Меша Селимович - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Меша Селимович
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1987

Меша Селимович — крупное имя в литературе современной Югославии. Действие знакомых читателю романов «Дервиш и смерть» и «Крепость» развивается в далеком прошлом, когда Босния находилась под игом Османской империи. Эти философско-психологические романы объединяет вечно актуальная тема человеческой совести, долга, выбора.

---

— Так тебе и надо,— сказала Тияна.— Не стыдно отнимать у человека деньги?

— Я, сношенька, кажется, сказал, что он их у меня отнял, а не я у него.

— Вчера ты, сегодня у тебя. И поделом.

— Поделом, коли ты так считаешь, но мне от этого не легче. Ну как, Ахмед, пойдем, что ли?

— Завтра приду. Наверное.

— Не завтра, сейчас надо идти. Шехага ждет!

— Пойди уж, раз ждет,— сдалась Тияна.— Только скорей возвращайся!

Осман и это повернул по-своему:

— Спасибо, сношенька. Он скоро вернется, чай не дурак надолго оставлять тебя одну!

Напрасно взывать к его совести, он не может без своих шуточек.

На улице он доверительно кивнул мне головой и сказал, что, прежде чем идти к Шехаге, он должен кое-что рассказать.

Он повел меня во двор мечети, мы сели под оградой, чтоб укрыться от ветра, срывающего листья со слив. И тут я услышал удивительную историю.

Шехага не звал меня. Правда, он говорил обо мне с Моллой Ибрагимом и сказал, чтоб я как-нибудь зашел к нему, но сегодня он меня не звал. День определил сам Осман, точного времени никто не назначал, прийти можно было бы когда угодно, но ему необходимо сегодня. Поэтому он и пришел за мной, чтоб я помог ему и помог Шехаге. А может статься, и себе, потому что никто не умеет делать добрые дела так, как Шехага. Если же ага забудет, он, Осман, порадеет обо мне. Он знает, что мне нужно, да это и не трудно сообразить, когда у человека нет работы. Куда это годится? При такой красавице жене бедность непозволительна. Он на убийство пошел бы, но у его жены было бы все, чего душа пожелает.

О матерь божья, вот еще напасть на мою голову!

— Опять за свое?

— Что ты! Я это говорю так, между прочим. А ты сразу злиться. Послушай лучше, что я тебе скажу о Шехаге. Беда с ним: два дня как перестал молоко пить. Значит, начнет пить ракию. А стоит ему взяться за ракию, все идет прахом. Ведь он не как другие люди. Пил бы себе дома, так нет, уйдет куда-нибудь, как сквозь землю провалится, заберется в глухое село или город и давай швырять деньгами, пьет, спит и снова пьет, и так восемь дней кряду: ничего не ест, только блюет и пьет, потом три дня и три ночи спит без просыпу как мертвый и возвращается домой словно побитый, узнать нельзя. И так три раза в году. В другое время капли в рот не возьмет. И никто удержать его не может — ни жена, ни друзья, никто. Так однажды и отдаст богу душу; чудо, как он до сих пор живой ходит!

— А почему он пьет?

— Скажешь тоже, почему! Пить можно и безо всякой причины, но У Шехаги есть причина, да еще какая! Никому не говори только. Мучается он, терзает себя, а как силам придет конец, он и пускается пить, чтоб забыться. Три раза в год, всегда в определенное время, ровно новолуние, разве что реже. Не в свой срок, как вот сейчас, пьет редко.

Ходит вокруг да около, будто не хочет говорить причину.

Я снова спросил:

— Почему он пьет?

— Из-за сына. Единственный он у него.

— Я не знал, что у него есть сын.

— Был.

Когда сыну Шехаги исполнилось восемнадцать лет, он стал просить отца отпустить его на войну: мол, все друзья-товарищи идут. Правда, они старше его, но он и водился только со старшими. Дело, конечно, не в одних товарищах, а во всем том, что связано с друзьями, молодостью, барабанами, знаменами, речами, святым долгом. Парень совсем голову потерял. Глаза горели как у безумного. Шехага и так и эдак пробовал его образумить — война не праздничный фейерверк, а грязь, пыль, голод, жестокость, кровь, смерть. Все впустую, и слушать не хочет. Вытерплю, твердит, даже смерть приму, если богу будет угодно. Раз другие могут, смогу и я. У отца сердце разрывается, единственный сын, ради него жил, ради него наживал барыши и не таил свою любовь, не мог таить, юноша как сыр в масле катался, баловали его, оберегали от всего тяжелого и грязного. К тому же кто-то забил ему, зеленому, голову всякими высокими словами, вот он и потерял то, что дается один раз. В молодости жизнью мало дорожат, а чем ближе старость и чем меньше остается резонов жить, тем крепче цепляются за жизнь. И погибну, если нужно, говорил безрассудный юноша. Шехаге кровь в голову ударила, в ярость пришел. «Не выйдет по-твоему, глупое создание! Раз я не в силах тебя образумить, поступишь, как я велю. Сегодня ты „ура“ кричишь, а завтра, как начнут тебя есть вши, заплачешь. Молодому дурню плевать на жизнь, а мне на моего сына не плевать, хоть он и дурень». И запер его в доме. А парень выкрался из своей комнаты, выпрыгнул в окно и догнал уходящие части. Утром нашли пустую комнату. Шехага совсем рассудок потерял, бросился с кулаками на слуг: почему не углядели, почему не слышали, как он перепрыгивал через ограду. Мы помчались вдогонку. И от вали потребовал, чтоб вернули сына, раз тот пошел без отцовского согласия. И вернули бы — вали должен Шехаге тысячу дукатов, да и без того почитает его. Но парня и след простыл, словно в чужую армию переметнулся. Проверили все армейские списки, его имени не нашли. Потом уж мы узнали, что он был в Бессарабии на Бабадаге, а имя переменил, чтоб отец его не отыскал и не возвратил. Но тут случилось то, что Шехага и предвидел: парню быстро надоела война, ужаснула жестокость, смертоубийство, он и подговори десяток солдат-земляков дезертировать из войска. Скитались, прятались, шли ночью, избегая встреч с армией, обходя города,— словом, побег превратился в затяжную пытку. Под Смедеревом трое, сломленные усталостью и страхом, отдались в руки властей. Тут же поймали остальных и посадили в тюрьму. Все до единого показали на сына Шехаги, он, мол, подбил их на дезертирство, и заявили, что раскаиваются в своем поступке. Юноша взял вину на себя, попросив не наказывать соучастников. И прибавил, что он ни в чем не раскаивается, потому что война — самое грязное дело на свете и самое страшное злодеяние. Его осудили на смерть. Тогда он открыл свое настоящее имя и попросил сообщить отцу, что он погиб в бою, словно для отца одна смерть легче другой. Дезертиров наказали плетьми и снова послали на войну, а сына Шехаги расстреляли и отцу сообщили, что сын казнен как дезертир и предатель. Шехага чуть не умер. И будто разумом тронулся. «Дурак ты последний,— ругал он мертвого сына,— за что ты погиб, за что потерял свою глупую голову? Дерись ты ради своего удовольствия и убей тебя кто-то, бог с тобой и с ним. Сложи ты свою голову ради золотого яблока из сказки, ради девушки из песни, ради друга, я горевал бы, но понял бы тебя. А это на что похоже, несчастный? Ради дерьма, ради разбойников, ради алчных посягателей на чужую землю! Да кто замутил твое чистое сердце? И почему ты не убежал один, если к тебе вернулся рассудок? Как доверился ты этим людям? Лучше бы ты поверил змее, шакалу, ястребу, а не своему земляку. Ведь он предаст, даже если ты озолотишь его, убьет, даже если ты с ним последним куском поделишься. Ну ладно, убил себя, себялюбивое чадо, но за что ты меня убил?» Напрасно молили его успокоиться, он никого не желал слушать. Потом мы поехали в Смедерево искать могилу, но, сколько ни расспрашивали, ничего узнать не удалось. «Все одно,— сказал Шехага,— может, и к лучшему, что не вернется он в эту проклятую землю. Дал бы бог и мне ее никогда не видеть!» Дома он начал пить по восемь дней кряду, до полного бесчувствия. А придет в себя, молчит, никого не принимает, людей ненавидит, откроет рот — костит всех подряд, ни с кем и ни с чем не считаясь. Всем поперек горла стал, особенно властям, те его ненавидят, а сделать ничего с ним не могут. Слишком большую силу забрал он и здесь, и в Стамбуле. Слишком много денег люди у него в долг взяли, а он не торопит с отдачей, держит их в руках. Страшно за него, когда он в запое, всякое может случиться, проще простого, никто ничего и не узнает. И вот он снова собрался пить, хоть еще и не время. И ведь впору с ума сойти, пока не дознаешься, где он скрывается. А почему сейчас, раньше времени? Вчера с лучшим его приятелем, одним-единственным в городе, беда стряслась, с хафизом Абдуллахом Делалией: подстерегли его головорезы, когда он возвращался после яции из мечети, и забили насмерть. Нашли его прохожие, он еще дышал, а пока донесли до дому, он и дух испустил. Шехага утром был у кадия, был и у вали, они сожалеют, удивляются, но ничего не знают, хотя и обещают найти преступников, предать их суду и примерно наказать. Как же, найдут их — скорее я стану великим визирем! От их пустопорожних обещаний Шехаге не легче. Убили его друга — ведь дня не проходило, чтоб они не встречались, теперь он совсем один остался. Кричал на вали, грозил кадию, теперь молчит, молока не пьет и готовится бежать, чтоб забыть все.

Ошеломила меня эта удивительная история, а еще больше — страшная новость. Что это? Начали проводить в жизнь обещанные строгости или продолжают старую жестокость?

Вчера, слушая старика, я невольно вспомнил хаджи Духотину, и, как видно, не так уж невольно. Те же люди, которые меня карали за неугодные властям речи, расправились с хафизом Абдуллахом, только с ним они хватили лишку или его старость не смогла выдержать того, что выдержала моя молодость.