Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

• Название: Люди в летней ночи
• Автор: Франс Силланпяя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01730-2

В сборник произведений классика финской литературы, лауреата Нобелевской премии Ф. Э. Силланпяя (1888–1964) вошли его романы «Жизнь и солнце», «Силья. Усопшая юной, или Последний побег старого родового древа», «Люди в летней ночи», ряд рассказов. Главное место в них занимают взаимоотношения мужчины и женщины, окрашенные языческим утверждением торжества любви как высшего закона природы. Писатель тонко анализирует душевные и физические ощущения героев, попавших во власть чувства, несущего одновременно и радость и боль.

Наиболее известен роман «Силья» — пронзительная история недолгой, но яркой жизни и любви рано осиротевшей наследницы некогда богатого, но потом вконец разорившегося рода.

Фоном повествования предстает природа Финляндии и деревенский быт с его сочным колоритом.

---

Довольство жизнью сделалось неловким в тот миг, когда стала видна та самая избушка. Был-то будничный летний день, но в последнее время чего только не происходило. И не было обычным, чтобы единственный сын Салмелусов вот так, в праздничной одежде, шагал в этих местах. Дорога и лес вокруг, казалось, с изумлением глядели на приближающегося гостя, но лицо хозяйки избушки выказывало какое-то предвкушаемое удовольствие: так же, как и у той бабы, заговорившей с Кустой давеча. Хильмы, к счастью, в домишке не оказалось.

— Услыхал я, возвращаясь домой, что Хильма ушла от нас, вот и свернул, чтобы заглянуть сюда.

— Известное дело, двум хозяйкам в доме не ужиться, — хитровато ответила мать Хильмы, готовя гостю ржаной кофе.

— Хильмы, что ли, и дома-то нет?

— Уж не напрасно ли шли.

— Да там она, в пекарне, — сорвалось с языка у младшей сестренки.

Когда Куста спустился с крыльца избы и, улыбаясь, спокойно пошел через двор к пекарне, его не покидало ощущение, будто он побывал у завистливых соседей.

Пекарня была маленьким старым строением, и из ее окошка был виден лишь хмельник да часть поля и озера между хмельником и пекарней, и ничего больше. Там, в зеленоватой полутьме низенькой постройки, он нашел Хильму. Это бы та же девушка, что сидела однажды на веранде людской Салмелуса, и, однако же, не та. Здесь она была в своей среде, грудь дышала, не стесняемая страхом, легкая застенчивость казалась тут прелестной. Их любовь, не нашедшая выражения до сих пор ни в слове, ни в деле, проявилась этой ночью и в том, и в другом… Куста Салмелус, позднее отец Сильи, улыбаясь, шел по всем тропинкам и дорогам своей жизни.

С тех пор минули десятилетия — достаточно времени, чтобы позабылись все такие детали — особенно если учесть, что лишь гораздо позже в Салмелусе произошли события, считающиеся в здешних местах, впрочем, как и всюду, главными, ибо касаются дома и другого имущества… Но в ту осень и этого было достаточно, чтобы не давать покоя всем тем людишкам, которые на своих бедных землях там, за многими поворотами дорог, жили одним лишь обыденным. А этот случай делала необычным подоплека происходящего — дом, земля и другое имущество. Сплетниц выводило из себя, что им собственно нечего было сказать на сей счет. Они находились и противном, предвещавшем недоброе замешательстве; слепо угнездившиеся в их подсознании жизненные установки казались оскорбленными. Если бы вечно мурлыкающий что-то себе под нос и улыбающийся сын владельцев состоятельного имения проник ночью к дочке из бедного семейства, то это явилось бы не столь уж необычным происшествием, просто оживило бы захолустную жизнь. И всегда интересно, сколько удастся содрать с владельцев имения на прокорм ребенка. Если повезет, могут согласиться платить совершенно без счета, лишь бы дело не получило слишком большой огласки. Но такое неприменимо к Кусте Салмелусу: тут бабий нюх действовал безошибочно. Впрочем, события той поры давно уже забыты. Баб-сплетниц одну за другой, навеки замолчавших, уже давно препроводили из их захолустных хуторов в село на церковный погост и там забыли наглухо в заросших травой рядах могил. Даже если еще и найдется кто знающий, что покойная жена этого покойного хозяина Салмелуса была дочкой бедняков из такой-то хижины, настоящего, кипящего страстями разговора эта история уже не вызовет.

Старый хозяин Салмелуса в тот вечер бодрствовал до тех пор, пока Куста не вернулся. Это произошло уже за полночь, часа в два. Сын возвращался веселым шагом, и отцу больше ничего не требовалось видеть и слышать, он уже и так знал все.

Молодой человек, возвратившийся сюда в старый дом, когда луна уже светила вовсю, конечно, думал в тот момент не о тех достойных внимания делах, которые успели совершить здесь его отец и тетка. Старый хозяин очень хорошо понимал это и верил, что если бы сын хоть немного задумался о столь далеких вещах, то был бы, конечно же, благодарен обоим им, старым людям. Слышно было, как Куста укладывался спать в своей комнате; хотя звуки оттуда доносились слабо, все же можно было понять, что тот в радостном настроении. Когда в комнате сына все стихло, старый хозяин почувствовал, что теперь он совсем один, и в этом одиночестве ему осталось только наблюдать за грустной беспомощностью последних своих усилий навести порядок. И даже самому себе он не признался бы, что думал об этом, приступая к ним.

Если старик не спит до утра, предаваясь таким размышлениям, это для него добром не кончится, особенно если не приведет к ясному, резкому решению, приносящему облегчение, освобождение. Хватка жизни слабеет, и в той же мере начинает ощущаться приближение смерти. В тишине предутренних часов хозяин Салмелуса вспоминал свою покойницу жену с какой-то особой серьезностью. До сих пор он полагал, что их двое — помнящих, и поэтому все казалось легче, милее. Теперь же, внезапно, дело стало выглядеть иначе. В левой стороне его груди так противно заекало, что трубка едва не выпала из руки. Он быстро отложил ее и принялся торопливо раздеваться, чтобы успеть лечь на спину, если, как показалось, предстоит долгий сон.

Жизнь была триединым целым: если одна из составляющих выпадала, то и другие не могли существовать. Не было больше возможности продолжать жизнь, и мужчине, предчувствующему приближение смерти, казалось, что и самого дома уже больше не существует. Единственным, что сейчас еще незыблемо сохранилось в памяти, был образ покойницы жены с теми истинно серьезными чертами, которые в каждом отдельном случае бывают и остаются лишь достоянием мужа и жены и которые становятся заметными только в очень важные моменты. Не имело большого значения, увидит ли он завтрашний день. В более глубоком смысле завтрашнего дня для него больше не настанет. Он потерпел полное поражение, хотя никакого сражения вроде бы не было.

После этой ночи старый хозяин стал серьезнее прежнего и очень замкнутым. Он по-прежнему ходил повсюду, но говорил так мало, что работникам иной раз оказывалось трудно понять, чем они должны заниматься, а Куста и обычно-то был столь же малословен. Конечно, все и так было хорошо известно, однако же, как ни странно, даже ближайшие очевидцы не отпускали на сей счет никаких замечаний. О прогулках Кусты тоже знали, но и этим не пользовались, чтобы подразнивать его.

Однажды случилось, что какой-то бедняк-арендатор попросил о чем-то старого хозяина в присутствии Кусты и нескольких работников. Ничего не сказав просителю, старый хозяин лишь слабо улыбнулся и поглядел на сына. — А что ты об этом думаешь? — Куста покраснел и тоже улыбнулся, но тут же лицо его отразило беспомощность и досаду. — Да что я-то… — И он пошел прочь, чуть не плача.

Поздним вечером того же дня в каморке у Хильмы он был ласковее и молчаливее обычного, и девушка обратила на это внимание.

— Что с тобой? — спросила она. Но он лишь смотрел прямо перед собой, и подбородок его вздрагивал. — Скажи, полегчает, — повторяла Хильма.

— Да отец-то стал совсем немощным.

На эти слова Кусты девушка не смогла ответить ничем иным, как молчаливым размышлением о небытии. Куста склонил голову на грудь девушки, подобно усталому ребенку, прижимающемуся к матери, и охотно бы надолго остался так, ведь в таком положении отдых ребенка и забвение мужчины бывают самыми глубокими.

Комната отца в Салмелусе и каморка Хильмы во дворе безземельного арендатора стали крайними точками жизненного пространства Кусты, между ними он теперь перемещался с предчувствием чего-то неопределенно сурового. Когда он приходил в одну из них, другая забывалась, словно и не существовала вовсе. Дома он иногда замечал, что тоскует по усопшей матери. И легкая печаль возвращала мысли мужчины в детство, где ему было легче и беззаботнее всего.

Так прошли погожие дни бабьего лета. Сделалось сыро, в ригах стали топить. Однажды утром увидели хозяина Салмелуса идущим в ригу, как обычно. Он набрал из кучи нарубленных дров охапку поленьев, кинул их в ригу через порог и, как бы застыв на мгновение, с трудом шагнул внутрь. Мартта, сестра его, случайно бросив взгляд, увидела, как Вихтори вошел в ригу, и все продолжала смотреть в ту сторону. Утро было бесцветным и хмурым: этакий случайный миг жизни, когда пожилой человек, даже самый деятельный, может неожиданно вздрогнуть, ощутив жуткий груз времени. Так случилось и с Марттой, и при этом она поймала себя на том, что уже долго глядит на ригу во все глаза. Но не поднимался дымок над ригой, и Вихтори все не шел оттуда. Со двора вообще не доносилось ни звука. Для времени, которое показывали настенные часы, это было необычным. Мартта встала и огляделась. Где же все?

Она вышла из дома и остановилась на крыльце кухни. Дверной проем риги выглядел черной дырой, неподвижной, словно задержавшийся странный миг. Что же это творится? Идти туда — да над нею же смеяться станут, — но она все же пошла. «Пришла взглянуть, что тебя тут задержало», — так она собиралась сказать Вихтори. Но из риги даже вблизи не было слышно ни звука. И когда она, вытянув шею, заглянула туда через порог, то увидела Вихтори, брата, самого близкого своего, на полу опрокинувшимся навзничь, и руки его были вытянуты вдоль тела.