Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

• Название: Люди в летней ночи
• Автор: Франс Силланпяя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01730-2

В сборник произведений классика финской литературы, лауреата Нобелевской премии Ф. Э. Силланпяя (1888–1964) вошли его романы «Жизнь и солнце», «Силья. Усопшая юной, или Последний побег старого родового древа», «Люди в летней ночи», ряд рассказов. Главное место в них занимают взаимоотношения мужчины и женщины, окрашенные языческим утверждением торжества любви как высшего закона природы. Писатель тонко анализирует душевные и физические ощущения героев, попавших во власть чувства, несущего одновременно и радость и боль.

Наиболее известен роман «Силья» — пронзительная история недолгой, но яркой жизни и любви рано осиротевшей наследницы некогда богатого, но потом вконец разорившегося рода.

Фоном повествования предстает природа Финляндии и деревенский быт с его сочным колоритом.

---

Она была крупной и ширококостной женщиной. Но хотя кости местами заметно выпирали — плечи, скулы, подбородок, локти, — однако же невзирая ни на что тяжкая жизнь отняла у нее далеко не все из той естественной женственности, которую природа придала ее облику в девичью пору. Это было видно, когда она, неся что-нибудь, шла по летней тропинке или когда присаживалась в свободную минуту где-нибудь отдохнуть. И это звучало в том, как она отшучивалась, когда требовалось, от подначки какого-нибудь мужика, хлебнувшего браги. Признаки той, изначальной женственности в изгибе бровей и губ, особенно в глазах можно было заметить даже тогда, когда она хлопотала по хозяйству, и несмотря на то, что в уголках губ всегда сохранялась горькая складочка, а в глазах — легкая злость безнадежности. Пожалуй, теперь это могли бы различить уже не парни, а лишь некоторые мужчины зрелого возраста. Ей около тридцати пяти лет в эти летние долгие ночи, которые и нынешним летом тешат человеческие чувства молодых и старых, возвышенные и самые низменные. Особенно в те две недели, когда весенние ночи уже позади, а сенокос еще не начался.

В глазах Юкки Меттяля жена была всего лишь посредственно хозяйничающей в избе бабой и ничем больше. Их женитьбу подстроили другие люди, когда отцовское хозяйство — после смерти отца — перешло к Юкке. В юные годы Юкка Меттяля отнюдь не был любимцем девушек. Если он и приходил на танцы, то чаще всего просто стоял в дверях. Но, как правило, он ходил туда только в тех случаях, когда удавалось прежде где-нибудь приложиться к бутылке — настолько, что это было заметно. Так у него появлялась какая-то необъяснимая причина идти туда, где танцуют. Мысль, что ради такого дела настоящий, сильный мужчина отправляется за несколько километров, казалась Юкке сладостной. И, придя туда в подпитии, Юкка Меттяля не танцевал, а непринужденно расхаживал вне круга танцующих, ротозействовал и пел, пытаясь придать голосу нарочитую хрипоту. И редкая девушка подходила пригласить его на танец, — но все же иногда подходили. А тем летом, когда он вышел на свободу из тюрьмы для бунтовщиков и, оправившись душой и телом до прежнего состояния, пошел на танцы в Маханалу в Дом трудящихся, Сантра Коркомяки подошла пригласить его на танец и смотрела ему в глаза, пытаясь понять, есть ли в словах Ниеминчихи хоть доля правды.

Именно в тот раз коварная, льстивая Ниеминчиха и дала ход делу — тому делу, за которое ей попервости было мало любых наград. Однако же в действительности больших заслугу Ниеминчихи в этом деле не было, разве что она своей болтовней немного упростила канитель для каждого — и для Сантры, и для Юкки. С этих же танцев Сантра повела Юкку к себе на чердак амбара. Легкий хмель Юкки тогда уже отчасти развеялся, но когда он уразумел, в чем вопрос, захмелел снова и был как бы совсем пьян и угрожающе ругался, хотя и приглушенным голосом; поддерживая друг друга, закинул руки друг другу за спину, они приближались к дому, где Сантра была в услужении. Она уверяла, что никто из обитателей дома на них и не смотрит, и хотя они все стоят там, на веранде, им, мол, нет ни малейшего дела до всех прочих. Но в понятии Юкки Меттяля прийти вот так с девушкой и взбираться к ней на чердак почти не отличалось от того, чтобы явиться на танцы и горланить песни: на трезвую голову взрослый мужик такого делать не станет. Не решится.

Но той же ночью, перед уходом Юкки, Сантра сказала ему:

— Небось знаешь теперь, что тебе придется взять меня. Это входит в уговор.

Могло и входить, и входило-таки. Вскоре Юкка научился наведываться в амбар к Сантре без того детского стеснения, когда требуется выпивка для храбрости. Это заметили, и когда лето прошло и захолодало, а Сантре предстояло вернуться с амбарного чердака в комнату для служанок в хозяйском доме, настала пора церковного оглашения. Ибо иначе отношения их — такие, какими они были, — не могли бы продолжаться под той же самой крышей, где и хозяин спит с хозяйкой. Об этом им сказал сам хозяин, придя к ним, когда они были вдвоем.

Так вот это и началось, и минуло не столь уж много времени, пока положение не сделалось таким, как теперь, в эти летние ночи. Юкка больше не испытывал детского стеснения взрослого холостяка, но не испытывал по отношению к Сантре и многого другого. Он был обычным мужиком, довольно неплохо зарабатывавшим благодаря лошади, угрюмым и безразличным ко всему, кроме хорошей выпивки на дармовщину, как прежде, когда он ходил по вечеринкам. В ту пору он, случалось, и вообще бывал таким — но не теперь, в последнее время. Теперь он все чаще стремился найти работу подальше от дома, а иногда напивался и норовил тогда придираться и грубить.

В последний раз он побывал тут неделю назад и сначала, в субботу вечером, выглядел приятно. Он явился с далекого сплава в начале дня, неожиданно для Сантры и детей. Сантра готовила брагу для хозяина той большой усадьбы, в которой они выкупали и собственность этот хуторок и где Сантра какое-то время была служанкой. Уже тогда еще неженатый «молодой хозяин», владевший теперь усадьбой, знал искусство Сантры готовить брагу.

9

Для Ялмари Сюрьямяки время тянулось медленно, он расхаживал с выгона на двор и обратно, и на выгон он каждый раз заходил так далеко, что был виден другой берег неширокого в этом месте озера и все находящееся на нем. И он увидел Хилью и хозяйку Телиранты как раз в тот момент, когда те, садясь в лодку, заспорили, кому из них грести. Наконец на весла села Хилья, и Ялмари поспешил на берег встречать их.

— Знать бы, кто тут скорее нуждается в помощи, — сказала Хилья и взглянула на мужа, выражение лица которого сразу сделалось озабоченно-серьезным. Такое выражение, чуть что, всегда возникало у него, и поэтому при первых признаках говорить ему о них не стоило.

— Пора ехать?

— Ну, нет пока… — и Хилья пошла с хозяйкой Телиранты к выгону. Мужчина из бедной избы, не имеющий ни лошади, ни собственной земли, ожидает родов жены всегда в напряжении, а время тянется почти мучительно и томительно. Правда, роды в такую пору, как теперь, когда дороги сухие и можно привезти домой помощь — случай еще не самый худший. А ведь роды бывают и в распутицу!

Сейчас-то погода подходящая. И все равно это событие в жизни супружеской пары Сюрьямяки оказалось на сей раз во многом необычным. Впрочем, оно никогда и не бывает совершенно одинаковым и рутинным даже в самых многодетных семьях.

Ялмари остался во дворе, когда хозяйка пошла с Хильей на выгон осмотреть корову. Но пробыли они там совсем недолго. Ялмари вскоре увидел быстро возвращающуюся во двор хозяйку Телиранты и медленно следующую за нею Хилью.

— Лучше всего, если Ялмари поедет сейчас же — лошадь-то нашли?

— Договорено было с Оллилой — у других-то в этих местах и просить не стоит… Немедленно и отправлюсь — может, покуда хозяйка сможет побыть тут, на всякий случай — а то ведь Альвийны нет дома, хотя я и толковал с ней об этом…

— Да отправляйтесь же!

Солнце склонялось к горизонту, но вечера были еще светлыми, хотя оттенки их красок после Иванова дня изменились. Промозглая сырость царила в той части дороги, которая пролегала в низине, заросшей смешанным лесом, и выходила на болотистый луг. Ялмари Сюрьямяки шагал стремительно, — так стремительно, что в сравнении с его обычной манерой двигаться это бросалось в глаза. Его сознание было в странно-невинном и чистом. Такое он испытывал всегда, когда должно было произойти какое-нибудь важное событие его жизни. И это никак не менялось с возрастом. Так было, когда двенадцатилетним мальчишкой Ялмари стоял и смотрел, как гроб с матерью опускали по посеревшим, облепленным глиной доскам куда-то вниз, в выкопанную в земле яму, где уже были два других, похожих на материн, гроба, один из них — совсем маленький. Там, на погосте, суетились чужие люди, которые одновременно так бы изучали их — отца, Ялмари, Лайну и Вихтори, — мол, как они ведут себя тут… Точно так же настроились его чувства, когда он стоял рядом с Хильей под венцом… Как далеко остались все те заботы, которые были у них с Хильей тогда и к которым позже пришлось вновь вернуться. Сильнее всего угнетало, когда они стояли в церкви перед пастором, нечто такое, что будь бы это и сейчас, он испытывал бы жуткую неловкость… Пастор говорил о Боге, и при этом как бы сам превращался в олицетворение Бога, но тогда не мог он знать… И когда родился их с Хильей первенец — девочка, которая вскоре умерла, — у Ялмари было точно такое же чувство. То, что родился по-настоящему живой ребенок — это было как бы чересчур для тогдашней их полноты жизни… Последовавшая затем смерть отца казалась уже каким-то вовсе второстепенным событием.

Но сейчас в голове его опять, как прежде, начинался шипучий гул, словно всяческие предчувствия все время что-то нашептывали на ухо. Какая-то большая птица встревоженно перелетела через дорогу, небо на юге было ужасающе свинцовым, и это нельзя было назвать тучами, пока не взошла луна — полная, круглая, красноватая, с привычными синеватыми обручами вокруг нее. Луна взошла над долиной Паханоя и поглядывала оттуда словно бы украдкой и явно показывая, что не собирается всходить очень высоко, а поднялась лишь настолько, чтобы видеть, как шагает этот сильно встревоженный человек.