Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

• Название: Люди в летней ночи
• Автор: Франс Силланпяя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01730-2

В сборник произведений классика финской литературы, лауреата Нобелевской премии Ф. Э. Силланпяя (1888–1964) вошли его романы «Жизнь и солнце», «Силья. Усопшая юной, или Последний побег старого родового древа», «Люди в летней ночи», ряд рассказов. Главное место в них занимают взаимоотношения мужчины и женщины, окрашенные языческим утверждением торжества любви как высшего закона природы. Писатель тонко анализирует душевные и физические ощущения героев, попавших во власть чувства, несущего одновременно и радость и боль.

Наиболее известен роман «Силья» — пронзительная история недолгой, но яркой жизни и любви рано осиротевшей наследницы некогда богатого, но потом вконец разорившегося рода.

Фоном повествования предстает природа Финляндии и деревенский быт с его сочным колоритом.

---

Старик пытается сам взвалить ношу на спину, но одному не поднять. Почти над самой головой гремит гром. Старик пробует еще раз и падает. В затуманенном мозгу путаются мысли о церкви, о мокнущем под дождем сене, о будущей голодной зиме и, самая больная мысль, — за что отняли сына?.. Старуха уже подоспела, но не может и слова вымолвить. Ясно одно, жизнь кончается. Дом далеко отсюда, а с неба глядят черные грозовые облака. Это еще не конец. Старуха помогает ему подняться. С огромным усилием он взгромождает ношу на спину. Старуха еще пытается подгрести остатки сена. Он делает несколько шагов и снова падает. Тяжелая ноша сваливается с его плеча. Старуха сразу догадывается, в чем дело, и беззвучно всхлипывает. Он еще успевает взглянуть на нее, и последний этот взгляд, удивительно нежный и подбадривающий, — откуда-то из забытого прошлого.

День, однако, выдался теплый и ясный. Гроза разразилась лишь ночью. И все лето погода стояла самая благоприятная для сельских работ.

Kun elämä riutuu Перевод Т. Джафаровой

Пропавший

Мартти Виртанен — лицо отнюдь не вымышленное, и читателю не составит труда отыскать это имя в церковных книгах нашего прихода среди десятков других Виртаненов. Но мне становится просто не по себе от мысли, что кто-нибудь посторонний наткнется случайно на имя Мартти Виртанена и составит о нем представление по тем сведениям, что занесены в церковную книгу. Из них следует, что это был мужчина двадцати лет от роду, батрак, осужденный за кражу и пропавший без вести во время бунта. То есть самый что ни на есть типичный «красный», с челочкой и лживым взглядом, получивший по заслугам и бесследно сгинувший.

Но составленный таким образом официальный портрет не имеет ничего общего с этим — ныне уже покойным — человеком. Что еще раз подтверждает тот факт, что за пределами пасторской канцелярии церковные записи не имеют большого значения.

Несмотря на неизменную приторную улыбку, покойный Мартти был несчастным человеком; даже в двадцать лет он не был похож на настоящего мужика. Это был почти глухой, оборванный, неуклюжий, толстощекий батрак. Я хорошо знаю всю его историю. Мать его, маленькая невзрачная женщина, умерла именно тогда, когда у трехлетнего Мартти сильно болели уши. Его отец, толстяк и болтун, какое-то время не на шутку переживал, но потом женился на одной порядочной женщине лет на двадцать моложе себя; она была немногословна, но за воспитание Мартти взялась всерьез и была с ним терпелива, так что деревенским соседям было не к чему придраться. Но потом у нее у самой родилась малышка, и Мартти досталась роль няньки. Глухой Мартти, совсем не похожий на своих сверстников-сорванцов, не стал упрямиться, когда мачеха решила научить его вязать чулки. Они жили тогда в маленькой избушке у дороги, и, когда родители уходили на поденную работу, Мартти проводил длинные летние дни на полянке перед домом вместе со своей маленькой сестренкой и с вязанием в руках. Мы жили неподалеку, и моя мать не раз гоняла мальчишек, прибегавших подразнить Мартти. Мартти же как ни в чем не бывало продолжал таращить свои маленькие глазки. Время от времени он произносил похожие на мычание фразы, примитивные, свойственные речи всех глухих и потому казавшиеся нам смешными. До девяти лет Мартти продолжал вязать чулки. За это время он не успел набраться дурного и не знал ни грубых слов, ни похабных песенок, потому что никому не хотелось по многу раз выкрикивать их ему на ухо. Если в нем и было что дурное, то оно не было перенято им от других, а заложено в нем от природы. Он довольно легко научился читать, и было забавно слышать, как он читает на полянке вслух своим странным, как у всех глухих, голосом. Он даже мог изобразить какое-то подобие мелодии напечатанной в букваре песни «Здесь под Северной звездой». Эти концерты служили развлечением жителям соседних домов. Все, что бы ни произносил Мартти, было смешно и беззлобно передразнивалось.

Лет в четырнадцать пятнадцать Мартти пришла пора поступить в батраки. Это было непросто. Хозяин, даже сам того не желая, начинал сердиться на Мартти, который умен только нянчить ребенка и вязать чулки, да еще был к тому же — особенно с чужими — глух как стена. Наблюдать его мытарства было одновременно и грустно и потешно. И все же у Мартти было одно большое преимущество перед другими батраками — он никогда не артачился и глубоко осознавал свою неполноценность. Как бы то ни было, но он довольно скоро выучился запрягать лошадь и править ею и уже мог довезти какой-никакой воз соломы от овина до хлева. С тех пор за него можно было не волноваться: всегда заработает себе на хлеб извозом. На работе его дразнили то «практикантом», то «управляющим».

Самое же веселье начиналось вечером в избе, когда не было рядом хозяина. В сумерки не работали, а предавались довольно грубым забавам, и само собой разумеется, что беспомощному Мартти доставалось больше всех. Он лопотал по-своему и сам смеялся вместе с остальными. Когда же другие распускали руки, — тыкали его носом в мокрый пол, расстегивали ему штаны и так далее, — он лишь жалко отбивался. Обычно все кончалось какой-нибудь особенно веселой проделкой, которую все вспоминали и на следующий день за работой, в присутствии самого Мартти. В конце концов Мартти выучился произносить «Отстань, черт тебя побери». Как ни смешно это звучало в его исполнении, однако свидетельствовало о некотором прогрессе.

Кроме глухоты, у Мартти не было никаких физических изъянов, напротив, это был плотно сбитый здоровяк. Со временем в нем проснулись все обычные деликатные потребности молодого человека, тут уж ничего не поделаешь. Но только их никто не направлял в здоровое и приличное русло, а скорее совсем наоборот. Это стало очередным номером вечерней программы, и подчас шутки заходили так далеко, что однажды некий заночевавший в доме торпарь почел своим долгом вмешаться и по-отечески проучить безобразников. Очевидно, глухота притулила инстинкты Мартти, он неумел стесняться, и те немногие непристойности, которые достигали его слуха, Мартти употреблял к месту и не к месту. В конце концов он стал посмешищем всей деревни. Над ним смеялись даже самые серьезные мужики: как ни старались они сердито хмурить брови, рот все равно растягивался в улыбке. В конце концов мачеха Мартти вынуждена была пожаловаться хозяину, и тот как следует выбранил батраков, после чего эта забава постепенно сошла на нет и со временем забылась.

Мартти шаг за шагом продвигался вперед по своему извилистому жизненному пути. Он батрачил в соседней деревне, причем даже продержался у одного хозяина два года подряд. С годами его слух немного улучшился, а вместе с тем улучшилось и его положение в среде батраков. Мы не слышали о Мартти ничего особенного вплоть до третьей весны, когда он оказался втянутым в эту злосчастную историю с картошкой. В той же деревне жил один мужик, сутулый, с серым лицом и редкими зубами, говорил хриплым голосом и всегда застегивал воротник пальто булавкой (звали его Калле Паюнен, и он умер потом в Лаппеенранта в лагере для пленных), — так вот, этот самый Калле, в отличие от других, никогда не обижал Мартти. Поэтому-то ему не составило труда уговорить глухого таскать вместе с ним картошку из картофельной ямы хозяев Мартти. Бедняга угодил в тюрьму на три месяца, а сам Калле схлопотал все девять.

С тех пор как Мартти покинул родной угол и подался в люди, я не соприкасался с ним близко. Но зато после его освобождения из тюрьмы мы вновь стали соседями на целый год. Я переехал жить в тот дом, куда Мартти поступил батраком, причем изба, в которой жили батраки, имела общую стену с нашими комнатами: нас разделяли запертые двери.

То было время моей наиболее сильной ненависти к хулиганам. Стоило мне завидеть вдалеке идущего навстречу парня, с виду похожего на босяка, как мои руки сами собой сжимались в кулаки и я принимался оценивать его возможную физическую силу, сноровку и храбрость, сравнивая их со своими, и воображал, как я с ним боксирую. Когда я отверг предложенное мне на выгодных условиях жилье, то у меня были на то свои тайные причины: поблизости околачивались два типа, с которыми я ни разу не имел дела, но которых как-то особенно ненавидел. Мое новое жилье привлекало меня прежде всего тем, что в доме не было никаких других батраков, кроме Мартти и еще одного совсем молоденького парнишки, почти еще мальчика. Но и то в первый вечер я был в напряжении и ждал удобного случая выяснить отношения, чтобы раз и навсегда поставить их на место. Случай представился, когда парни принялись скрестись в дверь, ведущую на нашу половину. Я распахнул дверь настежь и прикрикнул на них. Чуть позднее я как ни в чем не бывало зашел на их половину и угостил папиросами.

Довольно скоро я убедился, что даже в тюрьме Мартти не переменился и не стал похож на тех существ, к коим я питал ненависть. Он стал лучше слышать, постоянно улыбался и пытался говорить, причем всегда соглашался со всем, что бы я ни сказал. Частенько, соскучившись в одиночестве, я шел вечером в избу проведать парнишек, слушал бесхитростные рассказы Мартти про тюремную жизнь и пытался исподволь развивать и облагораживать его душу. Мартти доверчиво смотрел на меня своими маленькими глазками и улыбался во все пухлое лицо. Если никто из деревенских не забредал в избу, то вечер проходил очень приятно, после чего мы все отправлялись спать.