Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

• Название: Люди в летней ночи
• Автор: Франс Силланпяя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01730-2

В сборник произведений классика финской литературы, лауреата Нобелевской премии Ф. Э. Силланпяя (1888–1964) вошли его романы «Жизнь и солнце», «Силья. Усопшая юной, или Последний побег старого родового древа», «Люди в летней ночи», ряд рассказов. Главное место в них занимают взаимоотношения мужчины и женщины, окрашенные языческим утверждением торжества любви как высшего закона природы. Писатель тонко анализирует душевные и физические ощущения героев, попавших во власть чувства, несущего одновременно и радость и боль.

Наиболее известен роман «Силья» — пронзительная история недолгой, но яркой жизни и любви рано осиротевшей наследницы некогда богатого, но потом вконец разорившегося рода.

Фоном повествования предстает природа Финляндии и деревенский быт с его сочным колоритом.

---

Теперь же, за все время, пока отец ел, ни слова от него не было слышно. Похоже, он не был ни рассержен, ни недоволен, а просто находился в глубокой задумчивости, как бы витал в мыслях где-то далеко. Силья лишь присутствовала при сем и напрягала внимание, чтобы больше не позволить за столом никакой промашки. Куста собирался было сказать: «Она, слыхать, уже по ночам маленько шляется», но промолчал, поскольку не знал этого абсолютно точно и наверняка. Закончив еду, он сказал лишь:

— Поешь теперь, золотко, и сама.

И эта фраза не была обычной в их обиходе. Несмотря на заботливый тон, она произвела на Силью удручающее впечатление, словно бы произнесенная очень слабым больным человеком. И Силье было не до еды, покуда отец не встал из-за стола и пошел к кровати, чтобы, как всегда, вздремнуть после обеда.

Время было уже за полдень. И солнце светило все так же ярко, спокойно и неотразимо действовало на всю живую и неживую природу. По-своему оно привлекательно и радует людей любого возраста. Солнце — самое светило — равно и символ, и движущая сила одинаково для всех людских влечений и страстей.

Отец — Куста еще лежал на кровати, когда Силья поела, и он услышал, как она сказала:

— Я бы сходила ненадолго в Микколу.

Там, в Микколе, и жила давешняя девушка. Куста ничего не мог сказать на это, молчание его тянулось неестественно долго.

— Сама уж смотри, чтобы не опоздать на пароход, а то ведь придется идти пешком, — сказал Куста.

— Ну да, — услышал он ответ дочери, произнесенный немного неуверенно.

Дочка ушла, и отец опять остался один в залитой солнечным светом избе. Он все еще лежал на кровати, и невысказанные мысли сгущались, неожиданно сильно меняя его настроение.

Прелестное воскресенье все продолжалось. Еще несколько часов после обеда оно сильное и счастливое. Прохожие, встречая друг друга на дороге, доброжелательно истолковывают это друг другу.

Силья провела в Микколе всю середину дня. Куста сам сварил кофе, ожидая ее. Затем он увидел дочку, медленно идущую по дороге и помахивающую веткой цветущей черемухи. Оставалось часа два до прибытия парохода. И затем отцу предстояло опять на неделю остаться в одиночестве, а дочери отправиться обратно в деревню, где церковь, — готовиться к предстоящей в Иванов день конфирмации.

Конфирмация — прекрасное время для каждого, хотя Силье и не дано предстать именно перед тем алтарем, перед которым несколько поколений ее предков с торжественной чистотой в душе ждали причаститься тех удивительных даров — хлеба и вина, ощутить их на своих губах. То было в другом приходе, ведь семейство Салмелус переселилось в чужую округу.

Можно было бы полагать, что у старого Кусты настроение сейчас возвышенное и праздничное. Но он, прежде всего, чувствует странное замешательство, особенно нынче, когда Силья дома. И он не в силах понять, в чем тут причина. Ведь дочка такая же красивая и столь же светла лицом, как и прежде, вежлива и спокойна. А если она и пошла ненадолго в гости, так что в этом удивительного, не обязана же она весь прекрасный воскресный день просидеть в избе, когда у нее свободное время. И другой сверстницы, кроме этой дочки Микколы, у Сильи по соседству нет. Да и, по правде говоря, Куста о той девушке ничего толком не знает. Слышал ненароком лишь две — три фразы, только и всего. И то, что Силья, дочка, прекрасной летней ночью несколько задержалась за пределами родного двора, не имело иной причины, кроме девичьего мечтательного настроения. Известное дело, ребенок здесь, в уединении, хочет немного поразмыслить о том, что старательно пробуждал в ней поп своими речами целую неделю.

И однако же прочные отношения, сложившиеся между этим отцом и дочерью, оказались как-то нарушены.

Не впервой было отцу Кусте самому варить кофе и накрывать на стол. Силья видела это много раз, даже став уже большой, когда ей случалось захворать. Куста и тогда не звал из деревни женщин на помощь, а оставлял свои дела и весьма умело управлялся по кухне сам. Но на сей раз, вернувшись из гостей, войдя в избу, заполненную ароматом сваренного только что кофе, и увидав отца, ставившего на стол чашки, Силья, как и утром, испытала неловкость, только теперь ощущение этого было немного слабее, словно легкое касание. И отец выглядел странно старым, до сих пор Силья никогда не связывала старость со своим отцом. Нечто подобное жалости шевельнулось в душе девушки. И она поспешно сама взялась накрывать на стол.

Сегодняшний отъезд Сильи в конфирмационную школу казался гораздо более радостным, чем тот, неделю назад, когда она ехала туда впервые. Тогда было бодрое утро понедельника, и Куста сам отвез ее на лошади, поскольку пароход по утрам в том направлении не ходил. В первый раз Силье было боязно уезжать из дому, она страшилась оказаться среди многих незнакомых людей. Но теперь она ждала отъезда с таким нетерпением, что ей даже было неловко, к тому же очень приятно и интересно попасть на пароход, где будет еще несколько девушек из тех дальних деревень, что лежат в той стороне, откуда приплыл ночью на лодке тот молодой гребец… Приятным виделось и ожидание вечера: двор дома, где она квартировала, был большим и ровным, покрытым травой, и там, она слыхала, собиралась воскресными вечерами, чтобы повеселиться, молодежь с ближайших хуторов…

Куста сидел молча, наблюдая за сборами дочери. И слышал, как девушка даже тихонько напевает. Мелодия напоминала духовное песнопение, может быть, даже хорал, во всяком случае что-то церковное. Девушка собиралась, мурлыча себе под нос, но ни разу при этом не взглянула на отца, пока, ища что-то, не спросила у него о чем-то совсем обычном, будто открыла дверь праздничной горницы своей души и крикнула оттуда какое-то распоряжение в людскую. Тогда-то она и взглянула на отца, взглянула без смущения, даже деловито и как бы в спешке. Ее глаза встретились с отцовскими, и глаза этого старого человека были такими, что она уставилась прямо в их зрачки, не смогла сразу оторваться от них… Отец словно бы и не слыхал ее вопроса, настолько чуждо поблескивали его глаза; он взглядом как бы задавал свой, иной и более значительный вопрос…

Отец встал и пошел к кровати.

— Что-то меня мутит, — сказал он. — Есть у нас вода?

Силья враз прервала свои сборы и быстро подошла к ведру. Оно было пустым. Девушка поспешила к колодцу. Куста остался в одиночестве.

Пожалуй, можно признать воздух в избе одним из виновников случившегося; Кусте казалось, будто этот воздух рассматривает его, будто воздух — какое-то существо, с которым ему теперь и придется иметь дело, а все остальное оставить. Чувствуя тошноту, он глядел на пол середины комнаты, и ему вспомнилось, как он однажды, давно, глядел вот также. Казалось, будто он глядит в раскрытую дверь салмелусской риги, там, в его бывшем родовом старинном имении, о котором он уже почти позабыл. Куста встал с кровати и первым делом поворотился к окну, рядом с которым висело зеркало. Почти безотчетно он посмотрел в него; он пс мог припомнить, когда в последний раз рассматривал столь внимательно свое сильно изменившееся лицо… Кто был тот мужчина, которого он теперь видел в зеркале? Ибо именно так выглядел тот, кто спросил однажды что-то насчет дел в хозяйстве, тогда, в последние дни своей жизни… и сопроводил свой вопрос огорченным взглядом — вот так передал своему молодому тогда сыну Кусте имение Салмелус его покойный отец Вихтори, который, казалось, глядел теперь оттуда, из зеркала. Такой же нос и очертания рта, а во взгляде — тот же вопрос и такая же досада. Что же теперь? Что скажет воздух в комнате и этот пол?

Силья! — она сейчас придет — и сразу же уедет. Нет, нет, теперь надо сдержаться, как бывало и прежде — в разных случаях на протяжении жизни…

Дочка молча внесла ведро, поставила на место и затем посмотрела на отца: отец — с болезненным румянцем на щеках — подошел, взял черпак и напился.

— Не пора ли тебе уже, золотко? — спросил он, кладя черпак на место.

Опять прозвучало это «золотко», давно забытое слово, употребленное отцом сегодня уже вдругорядь. Днем она пошла в гости и задержалась там, множество впечатлений от неба, земли, взглядов и слов людей заставили девушку позабыть о той, угнетавшей ее сегодня утром в отцовской избе атмосфере, от которой она неосознанно и пыталась было убежать, но теперь гнетущее чувство неловкости, наоборот, усилилось. Ведь только что отец сказал, что ему худо, нездоровится. В этом слышалось что-то стариковское, а старость — такое понятие, которое в сознании Сильи не связывалось с отцом. Она смотрела теперь на него как на приближающееся несчастье, от которого уже невозможно спастись бегством. Отец заметил раньше, чем она сама, что по щекам ее текут слезы.

— Не тревожься, Силья-золотко, — сказал Куста, — это пройдет. Смотри только, чтобы не опоздать на пароход.