Джон Рид - Вдоль фронта

• Название: Вдоль фронта
• Автор: Джон Рид
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9950-0544-5

Мемуары «Вдоль фронта» американского писателя и публициста Джона Рида, посланного военным корреспондентом на Балканы и в Россию в 1915 году, являются результатом поездки по восточной окраине воюющей Европы во времена Первой мировой войны. Поездка должна была продолжаться три месяца, но затянулась больше чем на полгода: побывав во Львове (Лемберге), автор попал в «великое русское отступление».

Книга интересна не только блестящими правдивыми зарисовками мрачной и своеобразной «фронтовой жизни»; в ней ясно ощущается перерастание благодушного пацифизма автора в горячий принципиальный протест против империалистического характера войны.

---

И по всем улицам разливались солдатские песни. Мы могли разглядеть серые шапки, плывшие вдоль улицы. Могучие звуки встречались, сталкивались, как волны в море, родя эхо, повторявшееся между высокими зданиями – город гудел глубокой мелодией. Это была неисчерпаемая сила России, могущественнейшая кровь ее вен, небрежно проливаемая из бездонных источников необъятного населения, теряемая навеки… Парадокс разбитой армии, которая накапливает силу, – отступающего войска, чьи победы неизбежны для противника.

Русские деньги приходили у нас к концу, так что утром мы хотели разменять английское золото. Но никто не брал. Все задавали один и тот же вопрос, понизив голос и оглядываясь, нет ли поблизости солдат:

– А австрийские деньги у вас есть?

По городу уже шла молва о возвращении австрийцев.

Мы явились в назначенное время к Трубецкому, и он провел нас через старинный тронный зал в приемную адъютанта генерал-губернатора, вежливого офицера, сюртук которого сверкал орденами.

– Князь Трубецкой и я сделали для вас все, что только могли, – дружески улыбаясь, сказал он. – Губернатор крайне сожалеет, но не может дать вам разрешения посетить фронт. Об этом вам надо хлопотать перед военными властями, а он, знаете ли, ведь гражданский чин. Но, так или иначе, я не сомневаюсь, что они дадут вам возможность поехать. Тогда возвращайтесь сюда, и мы будем весьма рады вам помочь.

Мы спросили, где именно можно получить это разрешение.

– Есть два пути. Вы можете проехать или в Петроград и через ваших посланников обратиться с соответствующей просьбой к его высочеству великому князю Николаю Николаевичу, или в Холм, это в Польше, где находится главный штаб генерала Иванова, главнокомандующего Юго-западным фронтом. Мы оба, князь Трубецкой и я, думаем, что вы скорее добьетесь своего, если обратитесь к генералу Иванову. Его высокопревосходительство генерал-губернатор такого же мнения. Я выдам вам пропуска, с которыми вы доедете до Холма.

В полночь мы оставили отель, чтобы попасть на отходивший в Холм поезд. Нигде не было видно ни одного извозчика, и дежуривший на станции офицер, говоривший по-французски, пригласил нас поехать с ним. Его овальное полусемитское лицо казалось копией с ассирийских стенных рисунков – он сказал, что он с Кавказа, грузин.

– Грузинские полки переброшены сюда с турецкого фронта. Великий князь поступил правильно. Мы, грузины, – храбрейшие солдаты в армии, – сказал он.

– Возьмут австрийцы Лемберг? – спросил Робинзон.

– О да, – ответил он благодушно. – Мы ждем их каждый день теперь. Но это ничего не значит, знаете ли. Этой зимой мы вернемся… или следующей, может быть.

Оптимистическое паломничество

От Лемберга до Холма меньше ста миль, но между ними нет прямого железнодорожного пути. Нужно проехать миль триста – сперва забраться глубоко в Россию, а затем вернуться через Польшу.

В четырехместном купе, кроме нас, сидело еще двое – молодой и молчаливый капитан, который разлегся на своей лавке в сапогах и беспрестанно курил, и ворчливый генерал, по старости лет отпущенный домой. Генерал пытался плотно закрыть и окно, и дверь, – русские так же, как и остальные люди континентальных стран, испытывают болезненный страх перед свежим воздухом. Продолжавшаяся у нас по этому поводу всю ночь ожесточенная перепалка, в которой доблестное американское мужество сопротивлялось малодушию царского сатрапа, была прекращена наконец железнодорожной полицией…

Белоруссия. Часами ехали мы через непроходимую чащу березового и хвойного леса, не видя ни людей, ни жилья… И только свист паровоза разрывал, возбуждая эхо, лесную тишину. Иногда сквозь прогалину можно было мельком разглядеть широкую, пожелтевшую вырубку, на которой виднелись заросшие травой черные пни. Жалкие деревни жались вокруг «казенок», – теперь закрытых, – несчастные деревянные лачуги, разбросанные среди грязи и небрежно крытые соломой; изрезанное колеями пространство – во власти роющих землю свиней и необъятных гусиных стад.

На поле работали бок о бок широкоплечие женщины, подвигаясь размашистыми, ритмичными движениями, – вероятно, какая-нибудь женская артель косцов из дальних мест. Повсюду было много молодых, здоровых «мужиков». Они размахивали топорами среди валившихся деревьев, с песнями вози ли лес по проселочным дорогам и на протяжении многих миль карабкались по стропилам и бревнам временных навесов, покрывавших горы армейского продовольствия.

Ни на секунду не могли мы забыть о войне. Все города были полны солдатами, один за другим шли на запад битком набитые ими поезда. И когда мы останавливались на разъездах, мимо нас проползал бесконечный ряд белых санитарных вагонов, из окон которых выглядывали бледные, изможденные лица забинтованных людей. В каждой деревне военный госпиталь…

У нас была пересадка в Ровно, где нам пришлось прождать девять часов. Там мы наскочили на Мирошникова, говорившего по-английски офицера, на попечении которого мы были в Тарнополе; он ехал теперь в командировку на север.

– Давайте пройдемся, – предложил он. – Я хочу вам показать типичный еврейский город в черте оседлости.

Когда мы отправились, я спросил о значении красно-бело-синего шнура, которым были обшиты его погоны.

– Это значит, что я волонтер, освобожденный от принудительной службы. Русское название такого волонтера, – с улыбкой ответил он на мой вопрос, – «Volnoopredielyayoustchiysia» – вольноопределяющийся.

Тут уж мы оставили всякую надежду на изучение русского языка…

Я никогда не забуду Ровно, этот еврейский город в черте оседлости. Он был русским по своей безалаберной обширности, широким улицам, наполовину только вымощенным булыжником, по выбоинам на тротуарах, кривым деревянным домам, отделанным резной ярко-зеленой обшивкой, и толпящемуся мелкому чиновничеству в мундирах. Изобиловали извозчичьи пролетки на маленьких колесах, с тяжелой русской упряжью; правили ими косматые дегенераты в изношенных вельветовых армяках и безобразной формы колоколообразных шляпах. Но все остальное – еврейское… Улица была загромождена зловонными отбросами среди вязких луж, разбрызгиваемых при каждом проезде повозок. Кругом жужжали облака отъевшихся мух. По обе стороны теснилось множество маленьких магазинов, а их бросающиеся в глаза вывески, размалеванные изображениями продающихся вещей, образовывали вниз и вверх по улице какой-то сумасшедший ряд. Засаленные хозяева стояли у прокопченных дверей, и каждый из них кричал нам, чтобы мы купили у него, а не у его конкурента-жулика по другую сторону дороги. Слишком много магазинов, слишком много извозчиков, парикмахерских, портных, скученных в этом тесном мире, где только и разрешено евреям жить в России и который еще пополняется периодически толпами несчастных, живших в запрещенных городах благодаря взяткам полиции. Крайне тяжело дышится евреям в черте оседлости.

Какая разница между ними и даже беднейшими, несчастнейшими евреями галицийских городов!

Вошел офицер, которого мы встретили в поезде. Он понюхал воздух, поклонился нам и, враждебно сверкнув на прислуживавших перепуганных девушек, отчетливо произнес:

– Грязные жиды! Я ненавижу их! – и вышел.

Целый день мы ходили около вокзала, но только к вечеру полиция решилась арестовать нас. Со многими другими предстали мы перед важным полковником, – звали его Болотов, – которого мы несколько раз встречали в течение нашего путешествия.

Он был увешан высокими знаками отличия, носил золотое оружие за храбрость, грудь его была подложена ватой, а свирепые усы подкрашены. Мы никак не могли понять, что делал он во время своих досужих странствий.

Мирошников сказал ему, что Робинзон – известный художник.

– Посмотрим! – коварно произнес Болотов. Он обратился к Робинзону: – Если вы действительно художник, нарисуйте, пожалуйста, мой портрет.

Встав к свету, он принял воинственную позу, положил руку на рукоятку шашки, закрутил усы, и Робинзон принялся рисовать, защищая свою жизнь. Портрет был гнусной лестью. Полковник Болотов разглядывал его с полным удовлетворением. Он обернулся к полиции.

– Освободите этих джентльменов, – величественно приказал он. – Это известные журналисты… – А затем к Робинзону: – Не подпишете ли вы этот набросок?

Ночь мы проспали на скамейках в вагоне маршрутного поезда, прождали во время пересадки в Ковеле семь часов и сели на прямой поезд в Холм, хотя никто толком не знал, когда он придет туда. До вечера мы ползли на запад по громадной польской равнине. Обширные ржаные поля, окаймленные цепью красных маков – точно волнующееся желтое море рядом с мрачными мысами леса и веселыми островами крытых соломой деревень…

Наполовину скрытые мощным цветом акаций, стояли деревянные станции, в которых гостеприимно кипели самовары; медленные в движениях крестьяне с тяжелыми лицами неподвижно глазели на поезд – мужчины в длинных серых свитках из грубой шерсти, женщины в ярких и пестрых юбках и платках. И уже под конец дня, когда заходившее солнце затопило равнину пышным, нежным светом, и все красное, зеленое и желтое запылало ярким блеском, мы со свистом пронеслись через песчаный сосновый лес и увидали перед собой покрытые деревьями возвышенности Холма с группами сверкающих греческих куполов, точно золотых пузырей, плывущих по зеленой листве.