Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи

• Название: Три времени ночи
• Автор: Франсуаза Малле-Жорис
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-250-01663-4

Небольшие повести, составляющие книгу известной французской писательницы, основаны на действительных событиях далекого прошлого. Захватывающий сюжет вводит читателя в мир европейского средневековья, делает свидетелем судилища над «ведьмами» и «колдунами», знакомит с процедурой инквизиционного процесса. Автор рисует гнетущую атмосферу времен, когда стремление человека познать неведомое влекло за собой жестокую кару, а порой и смерть.

Рассчитана на широкий круг читателей.

---

Богэ, откровенный болван, которому отказано в небесной благодати и который может слегка разогреть свою лимфу лишь адскими кострищами; утонченный де Ланкр, любитель рокайлей[10] и музыки, который разорит весь Лабур[11], но так и не утолит свою жажду крови — по сути жажду Бога, ищущую и не находящую, чем насытиться; холодный Николя Реми де Шарм в Лотарингии, похвалявшийся, тем, что за пятнадцать лет сжег более девятисот жертв, с пеной у рта требовал смерти младенцам, которых пытались вырвать из его рук деревенские судьи, произвел опустошений поболее чумы и почил в мире и уважении в родной деревне, переваривая учиненную им бойню, принимая отягченность совести за душевный покой. И множество других ярых, старательных и благонравных, в тиши своих библиотек затачивающих обоюдоострое оружие, готовое поразить других и их самих, навеки спаянных тем, что причастились злу… Эти тоже в своих беспокойных снах, в населенных призраками ночах будут повторять подобно мающемуся бессонницей Жану Бодену: «Они сознаются! Они сознаются!» И подобно любовнику, в бессильной ярости твердящему: «Она любит меня» — и засыпающему с этой жаждой, которой никогда не утолить человеческому существу, будут засыпать и они на протяжении долгих лет во власти страха и надежды; так в конце концов в замке д’Оффэ этой ночью заснет и Жан Боден, тревожимый неясными призраками, что давно уже с ним не случалось (с отроческих лет, когда по ночам он размышлял о Реформации или изучал Каббалу), и все из-за этой женщины: Жанны Арвилье.

«Она сознается, сознается!» Этого только и добивался от нее палач. Бедный, за долгие годы бездействия он потерял сноровку, а ведь и в молодости он не отличался особым мастерством. В деревне над ним подшучивали, вспоминали, как много лет назад, вздергивая на дыбу гугенота, он оторвал ему руку и когда у того началась агония, в растерянности нагнулся к трепещущему телу и закричал: «Ну-ка, вставайте! Нечего прохлаждаться!» С тех пор ему почти не представлялось возможности оттачивать свои способности. Палачи, известное дело, народ добрый, тут он ничем от других палачей не отличался, однако чувство собственной неполноценности делало его угрюмым. Его даже особо не сторонились, как обычно случается с палачами, которые из-за этого приобретают почти трагическую значительность. Но у него действительно было мало случаев отличиться — время от времени ему приходилось вешать бедняка браконьера, но это не в счет. Не получая должных знаков уважения, он невзлюбил свое ремесло. Разумеется, он мог воспользоваться случаем с колдуньей, чтобы выдвинуться на передний план. Однако, не питая относительно себя иллюзий, он лишь показал женщине сверкающие, до блеска вычищенные орудия пытки, всем своим видом говоря: «Желаете испытать?»

Конечно, если она заупрямится… Он здесь на этот случай. Его отвращение не переходило в жалость, хотя он немного ее знал. Нет, ему было все равно. На костре она умрет или от пыток — велика важность! Впрочем, он был почти уверен, что она умрет от его рук, ведь он давно уже не умел дозировать страдание, как его в свое время учили, да и не видел в этом прока. Признания, допросы — все это происходило в ином мире и никак его не касалось. Его дело убивать, он и убивал. Большего с него требовать не резон. «Привет, Жанна», — сказал он все же, когда ее привели. Она всегда разговаривала с ним учтивым тоном, почему он должен поступать иначе? Впрочем, у него всегда было чувство, что она рано или поздно попадет в его руки. Женщина пришла неизвестно откуда да еще с такой красивой девочкой — в результате в деревне возникают осложнения и приходится обращаться к палачу, чтобы с ними покончить. Возможно, и она это знала, как преследуемая дичь знает, что ее в конце концов разорвут собаки, но бежит, потому что так ей написано на роду? Может, поэтому она с ним здоровалась? Как здоровались с ним парни, уходившие в леса, часто красавцы, самые сильные, самые смешливые — ни дать ни взять зайцы с лоснящейся кожей, сверкающим взглядом, а потом в охотничьей сумке или на виселице куда все девается: мешанина из перьев и шерсти, выцветшей, выброшенной и убогое, дряблое, раскачивающееся на веревке тело. При мысли об этом палач испытывал грусть, некое чувство — не жалости, не сожаления, скорее поэтическое, как у охотника, когда он берет еще теплого зайца за уши и некоторое время его разглядывает, удивляясь, что так легко угасло сверкающее пламя жизни… Но разглядывает недолго, после чего бросает тушку в охотничью сумку и снова принимается за охоту. И он, палач, наблюдая за смертью браконьеров, с некой изящной грустью пожимал плечами и затягивал петлю для ближнего, просовывающего туда голову. Так, хотя приговор еще не вынесен, поленья для Жанны он уже припас загодя, ведь на это нужно время, а не успей он потом, опять его нарекут неумехой. «Привет, Жанна». То же самое он скажет и в день ее казни. Не тая злобы, не чувствуя отвращения. Все эти россказни про колдовство, как и про браконьеров, его не касаются. Ему эта женщина ничего не сделала.

— Значит, ты меня будешь пытать, — сказала она.

— Без этого нельзя, — сказал он с некоторой досадой (с этими женщинами держи ухо востро, и потом он опасался, что с Жанной не оберешься неприятностей. Был у него помощник, сын ризничего, он был очень силен, но и простоват, потому его и выбрали, но все-таки он ребенок и как бы не растерялся).

— А если я во всем сознаюсь?

— Так будет лучше. Намного лучше. А то для меня разницы нет — женщина, не женщина. Во мне все заскорузло… Если ты сознаешься, я проверну дело как надо, устрою большое пламя, сам встану сзади с кожаным шнуром и как только задымит, задушу тебя, никто и не заметит, так что отделаешься быстро.

— И все будут довольны, — злобно выдохнула она.

— А почему бы и нет?

Действительно, почему. Вот и стражник сердится, он хотел бы пойти поесть, в замке кормят уже не так сытно, а между тем ему слышно, как вверху, на кухне хлопочут…

— Ну вы идете?

Стражник говорил «вы». В его сознании они были как бы соединены. Колдунья, палач — одна компания. Лучше поменьше с ними обоими иметь дело. Сам он из Сен-Квентена, крестьян этих не знал. Пусть уж они сами между собой разбираются.

— Вообще-то я хотел перекусить.

— И перекусите, — подхватил палач. Ему тоже хотелось избавиться от стражника, ведь тот, должно быть, насмотрелся на пытки в других городах. Если стражник примется высматривать да наводить критику, он растеряется — палач себя знал хорошо — и переборщит, и Жанна того… Опять над ним будут смеяться. Не любил он этого.

— Ладно. Если вы не против. И потом, если начистоту, эти штуки мне всегда портят аппетит. Глупо, правда? Если она сознается, надо будет предупредить там наверху и прекратить пытки. Только без шуток, ладно? Если она окочурится, не сознавшись, а там узнают, что я оставил вас вдвоем, у меня будут неприятности.

— Вы думаете, мне это по сердцу, — рассердился палач.

— А если не по сердцу, зачем ты этим занимаешься? — вступила в разговор Жанна.

Ох уж эти женщины! Всегда все усложняют, вступают в пререкания.

— Значит, я вас оставлю, — сказал стражник, которого их препирательство не интересовало. — Вы уж тут сами разбирайтесь. У тебя часа четыре, судьи только садятся за стол.

Он поднялся по небольшой лестнице и был таков. Палач и Жанна остались вдвоем, в полумраке подвала, а между тем наверху было так хорошо, там ели, угощали других, спали…

— А ты чего не идешь есть? — спросила Жанна. Даже связанная она стояла прямо, и вид у нее был безучастный. Однако наметанным глазом профессионала палач заметил, что ноги у нее дрожат, как у лошади перед тем, как ее подкуют.

— Мне сюда приносят.

— Да, место тут не шибко веселое.

— Ремесло у меня тоже не из веселых, — сказал он без тени иронии. — В духоте и двигаюсь мало. Говорят, палач должен быть крепким. Теперь все больше всяких приспособлений. Тут немного повернуть винт, там рукоять. Знай я прежде…

— Что бы тогда?

— Я бы сделался солдатом. Солдат всегда в движении. Много ходит, всегда на свежем воздухе, много…

— Много убивает.

— Да, убивает, но тех, кто может защититься. Кругом опасности, и жизнь интересна.

— Да, солдат палачу не чета.

Он с подозрением взглянул на нее.

— Тебе что, не нравится мое ремесло? — спросил палач, и в его голосе послышалась угроза.

— Нет, почему? Я так. Просто, когда не защищаются, не интересно.

— Не в этом дело, — ворчит он. — Да и надо же кому-то и эту работу делать.

— Надо. Но почему именно тебе? Из тебя получился бы бравый солдат.

Славная женщина, подумал он. С ней можно поговорить. Пока не спустились судьи, время есть. Его раздражал сынишка ризничего, от нетерпения не находивший места. А что он себе представлял, этот сосунок? Что мы запляшем фарандолу?

— Ты поспокойнее не можешь? Жанна, тебе лучше поскорее сознаться. Раз твоя участь решена…