Вера Кобец - Прощание

• Название: Прощание
• Автор: Вера Кобец
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-367-01762-5

В книгу прозаика и переводчицы Веры Кобец вошли ее новые рассказы. Как и в предыдущих сборниках писательницы, истории и случаи, объединенные под одной обложкой, взаимодополняют друг друга, образуя единый текст, существующий на стыке женской прозы и прозы петербургской.

---

Вернулась я поздно. В квартире тихо. Всюду темно, но из-под нашей двери — полоска света. Кирилл сидел за столом. Понял, что я вошла, но оборачиваться не спешил. Наконец отложил расчеты, крутанул стул и посмотрел мне в лицо. Выглядел бледным, измученным, похудевшим. «Это просто так кажется из-за зеленого абажура», — успела подумать я, но жалость и сострадание уже чисто физически давили грудь. В последние две-три недели молочные железы начали обостренно на все реагировать. На холод, на прикосновение… и на эмоции. Выяснилось, что чувства, рождающиеся в груди, — не метафора. Во всяком случае, для беременных женщин.

«Ты ждешь ребенка. Почему ты молчишь об этом?» — спросил Кирилл. Тон был обыденный, словно речь шла о покупке сыра или погоде. «Потому что не верю», — так же нейтрально ответила я, и сразу же ощутила колючий ледяной холодок, с пугающей определенностью подтверждающий, что это правда.

Стоит ли говорить, что моя беременность довела страсти до точки кипения. Теперь на карту было поставлено будущее. И каким оно станет, решалось здесь и сейчас. Бабушка энергично и деятельно закупала младенческое приданое. Борис Алексеевич, улыбаясь, принимал в этом участие. Манюся восторгалась. Феня одобрительно кивала. Ольга Артемьевна специально приехала, чтобы все рассмотреть. Приготовления разрастались, приобретали оттенок гротеска. Кирилл кривился, желваки так и ходили на скулах. После долгой беседы Никольский сказал, что готов взять его под свое руководство, но только при условии новой проверки эксперимента. «Нелепость полная. Он вообще мало смыслит в моей теме», — раздраженно сказал Кирилл. «В вашей теме? — Бабушка удивленно подняла брови. — Ваша тема крошечно малый кусок проблематики, которой занимаются в моей лаборатории. А мы с Павлом Гавриловичем всегда находили общий язык». — «Разумеется, на то были свои причины…» — улыбка Кирилла не предвещала ничего хорошего. «Давайте переменим тему», — попробовала вмешаться я, но вмешательство оказалось фатальным. «Давайте! — радостно закричал Кирилл. — Я, например, давно хочу сказать, что все эти погремушечки, чепчики, чашечки надо собрать и вынести вон. Отдать тем, кому нужно. А когда нам понадобится, я вполне справлюсь самостоятельно». — «Но вы не сможете купить все сразу!» — насмешка в бабушкином голосе была презрительной. «Смогу. Это не требует много усилий. В отличие от вас я молод и справлюсь быстро». — «Но почему вы против предварительных покупок? — В комнате уже явно пахло грозой. — В еврейских семьях это не принято. Но разве вы еврей?» И этот нелепый, учитывая посконно русское происхождение Кирилла, смешной и неожиданный вопрос вдруг произвел эффект разорвавшейся бомбы. «Ты так? Ну тогда и я так!» — проговорил он с каким-то бульканьем в горле, и это немыслимо-недопустимое «ты» словно прихлопнуло всю нашу прежнюю жизнь. «Мне не вынести этого», — вдруг услышала я какой-то придушенный жалобный голос и, оглянувшись, словно стараясь понять, кто же это сказал, медленно села на пол, хотя стул был рядом и в голове удивленно мелькнуло: почему на пол? зачем нужно садиться на пол?

Манюся с валерьянкой подбежала ко мне раньше всех. Борис Алексеевич хлопотал возле бабушки, а она, слабо отмахиваясь, без конца спрашивала твердым преподавательским голосом: «Не понимаю, в чем дело? Что я такого сказала? Что? Что я сказала?» — «Не нервничай, — тихо внушала мне Манюся. — Не нервничай. Думай о маленьком». Единственная из всех, она не теряла голову. Наверно, так же вела бы себя и Феня. Но Феня слегла. На предложение вызвать врача твердо ответила отказом и явно собиралась помирать, о чем таинственно сообщила Манюся накануне вечером. Всерьез эти слова, конечно, никто не воспринял. Но сейчас, сидя на полу и обняв в утешение ножку стула, я поняла вдруг, что это правда и что, наверное, мы эту правду почувствовали — просто сделали вид, что не верим, потому что если поверить, то надо что-то предпринимать, а что — непонятно. От врача она наотрез отказалась, значит — да, умирает. Встав с помощью Кирилла на ноги, я медленно побрела к Фене. Она лежала у себя, под образами, скрестив руки. Лицо было важным и деловитым. «Как в театре, — подумала я, — и поставлено даже неплохо». В голове у меня шумело, и прошло сколько-то времени, прежде чем я осознала: нет, это правда, это реальность. Феня действительно собралась умирать и умрет: не сегодня, так послезавтра. «Хочешь, мы позовем священника?» — спросила я, подходя к кровати с никелированными шишечками. Но она тихо покачала головой: «Не надо. Бог с ним. Сама справлюсь». — «Феня! А давай-ка я позвоню Марку Львовичу. Помнишь, как он отлично вылечил бабушку?» — «Да, Львович — голова. Только не надо. Ты, Катерина, не хлопочи. Мне пора уже на покой. Да и новому место освободится». — «Чему новому?» — «Тому, что в твоем пузе. Примета есть. Если в доме кто отойдет — новому путь открыт». — «Глупости. Я сейчас позвоню Марку Львовичу». Она промолчала. Презрение к нам, остающимся, чувство причастности высшему, свобода, лукавство играли на морщинистом, но теперь будто разгладившемся лице. «На бабку плюнь, — сказала она вдруг строго. — Дурит, ну и пусть дурит. А ты живи с мужем согласно. И мать твоя тоже с отцом бы жила, если б не командирша. Всё не по ней, всё не так. Один Борис ее в узде держит. Ох, грехи наши тяжкие. Иди, Катя, иди, не надо тебе тут стоять. И никого мне не надо — одна отходить буду».

Давно уже, много лет Феня была просто предметом домашнего обихода. Иногда раздражала, как раздражит вдруг заевшая мясорубка или куда-то запропастившийся консервный нож. Но сейчас, когда она собралась умирать, ясно вспомнилась вдруг живая Феня из раннего детства. Мы с ней идем куда-то «в кооператив». Что это или кто это, мне непонятно, я крепко держу Феню за руку, и мне не то что страшно, но как-то не по себе, и чтобы избавиться от этого неприятного чувства, я поднимаю голову и спрашиваю: «А мы не заблудимся?» Просто так спрашиваю, потому что вообще-то отлично знаю: раз Феня здесь, то все будет в порядке. Рядом с Феней я всегда чувствовала себя в безопасности, а теперь эта безопасность тает, снова тает, словно и не растаяла когда-то, двадцать с лишним лет назад. Пытаясь найти утешение, я кидаюсь к Кириллу, но он жестко и даже брезгливо меня отстраняет: «Немедленно успокойся и давай действовать здраво. Что с ней такое? Что значит — она уходит? Прекрати эту истерику. Если ей плохо, надо звать неотложку или как минимум этого вашего лейб-медика. Возьми платок! Ты меня слышишь?» У него страшное, злое лицо. Он не хочет понять и не хочет утешить. Я боюсь его. Он измучил меня. Он мне страшен. Почему они все меня мучают?

Кирилл сидит, свесив голову. Потом встает и подходит ко мне. «Не прикасайся!» Нет, это выкрикнула не я. Но что-то внутри меня содрогнулось, охваченное животным нелепым страхом, и я отпрянула, как от врага, а Кирилл в ту же неуловимую долю секунды в него, во врага, превратился. «Все очень просто, — заговорил он размеренно и спокойно. — Старуха сделалась непригодна к делу, и вы в трогательном согласии помогаете ей поскорее отправиться на тот свет. Всю жизнь обращались, как с крепостной, из милости выделяете кусок хлеба, а она тыщу лет на вашу семейку ишачила и, кстати, имеет право получить пенсию и послать вас всех к черту. Уехать, например, в деревню, а комнатенку свою сдать. При нынешнем дефиците жилья желающие найдутся. Какая-нибудь молодая семья с ребенком, а?» Эта картина привела его в полный восторг, и он громко расхохотался. «Подарок был бы Екатерине Великой отменный. А что? Вот выкарабкается Федосья Васильна, и я ее надоумлю. Только где уж ей выкарабкаться! Всех, кто больше не нужен, хозяйка умеет заставить конечки отбросить. Вот супруг, скажем, Федор Андреевич, начал мешать — и хоп, в сорок два года, в путь-дороженьку». — «Ты с ума сошел! Ты не слышишь, что говоришь!» — «Прекрасно слышу. И понимаю. Это ведь ясно, как дважды два. Феня, и та понимала. Только ты умудряешься не понимать. Не видеть, что под носом деется, не чувствовать, что тебя превращают в идиотку, как Манюсю!»

С грохотом перекатывая вещи, он плясал, как паяц на веревочке. Глаза чудовищно налились кровью. Он пьян? Да, пьян от бешенства. Наверное, он давно его сдерживал, а теперь бешенство вырвалось и разлилось. И надо скорее бежать, надо спрятаться. Но он загораживает мне дверь. «Нет уж, ты погоди! Бедный Федор Андреевич был болезненным? Будешь болезненным, вдруг оказавшись приживалой в своем доме. Борис всем тут заправлял, как хозяин. А бедного Феденьку как тряпичную куклу: то туда, то сюда. Лечиться в Ессентуки — прекрасно, но отправить болезного в Мурманск — это как? Ах, он очень любил работу! Предлог удобный, но сути-то не меняет. Год в Мурманске его и доконал!»

Он крупными шагами мерил комнату. Где бабушка, где Борис Алексеевич, где Манюся? Я не могу больше слышать весь этот бред. Снова вдруг захотелось сесть, нет, лечь на пол, но в этот момент звук исчез. Что-то лопнуло. Сделалось тихо, как под водой. Почему под водой? А, там рыбы. Они открывают рты, но беззвучно. Теперь я под водой (или в вате?). Странное чувство, но важно одно: я больше не слышу его нелепо-чудовищных обвинений. Хорошо. Почти хорошо. Но внезапно звук снова прорезался.