую волнующую, что хочется к ней припасть будто к самому родному человеку и вместе с тем ласкать как женщину.