Вера Кобец - Прощание

• Название: Прощание
• Автор: Вера Кобец
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-367-01762-5

В книгу прозаика и переводчицы Веры Кобец вошли ее новые рассказы. Как и в предыдущих сборниках писательницы, истории и случаи, объединенные под одной обложкой, взаимодополняют друг друга, образуя единый текст, существующий на стыке женской прозы и прозы петербургской.

---

Мальчик Лёля был сыном двоюродного брата Сергея Анатольевича Ознобишина. Его мать умерла, когда Лёле было три года. Отец вскоре женился на умной и милой женщине, но почему-то, хотя ночевал Лёлик дома, жил он все-таки здесь, на Гагаринской. Я помню его в щегольской аккуратной матроске, помню в пижонском вельветовом синем костюмчике (Лёля! Ты у нас франт. Ты просто маркиз при дворе Луи Кэнза!), помню, как он запихивал в рот куски торта, и млел, и стонал от блаженства, а стол умолкал на минуту, и иронично-спокойный Сергей Анатольевич говорил с расстановкой: «Нет, это все же неподражаемо. Голубчик, ты, безусловно, раблезианец». Чтобы все было понятней, надо, наверно, добавить, что Лёлик был не толстяк, а типичная прорвочка. Хрупкий ангелок в детстве, он стал потом длинным худым подростком, а еще позже тонким, на древко флага похожим юнцом. После университета его оставили в аспирантуре, он успел опубликовать вполне дельную, но кое-кого раздражившую («пустое оригинальничанье!») статью о символистах, а потом вдруг все бросил. Но это уже другая история, и ее ни к чему знать жильцам этой квартиры.

А вот историю торта «Мальвина», который так любил Лёля, мне, в общем, хотелось бы рассказать. Торт пекла Александра Андреевна, мать Киры Павловны. Рецепт она получила от легендарной Анели, умершей совсем незадолго до того времени, когда я, придя в новую школу, сразу же познакомилась и почти подружилась с Анютой (смешная фамилия — Ознобишина) и очень скоро попала к ней в дом. В каком-то невероятном, как будто из фильма позаимствованном прошлом Анеля служила в кондитерской на Свентицкой (в Варшаве). Торт «Мальвина» был гордостью этой кондитерской, Анеля — признанной мастерицей. Все тридцать лет в семье Ознобишиных Анеля пекла «Мальвину» по большим праздникам, в последний же год сказала: «Вы, Александра Андреевна, как хотите, а мне не поднять ее больше. Продукты не те, да и сил уже нету». И тогда Александра Андреевна встала к плите сама.

Прежде она не стряпала. В экстренной ситуации могла сварить суп, но невкусный. И вот теперь — твердо, без колебаний — она взялась за «Мальвину», и торт (многослойное чудо, увенчанное ажурными фестонами из теста, среди которых кокетливо поднимали головки нежнейших цветов маргаритки) вышел не хуже, чем всегда. Попробовав, медленно прожевав и потом проглотив небольшой треугольный кусочек, Анеля сказала: «Ну что же. В хорошие руки передала».

Эту историю вспоминали, когда вносили «Мальвину». Иногда вслух, чаще молча. И наступала минута, рассказать о которой я, вероятней всего, не смогла бы. «Впору, наверно, поднять польский флаг», — сказала однажды в такой момент Мила (сестра Анюты). «Или спеть хором, что Польска еще не сгинела», — подхватил кто-то, и все рассмеялись, но этот смех не убил предыдущего настроения; оно оставалось, оно было с нами.

Разве расскажешь об этом? Так же как разве расскажешь о красном свитере Милы?

Миле в тот год было пятнадцать или шестнадцать, она неожиданно резко, рывком, повзрослела и делала все, чтобы взрослость продемонстрировать. Ну, скажем, второго мая, в день рождения Сергея Анатольевича, пришла с компанией поздно, когда именинный обед клонился уже к концу и Лёля сопел над последним куском «Мальвины». Они пришли шумной толпой, вчетвером. Олега и Игоря у Ознобишиных знали давно, впервые появившаяся девушка была очень хорошенькой, но рядом с Милой в красном в обтяжку шерстяном свитере ее было как-то не разглядеть.

«Просим, просим!» Сидевшие за столом с искренней радостью приветствовали компанию, но в то же время не нарушали своих бесед и занятий. Боря Журавкин, взъерошенно-возбужденный, влюбленный в старшую сестру Ознобишиных, Катю, рассказывал уморительные истории, от которых Анюта взахлеб и навзрыд смеялась и чуть в тарелку не падала, а рыжий Петя Горфункель, Катин второй поклонник, яростно спорил с Сергеем Анатольевичем, доказывая, что «Звездный билет» — начало нового этапа в русской литературе, и язык Аксенова — это язык нашего завтра. «Скорее всего, ведь Чуковский тоже считает, что „шмакодявка“ и „клёво“ станут словами широкого обихода», — смеялась Мила-большая, подруга Киры Павловны, весело и на равных державшаяся как со старшими, так и с младшими Ознобишиными, но смертельно боявшаяся Александры Андреевны, чем подавала, конечно, повод для шуток и розыгрышей. «Милочек, ты понимаешь Чуковского упрощенно», — возражала ей Кира Павловна, мягким красивым движением поправляя свои прекрасные светлые волосы, и уже изгибалась, чтобы достать из буфета тарелки для Милы и ее свиты: Олега и Игоря, с места в карьер ввязавшихся в спор о «Звездном билете», и хорошенькой Тани, слегка оглушенной и шумом, и многолюдством, но весело и с любопытством оглядывавшейся.

«Ну и где же вы были?» — привычно насмешливо щурясь, спросил Сергей Анатольевич, глядя на Милу, усевшуюся как раз напротив него. То, что Мила была отцовской любимицей, не составляло секрета в семье Ознобишиных. И все же ни старшая Катя, ни младшенькая Анюта, обе Сергея Анатольевича боготворившие, не ревновали и не сердились. «Как это: где были? Везде!» — убежденно ответила Мила, тряхнув собранными на макушке в хвост блестящими каштановыми волосами. «Везде?» — «Да, везде», — ответила она с вызовом, готовая — если кто не согласен — до хрипоты стоять на своем. Но Сергей Анатольевич только мягко, себе под нос улыбнулся, сказал: «Мне нравится Таня. Я рад, что ты привела ее к нам». — «Она просто прелесть, — воскликнула Мила, — и я велела Олегу влюбиться в нее. Не веришь?» Она хотела было начать доказывать это серьезно, но вдруг махнула рукой, рассмеялась, блестя глазами и демонстрируя все свои ярко-белые зубы, радуясь случаю выплеснуть хоть часть смеха, который переполнял ее не меньше, чем Наташу Ростову.

Смеялась она удивительно; и красный свитер пламенел факелом; и хотя всем было совершенно неясно, отчего она так смеется, не поддержать ее было немыслимо, и смех заполнил всю комнату. Откинув голову, хохотала Мила-большая, упав на плечо Журавкину, взвизгивал Петя Горфункель; Анюта, вконец изнемогшая, просто рыдала от смеха, а Лёля, парадный, в шелковой белой рубашке и с белой салфеткой за воротом, вспрыгнув на стул, кричал, громко ликуя: «Ур-ра!»

Об этом я не сумела бы рассказать. И к тому же зачем? Ведь каждый несет в кулаке, как конфету, свое «лучшее в жизни воспоминание». И все же не совсем так. Было, я в этом уверена, было что-то особое в ознобишинском доме, а теперь нет и в помине, хотя Сергей Анатольевич так же спокоен и так же насмешливо щурится, и Кира Павловна, в общем, все так же красива и даже не изменила прическу. Есть перемены: Анюта и Мила давно уже замужем, но есть и новые дети, Вася и Ксюша. Правда, в связи с капитальным ремонтом всем пришлось перебираться в район Гражданки и разместиться там в точечном доме. Но в момент переезда никто не считал это драмой. Семья получила трехкомнатные квартиры (на пятом и на шестом этаже), и вскоре было уже непонятно, как они раньше теснились все на Гагаринской. Квартира-то ведь была из двух комнат: ниша при кухне не в счет, закуток Александры Андреевны сделан теперь кладовкой вполне справедливо.

Когда-то в закутке этом было очень уютно. Стояло большое, зеленым бархатом крытое кресло и квадратный стол под гобеленовой скатертью. На этой скатерти я однажды увидела книгу «Доктор Живаго». Шел шестьдесят третий год; я помнила отголоски скандала, интеллигентно произнесенную фразу «он замечательный переводчик, только зачем он вдруг взялся за прозу? писать роман — дело нелегкое», еще какие-то вздохи, пожатие плеч, разговоры, но все это не волновало, когда я брала в руки книгу, лежащую на гобеленовой скатерти. Мне захотелось взять ее в руки, потому что вдруг потянуло к себе это имя — Живаго. «Можешь прочесть, если хочешь», — сказала мне Александра Андреевна, и когда я, уже дома, прочла о смерти Анны Андреевны Громеко, мне показалось, что умирает, что вот-вот умрет Александра Андреевна, и я бурно плакала, потому что без Александры Андреевны дом Ознобишиных стал бы уже другим, а мне было страшно представить себе такое, и я со слезами просила кого-то, чтобы Он дал ей жить долго-долго. И можно, наверно, сказать, что молитва подействовала. Ведь Александра Андреевна до сих пор два раза в год печет «Мальвину». Использует для простоты новый крем, которому научила ее свекровь Анюты (мастер по тортам и пирогам), но это — по общему мнению — вкуса не портит. Свекровь довольна. Она регулярно бывает на всех ознобишинских праздниках и неизменно привозит в больших количествах разные яства. «Смерть моя! — с ужасом кричит Мила, глядя на изобилие на столе. — Ну что вы творите? Я уже не влезаю ни в одно платье!» Фигура у Милы великолепная, зубы по-прежнему ослепительно белые, кожа, как южный персик. Однажды, встретившись с ней в Гостином, я сразу ее не узнала, успела подумать: «Роскошные жены у наших полковников!» Произошло это несколько лет назад, и тогда же, буквально на другой день, в толчее у «Владимирской», я неожиданно налетела на Лёлика. Обрадовалась ужасно. «Лёлька!» Он долго вертел головой, не понимая, кто окликает. «Лёлик! У тебя такой вид, будто ты потерялся, и тебя сейчас выведут». И, тормоша его, я принялась вспоминать, как мы ходили втроем на «Щелкунчика» (мне и Анюте было уже по двенадцать, а ему — восемь), и в первом антракте толпа в фойе сразу нас разделила, и он исчез, прямо как провалился, и мы стали бегать по всему театру (было и страшно, и весело), и нашли его — совершенно дрожащего — только когда свет уже гасили и всех торопили: скорее, скорее. Но зато в следующем антракте мы все ходили в буфет. И Лёлик звонко кричал: «Эклеры! Ура!!» «Помнишь?» — допрашивала я теперь Лёльку. «Я помню, что больше всего мне понравился танец пастушек и пастушка, — ответил он, глядя поверх моей головы на дом Дельвига. — Пастушок был пониже, чем его девочки, но очень лихо с ними справлялся». «Лёлька, да неужели тебя огорчало, что мы с Анютой — верзилы? Ведь ты нас, в общем-то, в грош не ставил». Он усмехнулся. «Я был влюблен в вас обеих, в Катю и в Милу. Но еще больше я был влюблен в Киру Павловну». Смотреть на Лёлика было невыносимо. Казалось, он так и качался от ветра. Куртка была на рыбьем меху, на голове — идиотская лыжная шапочка. «Ты бы зашел к Александре Андреевне, — предложила я деловито. — Взял и исчез с горизонта. В конце концов, неприлично». — «Я иногда брожу возле дома», — ответил Лёлик. «Так вот и зайди», — бодро крикнула я, убегая, и потом только сообразила, что бродит он по Гагаринской, где уже много лет ни следа Ознобишиных. Желание рассказать всем, то есть Наташе и Юле, и даже вернувшемуся наконец с улицы Степке про мальчика Лёлю сделалось вдруг почти нестерпимым.