Меша Селимович - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Меша Селимович
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1987

Меша Селимович — крупное имя в литературе современной Югославии. Действие знакомых читателю романов «Дервиш и смерть» и «Крепость» развивается в далеком прошлом, когда Босния находилась под игом Османской империи. Эти философско-психологические романы объединяет вечно актуальная тема человеческой совести, долга, выбора.

---

Потом я подумал, что он в самом деле позабыл все обыкновенные слова, и это показалось мне ужасным: не знать ни одного своего слова, ни одной собственной мысли, онеметь по отношению ко всему человеческому и говорить без нужды, без смысла, говорить передо мной так, будто меня здесь нет, быть вынужденным говорить, но ведь его разговор — это только память. И я приговорен слушать то, что мне давно знакомо.

Он сошел с ума? Или он покойник? Призрак? Самый страшный палач?

Вначале я не верил сам себе, казалось невозможным, что живой человек, стоящий перед ним, и живой узник в каземате не вынудят его произнести хоть одно живое слово. Я пытался приблизить его к человеческому диалогу, чтоб он хоть что-нибудь сказал о себе, обо мне, о моем брате, все было напрасно, он изрекал то, что было в Коране. Увы, тем не менее он говорил и о себе, и обо мне, и о моем брате.

Тогда я тоже погрузился в Коран, зная, что он принадлежит и мне, не только ему, я знал Коран так же, как он, и начался турнир слов, которым тысяча лет, которые заменили собой все наши будничные слова, теперь они извлекались ради моего арестованного брата. Мы чем-то напоминали два заброшенных источника со стоялой водой.

Когда я сообщил ему, зачем я пришел, он ответил фразой из Корана:

— Кто верит в бога и в день Страшного суда, тот не водит дружбы с врагами аллаха и посланниками их, хотя бы это были отцы их, или братья их, или родственники их.

— Что он сделал? — возопил я.— Скажет ли мне кто-нибудь, что он сделал?

— О правоверные, не спрашивайте о вещах, которые могут ввергнуть вас в печаль и заботу, если вам открыто сказать о них.

— Я буду твоим должником до гроба. Я пришел затем, чтоб мне прямо сказали. Я и так целиком погружен в печаль и заботы.

— Возгордившиеся блуждали по земле и распространяли нечестие.

— О ком ты говоришь? Не могу поверить, что о моем брате. Всевышний говорит это о неверных, а мой брат правоверный.

— Горе тем, кто не верует.

— Я слыхал, будто он арестован за какие-то слова.

— Не может быть тайного разговора и шептаний между тремя, чтобы господь не стал четвертым между ними. Тайные встречи — дело рук дьявола, ибо он хочет причинить вред правоверным.

— Я хорошо знаю своего брата, он не мог учинить худое!

— Не будь пособником и опорой неверным!

— Господи, он брат мне!

— Если вам отцы ваши, сыновья ваши, братья ваши, жены ваши, семьи ваши милее всевышнего, его посланника и его борьбы, не ждите милости божьей.

— О правоверные, избегайте хулы и клеветы, ибо хула и клевета суть грех.

Это сказал я.

Я отмерил ему той же мерой, из Корана, у меня не было больше сил пользоваться обычными словами, ибо он был сильнее меня. У него божьи основания, у меня — человеческие. Мы не были равноправны. Он возвышался над вещами и говорил словами создателя, я пытался положить свою мелкую беду на весы обыкновенной людской справедливости. Он заставил меня подвести мой случай под вечные мерки, чтоб лишить его значения. Я не уловил тогда, что в этих пределах Вечности потерял брата.

Он тогда защищал свои принципы, я — себя; он — спокойный и уверенный, я — взволнованный, почти взбешенный. Мы говорили одно и то же, но каждый по-своему.

Он сказал: Грешников не будут оплакивать ни небо, ни земля. А я думал: Горе человеку, если измерять его величиной неба и земли. Он сказал: Воистину несчастен будет тот, кто душу свою запятнает. И дальше: О Зулькарнайн, Яджудж и Маджудж распространяют нечестие по земле.

А я сказал: О Зулькарнайн, Яджудж и Маджудж распространяют нечестие по земле. И: Воистину несчастен будет тот, кто душу свою запятнает. И: Рядом с Истиной стоит заблуждение. И: Да простится людям и будет им оказана милость, разве вы не хотите, чтобы аллах простил вам? И еще: Воистину человек — великий насильник, а насильники — далее всех от Истины.

Он умолк на мгновение и спокойно, по-прежнему улыбаясь, сказал:

— Горе тебе, горе тебе и опять горе тебе!

— Аллах — прибежище для каждого,— сбитый с толку, ответил я.

Потом мы смотрели друг на друга: я — истерзанный всем, что было сказано, думая о том, что позабыл о брате, а себя только подвел; он — спокойный, поглаживая задранный хвост отвратительной кошки, изгибавшейся у него за спиной. Мне следовало уйти, лучше б вовсе не приходить, я ничего не узнал, ничему не помог, а сказал то, что не следовало. Ибо Коран тоже опасен, если слово божье о грешниках связываешь с тем, кто определяет грешников. Тысячу раз раскаешься в сказанном, но редко в том, о чем умолчишь, я знал эту мудрость, когда она не касалась меня. Лучше всего слушать, а говорить лишь самое главное, я упустил это, а был уверен, что это важно. Вчера вечером это случилось, это касается нас обоих, женщина не сказала ему, будто таила от него. Вспомнил я: друга я предал ради этого.

И я рассказал ему коротко, пытаясь побороть охвативший меня стыд, о том, как уговорил Хасана отказаться от наследства. Ничего более, только об этом. Ни в какую связь не поставил я ни себя, ни теперешний свой приход, ни брата. Но он свяжет, должен связать и не сможет ответить мне словами Корана. Этой быстрой переменой разговора я пытался зло напакостить ему, насладиться тем, что измараю его его же собственной алчностью.

И снова я обманулся. Он ничем не показал, будто понял меня, не удивился, не уловил я в нем ни злобы, ни радости, а в священной книге он подыскал ответ и на этот случай:

— Греховен тот, кто просит, но греховно и то, что у него просят.

Слова его могли содержать все или ничего. Намек на окончание беседы, скрытую злобу, насмешку.

Тщетно, он сильнее. Он похож на покойника, но он не покойник, убежденность безумствует в нем.

У него на коленях под рукой сверкали кошачьи глаза, я страшился встретить его взгляд, пронизывавший меня леденящим фосфорным светом.

Опустив глаза, я молчал, напуганный своей ненужной смелостью и его превосходством.

— Заходи,— любезно произнес он.— Мы не часто встречаемся.

7

Не печальтесь, но радуйтесь раю, который вам обещан.

Я вышел в ночь, одеревеневшие ноги уносили меня, ледяная жуть наполняла жилы, усталость, раскаяние, гнев, страх — все это вместе ужасало и обессиливало, копилось в душе, оседало на самом ее дне, и там утопало сознание. Айни-эфенди учтиво проводил меня до коридора, свечи трепетали в руках двух слуг (как они узнали, что я ухожу?), слепили меня своим танцем в безумной тьме, он пригласил заходить, когда пожелаю. Возможно, он ждал, что я вернусь, возможно, мне следовало вернуться, сказать, что я не имел в виду ничего плохого, я изнемогал, встревоженный и обеспокоенный, поэтому да позабудет он все, что я сказал. Может быть, следовало вернуться, убить его, схватить за шею и задушить. Но и тогда не исчезла бы улыбка с бледных губ, не погасли бы желтые фосфорные глаза.

Я тер мокрые от пота руки, словно на ладонях сохранилась влага его кожи, растопырил пальцы, вытянул их вперед, чтоб улетучилось воображаемое прикосновение, я пытался освободиться от него.

Долго брел я вдоль берега реки, навстречу попадались редкие прохожие, жители рано запираются в домах, в ночи остаются лишь ночные сторожа, забулдыги да бездомные.

Меня тянуло в текию, хотелось запереть тяжелую дверь и остаться в одиночестве. Желание было сильное, как инстинкт самосохранения. Однако я не позволил слабости овладеть собой, сопротивлялся, творя над собой насилие, ибо понимал, как может быть сейчас опасно столь желанное мне отступление, оно принизит меня, обесценит, отберет право на самоуважение, и я не смогу в дальнейшем что-либо предпринять, буду с поникшей головой ожидать ударов, уйду в страдание, превращусь в ничто. Я не смею сдаваться. Я бросил им вызов и должен держаться на ногах. Если я отступлю, я добью самого себя.

Я шел по тихому берегу, слушал движение реки и ждал успокоения, ибо природа, ее могучая жизнь успокаивают человека, может быть, именно потому, что равнодушны к нему. Но река не помогла, моя скорбь была сильнее.

Я не надеялся встретить беглеца Исхака, я изменился с той поры, когда бессознательно пытался услышать его голос в мечети. Его мнение, его совет теперь меня не касались. У него иная, своя цель, и к бедам он относится, как к дождю, как к грозовой туче. Я же не думаю о конкретных бедах. Я понимал, что все во мне поставлено под сомнение. ВСЕ — это воспринималось весьма неопределенно, но и весьма ощутимо. Это растерянность и перепутье, я выбит из привычной колеи, а другой я не знаю, это ощущение неведомого ужаса из-за пустоты, из-за безмолвного пространства, которое могло возникнуть вокруг.

Может быть, кто-то далекий и незнакомый прочтет мои необычные записи и, опасаюсь, поймет не все, ибо, кажется, в самом деле мы, дервиши, особым образом воспринимаем себя и мир, полагая, будто все у нас зависит от других. Никто из людей не бывает столь бессильным и столь лишенным здравого смысла, столь безнадежно погубленным в себе самом, как мы, если нас оставить в одиночестве. Мы и сами с трудом постигаем это до той поры, пока это не произойдет.