Михаил Стельмах - Правда и кривда

• Название: Правда и кривда
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Много десятилетий прошло после Великой Отечественной войны… Но никогда не заживут раны в сердцах и душах участников жестокой битвы за право жить, любить, надеяться и верить, в памяти тех, кто стал наследником Великой Победы. Мы преклоняемся перед мужеством людей, прошедших через то страшное пекло. И мы благодарим тех, кто несет в будущее правдивую память о подвиге наших предков.

Закончив 1961 году роман «Большая родня», Михаил Стельмах продолжает разрабатывать тему народа и величия его духа, тему бессмертия народной правды, что побеждает и в войне, и в послевоенной тяжелой жизни.

В романе «Правда и кривда» рассказывается о жизни украинского села в последние годы войны и в первое послевоенное лето.

Автор показывает также богатырскую устойчивость и выдержку воинов на фоне адских испытаний: «Огонь был таким, что в воздухе снаряды встречались со снарядами, мины с минами, гранаты с гранатами». Многие из воинов не надеялись выжить, но все они честно исполняли свой долг каждый на своем месте.

---

— Не отремонтировал?

— Подлатал, подлепил как-то.

— Так чего ты?

— Боюсь, чтобы дорогой наша антилопа не откинула копыта. Пешкодрала[48] меньше будешь иметь хлопот, чем на этой машине.

— Подожди, Сергей, разживемся на что-то лучшее, — успокоил шофера Поцилуйко и в воображении увидел персональную новенькую машину, на которой можно будет щеголять перед разными неудачниками.

— Вчерашний директор этим же утешал меня, пока не погорел, — безнадежно махнул рукой Сергей. — Так поедем?

— Поедем.

Поцилуйко подошел к вешалке, с его новенького, только что принесенного от портного плаща с гудением сорвалась та самая откормленная муха-червивка и упала на опустевшее директорское кресло.

Хоть старая, мятая и латанная машина и скрипела всеми своими косточками, все-таки она приносила какое-то удовлетворение. Когда Поцилуйко подъезжал к спокойной заросшей речушке и слева на ее рукаве увидел мельницу, невольно вспомнил свое детство и коняг с запавшими боками, на которых он со своим отцом ездил молоть зерно. Как тогда его радовала теплая мука, что сыпалась и сыпалась из мучника на растопыренные пальцы. А потом ему привез муку ночной гость за ту справочку, с которой оскорбленным глазом смотрела печать…

— Тьху!..

— Чего вы, Игнат Родионович? — непонятно покосился на него шофер.

— Ничего, это свое, — раздраженно и болезненно прищурился, не в состоянии оторвать от себя мысли о той страшной муке, что набилась ему в самые печенки. И почему наплывает всякое безобразие в такой радостный для него день?..

В городе Поцилуйко прежде всего заехал к Черноволенко, который горой стоял за него и, в сущности, вынес его на директорский берег. Когда машина остановилась перед домом, где жил следователь, Поцилуйко сам вытащил ящик свежего масла и понес впереди себя. Аж закашлялся директор, пока вылез на пятый этаж. Улыбаясь и придерживая масло коленом, нажал на звонок.

Дверь открыла немолодая, в припаленной блузке домработница, которую все за характер называли Морозихой. Женщина с такой насмешкой измерила взглядом ящик с маслом и запыхавшегося Поцилуйко, будто она была по меньшей мере директором маслокомбината, а он ленивым поденщиком. Этот взгляд сразу же разозлил Поцилуйко: тоже мне нашелся контроль!

— Хозяин дома? — сухо спрашивает Морозиху.

— Нет их дома. А вы с приношением? — уже печет его словами.

— Не с приношением, а с делами! — грозно насупился Поцилуйко.

— Оно и видно, с какими делами, — чмыхнула и пренебрежительно взялась в бока женщина.

— Прищемите хоть немного свой язык, потому что кто-то прищемит его. Где же хозяин?

Морозиха притворно вздохнула:

— Он, бедненький, аж своей персональный язык высунул, все рыщет, все выискивает чью-то беду, пока свою не встретит. Тогда и вам как-то икнется, и еще как икнется! Будет раскаяние, да не будет возврата[49].

Поцилуйко нахмурился и ощутил, что испуг зашевелился аж где-то возле живота, придавленного ящиком с маслом.

— Не нравится вышесказанное? Еще и не такое услышите, — из глаз Морозихи щедро посыпались злые искры, и Поцилуйко невольно подумал: не они ли прожгли ее блузку. — Ящик с маслом здесь оставите или назад попрете?

— Чтобы и оно на ваш язык попало? Вот вернется хозяин, тогда с вас масло потечет.

Поцилуйко молча повернулся и начал спускаться вниз. Вечером он подъехал к темному директорскому кабинету. Открыл дверь, включил свет, и он обеспокоил одинокую муху-червивку…

— Куда масло занести? — спросил шофер.

— Куда? — незрячими глазами взглянул на него Поцилуйко. Предрассудок подсказал ему, что в такое время надо не поскупиться на хорошее дело, чтобы подмазать или усыпить беду. — Забери его, Сергей, себе. У тебя же дети…

— Нет, я такими делами пока что не занимался, хоть и имею выводок немалый, — покачал головой шофер.

«Что это — честность или туполобство?» — вспыхнул Поцилуйко и уже решил, что Сергей больше не будет шоферить у него. Но сразу и передумал: не надо с первого дня будить беду, и по возможности спокойнее сказал:

— Тогда завези мне на квартиру.

— Это другое дело.

Когда за окнами заурчала машина, Поцилуйко по диагонали начал мерить кабинет.

В двери кто-то постучал. И снова вздрогнул Поцилуйко. Чего ему так страшно, когда к нему стучат люди? Побеждая страх, он вымученно бодрым голосом говорит:

— Прошу, прошу!

В кабинет вошли лейтенант в форме артиллериста и невысокий блондин в плохоньком пиджачке. Две пары глаз остро скрестились на Поцилуйко, и в них он прочитал свой приговор.

— Кто вы?! Чего вы!? — подловатая душа труса затрясла его тело.

Лейтенант, как тень, в один миг оказался позади Поцилуйко, схвати его за руки и вежливо сказал:

— Спокойно, гражданин Поцилуйко! Вы арестованы…

А блондин обеими руками начал выворачивать карманы новоиспеченного директора. Вот он что-то вынул, и Поцилуйко, наклоняя голову, увидел, как на него ненавистным глазом посмотрела обычная печать…

На следствии Поцилуйко отрицал все обвинения. Почерневший и жалкий, он дрожал и плакал перед следственным Комитета государственной безопасности, снова паскудил доносами честных людей и убивался над судьбой Василины Вакуленко, к которой он имел, как к хрустально чистому человеку, большое уважение и даже любил ее. Кто только так тяжело мог обидеть его? Он просит очной ставки с оговорщиком…

И сегодня снова началось с того же.

— Значит, не вы выдали Василину Вакуленко полиции? — спокойно допытывался следователь, но даже Поцилуйко видел, что за этим спокойствием клекотало негодование.

— Я чистосердечно все говорил, поверьте мне, только искренне. Образ Василины Вакуленко — это моя святыня: она же спасла меня… — начал долго разглагольствовать Поцилуйко, еще надеясь выскочить на сухое. — Если бы только она была жива, все недоразумения развеялись бы туманом.

— Вы так думаете? — остро спросил следователь, поднял телефонную трубку, что-то тихо сказал.

— Здесь и думать не над чем и спасла она меня раз, спасла бы и второй раз.

В двери постучали.

— Заходите! — крикнул следователь.

Дверь медленно приотворились, Поцилуйко оглянулся и задрожал от ужаса: как в тумане, он увидел Василину Вакуленко. Ему показалось, что от нее даже повеяло благоуханием осенней калины. Но сейчас не прекрасная женская жал остинка, а презрение и отвращение шевелились вокруг рта вдовы.

— Ты!? — так же вырвалось у него, как и тогда в осенний вечер, когда он увидел ее распятое платье, которое срывал с металлических прищепок холодный ветер.

Василина отвела суженный взгляд от Поцилуйко, горделивой походкой подошла к столу следователя и коротко рассказала, как она попала в лапища гестапо, а потом в концлагерь.

— Она оговаривает меня, товарищ следователь! Кто-то ввел ее в тяжелое заблуждение! — завопил не своим голосом Поцилуйко. — Василина, вы же добрый и справедливый человек. Зачем вам топить меня, невинного? Кто вам такого наговорил, наврал на меня?

— Сам Крижак! — как молотом, бьет по голове Поцилуйко. Он вздрагивает, но и теперь стоит на своем.

— Крижак? Он же провокатор. Он провоцировал вас. Это все кривда!..

— Нет, это правда, которой кое-кто никогда не жил. Вот пусть он пожинает свое, кривдой порожденную жатву, — безжалостно посмотрела на него вдова и гордо вышла из кабинета следователя.

Болезненным угасшим взглядом провожает ее Поцилуйко, он снова чувствует благоухание осенней калины и лихорадочно прикидывает, что ему дальше говорить, потому что знает, что один свидетель — это еще не свидетель, а второго негде взять. Еще на этом ого-го как можно выскочить. Что же сейчас ему говорить о Василине? Бросить предположение, что за эти годы ее душа набралась чужой грязи?.. И враз, обливаясь потом, он начинает ломаться, словно из него кто-то начал вынимать позвоночник: впереди дежурного в кабинет поникло входил сам Крижак. Помол проклятой справочки домалывался до конца…

XLV

Сразу же за оградой тюрьмы Григорий Стратонович попадает в объятия Марка. Они крепко, по-медвежьи, сжимают друг друга, трижды накрест целуются и разом вздыхают. На ресницы Григория набегают две слезинки, он давит их пальцами, а Марко, жмурясь, говорит, что не надо переводить влагу — пусть падает на землю. Григорий бьет его ладонью по плечам и счастливо улыбается.

Возле них с любопытным видом остановилась чернявая женщина, для которой, наверное, любые зрелища становились праздником души. Она поправила платок, с сочувствием взглянула на мужнин. На ее лице мотыльками задрожали двойные ямки.

— Братья? — тихонько спросила, прикладывая руки к груди.

Марко и Григорий переглянулись:

— Братья!

— Но как не похожи! Ни на капельку, ни на малую малость, — присматриваясь, удивляется женщин и удивляются крылышки ее ямок. — Может, вы не одного отца?